Когда он отворил дверь, туман уже начал подниматься. Ему сразу бросилось в глаза, что влажные от росы ступеньки чисты. Он смотрел на них и не осмеливался ступить. Вокруг ни листочка, ни веточки букса… Нет, вот одна застряла между крыльцом и стеной как доказательство того, что все это ему не пригрезилось. Он поднял ее, сломал, скомкал. Все понятно: Лассю! По дороге в церковь Ален Форка никого не встретил, у входа в придел прочитал молитву. Услышав его шаги, мальчик поднялся и пошел впереди него в ризницу. Обычно священник не разговаривал с ним до службы. Но в это утро он положил руку на стриженую головку и улыбнулся, глядя на его худенькое лицо, какие бывают у недокормленных детей.

— Ты сегодня не успел умыться, Жако?

Ребенок покраснел и сказал, что боялся опоздать.

— Я знаю, что тебя задержало.

Мальчик ответил, что у тетки не сработал будильник.

— Но главное, тебе пришлось поработать возле моего дома?

Поработать? Он не понимал, о чем говорит кюре. Нет, он не проходил мимо его дома. Опаздывая, он всегда ходит напрямую, через сад Дуансов.

Значит, не он! Значит, в Льожа есть еще одна душа, способная на сострадание. Кто-то из прихожан сжалился над ним. «Может, этот человек еще обнаружит себя?» — думал аббат. Во всяком случае, утреннюю мессу он будет служить для него. С этой мыслью он подошел к алтарю, откуда, невзирая на земные невзгоды, в его юное сердце нисходила радость.

Домой он возвращался не торопясь, потому что рядом с ним, постукивая деревянными башмаками, семенил Лассю и священник подлаживался под его детский шаг. Мальчик болтал без умолку, но, чтобы слушать его, нужно было бы нагнуться, а аббат Форка шел, все еще погруженный в сошедшие на него мир и тишину. Начался день, его предстояло заполнить. Ален постарается обойти всех больных, готовый, впрочем, к тому, что примут его, как поганую собаку. Он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы снести презрение и поругание, но его страшили непредвиденные удары. Между тем он знал по опыту, что подобная радость после службы не сулит ничего хорошего и где-то ему уже расставлена сеть. Если признаться, то и обход больных он задумал не из жертвенности, а из желания предотвратить неведомую беду.

Внутренняя тишина начала постепенно отступать, а жизнь — просачиваться в него со всех сторон. Аббат держался настороже, готовый принять удар. Ветки ему неспроста набросали… Эта выходка намекала на какое-то конкретное событие, о котором он пока не догадывался. Переходя площадь, он ускорил шаг. На ступеньках мэрии учитель разговаривал с помощником мэра Дюпаром. Священник поздоровался. В ответ только учитель поднес руку к берету, Дюпар же засмеялся и что-то прошептал ему на ухо. Подходя к дому, Ален Форка чувствовал себя, как лиса, затравленная вблизи собственной норы. В эту минуту он услышал, что малыш произносит имя мадам Рево, сестры, появление которой в Льожа и доставило ему столько неприятностей.

— Насчет того, что она в Люгдюно в гостинице, — это похоже на правду: ее по крайней мере трое узнали на базаре… Но некоторые еще говорят, что вы ее навещаете и будто встречали вас там в цивильном…

— Какая ерунда, — вздохнул аббат, доставая ключ из кармана. — Моя сестра в Париже.

В ту же секунду он сообразил, что со времени отъезда Тота не написала ему ни разу и, следовательно, у него нет никаких доказательств, что она действительно в Париже. Но что ей делать одной в Люгдюно?

— Под дверью письмо, — заметил Лассю.

Рука невинного ребенка протянула аббату желтый конверт. Ален знал, что это, он мог бы разорвать письмо, не читая. Однако он сунул его в карман незаметно для мальчика, готовившего кофе, и, оставшись один, вскрыл: «Подлец, лицемер, тебя видели в Люгдюно в пятницу вечером в семь часов. По соседству с вами ночевал коммивояжер от Тюаля. Он, может, и не видел, но зато слышал хорошо…» Священник несколько раз прерывался, задыхаясь от негодования, потом переводил дух и продолжал читать.

V

В эту ночь Матильда долго не могла заснуть. Как и все последние дни, ей не давали покоя мысли о женитьбе Андреса и продаже Сернеса и Бализау; к ним примешивались и другие причины для волнения. Ночная тревога никогда не бывает однородной, она, как симфония, слагается из множества переплетающихся мотивов. Слышала ли Катрин ее разговор с Габриэлем? В какую минуту она вышла в коридор и затаилась? Матильда пыталась вспомнить, что именно она говорила о дочери: «Была ли она здесь, когда я кричала (ведь я почти кричала), что она дурнушка, замкнута, необщительна? Слышала ли она? Если слышала, то это ужасно».

Но хуже всего другое. Матильда не сумела скрыть от Габриэля, что его коварные намеки задели ее за живое. Она ему солгала: Андрес был вовсе не таким уж бесхитростным. В нем действительно довольно долго сохранялась ребяческая наивность, и в ее присутствии он по-прежнему выставлял себя простачком, но теперь он играл роль, и она это прекрасно понимала. Он продолжал называть ее «Тамати», как в ранние годы, когда не мог выговорить «тетя Матильда». Сам тон, каким он с ней разговаривал, и манеры избалованного ребенка вполне соответствовали этому детскому обращению. Она оставалась для него «Тамати»… а между тем о многом в его жизни и понятия не имела.