И опять в меня страх вошел. Я боялся сильно стучать, — а вдруг кто-нибудь выскочит, неизвестный какой-нибудь. Пока я стучал да ходил, я не заметил, что со всех сторон идут верблюды к избушке, не спеша, шаг за шагом, как заводные, и опять мне показалось, что не настоящие.
Я стал скорей перелезать через плетень во двор, ноги от страху ослабли, трясутся; перебежал двор, под навес. Смотрю — ясли, и в них сено. Настоящее сено. Я залез в ясли и закопался в сено, чтоб ничего не видеть. Так лежал и не дышал. Долго лежал, пока не заснул.
Просыпаюсь — ночь, темно, а на дворе полосой свет. Я прямо затрясся. Вижу, дверь в избушку открыта, а из нее свет. Вдруг слышу, кто-то идет по двору и на ведро споткнулся, и бабий, настоящий бабий голос кричит: «Угораздило тебя сослепу ведро по дороге кинуть, я-то его ищу!»
Она подняла ведро и пошла. Потом слышу, как из колодца воду достает. Как пошла мимо меня, я и пискнул: «Тетенька!» Она и ведро упустила. Бегом к двери. Потом вижу, старый выходит на порог. «Что ты, говорит, пустое болтаешь, какой может быть домовой! Давно вся нечисть на свете перевелась».
А баба кричит: «Запирай двери, я не хочу!» Я испугался, что они уйдут, и крикнул. «Дедушка, это я, я!»
Старик метнулся к двери, принес через минуту фонарь. Вижу — фонарь так в руках и ходит.
Он долго подходить боялся и не верил, что я не домовой. И говорит: «Коли ты не нечистая сила, скажи, как твое имя крещеное». — «Митька, — кричу, — Митька я, Хряпов, я с судна!» Тут он только поверил и помог мне вылезть, а баба фонарь держала. Тут стали они меня жалеть, чай поставили, печку камышом затопили. Я им рассказал про себя. А они мне сказали, что это остров Джарылгач, что здесь никто не живет, а верблюдов помещицких сюда пастись приводят, и только кой-когда старик их поить приезжает.
Они могут подолгу без воды быть. Берег тут — рукой подать. А пошли верблюды за мной к избе потому, что подумали, что я их пить зову, они свой срок знают. Старик сказал, что деревня недалеко и почта там: завтра домой можно депешу послать.
Через день я уж в деревне был и ждал, что будет из дому. Приехала мамка и не ругала, а только все ревела: поглядит и в слезы. «Я, — говорит, — тебя уж похоронила…» Ну, с отцом дома другой разговор был.
Мы стояли на якоре у берега Африки, у земли Сомали.
Пароход уходил от муссона на юг. Здесь под берегом хотели отдохнуть, сварить хоть что-нибудь, а то такая в океане зыбь, что все кубарем летит на палубу.
Смотрим, с берега идет к нам пирога. Глянули в бинокль — там с дюжину черных сидят, гребут-наваливаются. Зыбь и здесь под берегом порядочная, пирога ныряет, купается. За кормой болтается какой-то флаг. Ближе, ближе — смотрим: флаг итальянский. Вот те и итальянцы!
А дело было после войны Италии с Абиссинией. Итальянцам не удалось пробиться в Абиссинию, они со злости обрушились на сомалийцев, на дикарей. Устроили там погром, так... чтоб знали.
Видно, дикари боялись — не итальянский ли пароход, — и взяли с собой флаг, чтобы показать покорность. Откуда у них этот флаг, мы так и не узнали.
Капитан у нас был важный, из отставных военных. Спрашиваем, как быть?
— Принимайте, — говорит, — только посматривайте. Чорт ведь их знает: хитрый народ.
Подходит пирога к борту.
В ней дюжина гребцов, все голые, ни тряпки, ни пояса. В корме двое особо сидят, у одного на голове желтая тряпка намотана.
Электротехник у нас на пароходе был, Марко.
— Начальство, — говорит, — приехало. Принимайте!
Спустили им штормовой трап с борта. Тот, что был в повязке, — здоровый мужчина, — полез первый, за ним другой, а гребцы остались. Перемахнули гости через борт ловко, как обезьяны, а этот — в повязке — гордо стал.
И все решили — король.
Без штанов, а король. Сразу видно.
Что-то стал лопотать — ничего, конечно, понять невозможно. Взял моего приятеля Соколова за руку, подводит к борту и показывает вниз, на пирогу.
Марко кричит:
— К себе зовет! Не езжай, съест, они людоеды, канальи.
Нет, король все на флаг указывает. Соколов сначала смеялся, потом вдруг понял.
— Это он спрашивает: итальянцы мы или нет?
И Соколов стал отмахиваться. Нет, какие мы итальянцы, совсем не итальянцы, нисколько.
Понял король, что не к итальянцам попал, и сразу приободрился. Так стал важно расхаживать, как-будто свою эскадру ревизует. А другой за ним, как тень, ходит: приближенный его, должно-быть, визирь.
Все над ними смеются: смешно выходит, когда голый человек так важничает. А он и ухом не ведет — серьезно все осматривает.
Марко кричит:
— В каюты не пускай, а то, гляди, величество слямзит что.
Мы вытащили из каюты плетеное кресло, поставили на палубе и рядом столик. Соколов приглашает короля сесть. А он с роду иначе как на камне не сиживал. Соколов показал ему, как сесть.
Сел король. Ну, и сел! Здорово, как на трон. И ногу, каналья, отставил.
А визирь сбоку стоит.
Смотрю, Соколов тащит из буфета сифон сельтерской и стакан. Поставил на стол около короля, подставил стакан, нажал ручку сифона, вода как ударит! Дернулся наш король, чуть с трона своего не слетел. Но сейчас же в руки себя взял — нельзя королю пугаться! Смотрит с опаской, а ногу отставил, важности не теряет. Соколов дает ему стакан — пей, дескать!
Король взял стакан, держит поодаль и смотрит, как там газ шипит.
Подозвал визиря, дает стакан — пей!
Тот забоялся, из черного серый стал, взял стакан и, видно, решил: была не была, рвану залпом!
Но король дал ему только половину отпить, выхватил стакан и смотрит на визиря, — не делается ли с ним чего? А тот стоит — смерти ждет.
Погодил король с минуту, видит — ничего. Соколов ему еще и так весь сифон ему споил.
Понравилось, холодное.
Вижу, Соколов еще что-то затеял, зовет меня: граммофон тащит на палубу. Поставили мы у переборки тумбочку, завели пружину и пустили веселый кавалерийский марш — немецкая пластинка. Король сразу уши насторожил. А марш разухабистый, забористый. И вот стало нашего гостя разбирать.
