На вечере школьном, не зная покоя,
Глаза проглядев, я тебя находил.
Всю школу хотел я наполнить собою,
Толкался, дурачился, пел и шутил.
Как я хотел ничего не скрывать
И, не стыдясь своих рук неуклюжих,
Вырвать тебя из толпы подружек,
Вызвать на танец и другом назвать.
Алые бабочки — ленты на косах,
Милого голоса сдержанный тон.
Так вот всю жизнь и живет отголосок
Этих времен.
Будет день, когда у перрона,
Фыркая, станет поезд мой.
Взбегу по звонким ступенькам вагона.
Гудок прокричит: «Домой! Домой!»
Игрушечно-глиняные кишлаки.
Поля. Тополя. Бесконечные степи.
Дымные контуры горной цепи.
Кофейная гуща бегущей реки.
Степи и горы в зной уплывут.
В пыли растворится последний верблюд.
Сизые кряжи пройдут вдалеке.
Ближе, всё ближе к великой реке.
Скоро там, за стеною лесов,
Напоминая прежние дни,
Вспыхнут знакомых ночных городов
Освобожденные огни.
В этот дымный и стынущий бор,
Под его многоскатную крышу,
Я войду, как в морозный узор,
И услышу седое затишье,
Где под белою хвоей снегов
Голубая колышется хвоя,
А на хруст осторожных шагов
Откликается пенье живое.
С утра разубран в иней городок —
Наряд безукоризненный и строгий.
А вместо луж на серебре дороги
Блестит двойными стеклами ледок.
В лесу молчанье брошенной берлоги,
Сухая хвоя скрадывает шаг.
Есть радость — заблудиться в трех соснах,
Присесть на пень и не искать дороги.
Убивали десятки сверкающих солнечных роз,
Чтобы смерть человеческую украсить,
А дыхание их все лилось, и лилось, и лилось…
Тишина, как во время каникул в нетопленом классе.
Тишина. Словно люди боялись, не смели спугнуть
Золотистую бабочку, севшую на руку трупа.
Брали гроб. Уводили ребенка, молчавшего тупо.
И в волнах похоронного марша последний,
безрадостный путь.
О мученье мое, предкладбищенский тихий квартал —
Каждый день похоронною музыкой душу мне ранил.
И по-своему я не хотел понимать и роптал,
Убегая в лесок полежать на душистой поляне.
О скромные заметки краеведов
Из жизни наших прадедов и дедов!
Вы врезались мне в память с детских лет.
Не зря я вырезал вас из газет!
Восточных ханов иго вековое,
И зарево пожаров над Москвою,
И сборщик дани на твоем дворе…
Все началось на Калке, на Каяле,
А кончилось стояньем на Угре.
(Здесь, удочки держа, и мы стояли.)
Болотников боярам задал страху.
Попрятались ярыжки и дьяки.
Нос высунешь — и голова на плаху.
И царь — мужик, и судьи — мужики.
Двойного самозванца пестрый стан
Здесь факелы возжег. И в блеске вспышек
Кружась ночною птицей, панна Мнишек
Смущала сны усталых калужан:
«Димитрий жи-и-в!» Но спал упрямый город.
Димитрий лжив. Не тронет никого
Лихое счастье Тушинского вора
С ясновельможной спутницей его.
Губернской Талии, калужской Мельпомене
Пришлось по нраву острое перо,
Здесь двести лет назад царил на сцене
Блистательный пройдоха Фигаро.
Здесь как-то проезжал поэт влюбленный,
Любовью нежных жен не обделенный,
Но самая прелестная из дев
(Поэт дерзнул сравнить ее с Мадонной)
Ждала его у речки Суходрев.
Дом двухэтажный в самом скучном стиле.
Шамиль с семьей здесь ссылку перенес.
И в их кругу семейственном гостили
Полиция, тоска, туберкулез.
Названья здешних улиц, в них воспеты
Бунтовщики, гремевшие в веках.
Не позабыты первым горсоветом
Жан-Поль Марат и даже братья Гракх.
Здесь Циолковский жил. Землею этой
Засыпан он. Восходит лунный диск.
И на него космической ракетой
Пророчески нацелен обелиск.
А он не думал вечно спать в могиле.
Считал он: «Космос нужен для того,
Чтоб дружным роем люди в нем кружили,
Которые бессмертье заслужили, —
Ведь воскресят их всех до одного!»
Он был великим. Он был гениальным.
Он путь открыл в те звездные края…
Училась у него в епархиальном
Учительница школьная моя.
Эдуарду Бабаеву
Вот так идти бы снова
В распахнутых пальто,
Шарахаясь от рева
Мелькнувшего авто,
Острить и лезть из кожи,
Чтоб всех переорать,
Расталкивать прохожих,
Путей не разбирать.
О этот звонкий вечер,
Когда и черт не брат!
Всегда б такие встречи,
Такие вечера!
Темный парк услаждался джазом.
И Венера сияющим глазом
В мир глядела, юна и ясна.
Фонари в золотой паутине,
И в зеленой небесной тине
Пучеглазой кувшинкой луна.
В черные ямы-тени,
Знаю, не провалюсь.
В лапы воров-привидений,
Знаю, не попадусь.
И огоньком приветным
Светит мне память свиданья,
Делая незаметным
Пройденное расстоянье.
Незабвенной бессонницей ночь дорога.
В шуме ветра, в назойливом звоне цикад
Отпылала заря и ушла в берега,
И волна за волной откатилась назад.
Предо мной все, чем полон полуночный сад,—
Вздохи ветра и звезды в просветах аллей,
И трепещущей тканью стихов и цикад —
Образ твой в голубой полумгле.
Но ты реальна, и слишком даже,
А голос твой просто груб,
И слово, родящее столько миражей,
Так редко слетает с губ.
Предусмотрительная, сухая.
Трезвый и ясный взор.
Пошлостью благоухает
Задушевнейший разговор.
Детским этюдом в четыре руки
Показалось мне все, что было.
Может быть, лучше, что мы далеки,
И разлука вовремя наступила.
