Так и подъехали в Лугано — после звонка минут двадцать прошло, не более. Машину оставили на стоянке — был день, люди с работы не вернулись, поэтому места были. Двор — походил на дурной московский район, те же вытоптанные газоны, стада машин, открытые мусорные контейнеры и собаки.
Ну, как и не уезжал.
— Не угонят? — спросил я
— Не. Мы же ненадолго.
Внизу был домофон, но он, по старой доброй русско-аргентинской традиции… ну, конечно же не работал. Мы прошли в подъезд и вызвали лифт. Но Юрец нажал на кнопку этажа двумя этажами ниже нужного нам. Молодец, бдительный
Лифт — поднялся вверх, открылись двери. Мы вышли из лифта, начали подниматься… но я что-то почувствовал. Что-то мне уже не нравилось…
— Подожди!
Я понял, что мне не понравилось — след на ступеньках. Кроссовка большого размера. След бурый такой…
Мы переглянулись, Юрец — достал хромированную Беретту. Я — порылся в карманах и достал пакет — я всегда ношу с собой пару, толстых таких, с застежкой. Передал один Юрику — на руку одеть. Левую. И сам — достал свой 5–7, уже без израильского обвеса, но с удлиненным магазином на тридцать патронов…
Теперь мы уже не просто поднимались по лестнице — мы отрабатывали этаж, прикрывая друг друга. Возможно, это просто какой-то алкоголик поранился, и потом пошел вниз — но что-то мне подсказывало, что нет — не оно…
Так. Дверь. Общая, на этаж ведет. Я прошел и посмотрел вверх, покачал головой — никого. Юрик осторожно толкнул дверь, затем — достал мультитул. Эта дверь — ничем не отличалась от других и там был обычный английский замок…
С дверью — Юрец справился за минуту… а вот внутренняя — была открыта. Я — перехватив пистолет, пошел первым…
Кровь. Запах крови. И следы на полу.
Пришли…
Либерзона — мы нашли в спальне, он лежал на животе. Образование криминалистическое у меня — какое-никакое было, судя по позе трупа — он бежал. Вопрос в том — куда? На балкон, крикнуть — помогите? Как бы то ни было…
Я наклонился, рукой, на которой был надет пакет, пощупал пульс — мертв. Причем — судя по температуре тела — мертв совсем недавно, нормальная температура тела у него, остывать не стал еще. Этой же рукой — следов оставлять нельзя — прикоснулся к затылку — каша. Ударили по голове чем-то тяжелым, сзади.
— В квартире чисто… — появился Юрец, увидев лежащего выругался — мать твою!
— Дверь закрой входную — сказал я
Твою же мать, только убийства нам и не хватало…
— Они только что тут были…
Юрец рванулся на балкон.
С…а. Это только в фильмах такое бывает, на деле, если дядя Миша начал наводить справки, и его на следующий же день пришили, башку проломили — значит, сделали это местные. Ни один убийца из Украины просто не смог бы добраться сюда, на другую сторону света. А это значит, что местные — уже давно и тесно повязаны с теми беспредельщиками, которые вершат кровавый пир в незалежной.
Ничего удивительного здесь нет. Канада — это не единственное место, где есть украинская диаспора. В Бразилии, например, у украинцев есть целый город — Прудентополис, где большинство жителей — украинцы. В Аргентине украинцев — примерно 0,8 % от общего числа населения, есть организация — Центральная Украинская Репрезентация. Украинцы — играли довольно важную роль в жизни Аргентины, приведу один пример: самый страшный удар по британским войскам вторжения, гибель от попадания ракеты контейнеровоза Атлантик Конвейор, на котором в частности находились все имевшиеся у группировки вертолеты Чинук для переброски войск — это дело рук этнического украинца, офицера аргентинских ВВС. В самом Буэнос-Айресе и окрестностях — по разным оценкам проживает от ста до ста пятидесяти тысяч украинцев, причем большая часть из четвертой и пятой волны эмиграции — это волны после распада СССР, а пятая — идет сейчас. Кто приезжает в Аргентину, с какими целями — здесь никто и не думает это проверять. То, что среди них есть и блатные, и отморозки всякие, и агенты украинских спецслужб — это сто пудов, странно, если б не было. Да и… какие нахрен агенты? Значительная часть уголовников — либо стучала, либо стучит. Вот, выселился такой в Аргентину, думает, что его тут не достанут, ан, нет — позвонят, напомнят о расписочке. Будешь и тут работать на нас как миленький. Вот, может, как раз таким и позвонили и попросили оказать услугу…
Вернулся Юрец
— Что?
— Да ни хрена…
— Ладно — решил я — собирай бумаги, берем комп если есть и уходим. С них — еще станется полицию вызвать…
Сделать мы смогли мало что. Обыскали квартиру — компьютера нет, ноута нет, мобильного нет — ничего нет, ни одного носителя информации. Нашли настенный сейф — но комбинации мы не знали. Судя по всему — убийцы и не пытались его вскрывать.
В стоящем в гостиной чешском сервизе, в чайнике — мы нашли тысячу шестьсот долларов купюрами по сто и по пятьдесят. Убийцы — не взяли и их…
Одежду, обувь, мобильные телефоны — мы выбросили в Рио-Плату по пути в Уругвай, с борта парома. Мобильные телефоны — были куплены нами на подставных лиц, по ним — даже если сделают распечатку, привязать их к нам все равно не получится. Если и остались следы на одежде и обуви — больше нет ничего. В дьюти-фри — мы купили бутылку «Смирнофф», вымыли лица и руки, остатки — употребили внутрь. Было крайне паршиво.
— Чем он занимался? — спросил я Юрца. Паром — стремительно шел по направлению к Уругваю, огни Буэнос-Айреса уже растворились за кормой. Была ночь.
— Брюлликами
— Бриллиантами? Какими?
— А хрен знает, какими. Может и левыми. Ты же понимаешь, тут спрос будет.
Понимаю. На такое дорогое и компактное средство сбережения, которое можно тупо сунуть в карман, а потом продать в любой точке земли — спрос тут всегда будет.
То есть — человек, занимающийся бриллиантами — дверь кому попало не открыл бы.
— Крыша у него была?
— Да.
…
— Я.
…
— Он моему отцу помог в свое время. Сильно.
Я посмотрел на просвет пустую бутылку Смирнофф, потом размахнулся — и закинул ее в воду.
— Знаешь, кто мог?
— Нет. Но кто-то из своих.
Вот и я так думал. Кто-то — из своих…
Короче, ехать надо…
— Короче, дело к ночи, Юрик. Ехать надо. Один справишься, или надо дона Хосе на помощь звать?
— Справлюсь. Оксанка если че поможет.
— Вы чего — уже?
— Да.
— Поздравляю.
— Да не с чем…
Юрец посмотрел на реку, на отражающиеся в ней ночные огни и сказал
— Не с чем поздравлять, братишка. Мы все — от одиночества бежим, как можем. Я, она… Думаешь, у нас чувства есть?
…
— Да нет особо никаких чувств. Просто — выть от одиночества хочется… ствол бы в пасть — и… И ей — тоже. Чужое здесь все. Чужое. А так — хоть один родной человек рядом. Свой. Хоть немного легче, понимаешь?
— Ничего — сказал я — мы еще вернемся домой. Юра. И все будет добре. Слышишь меня? Все будет добре…
Но я и сам понимал, что это — ложь…
Только верю я,
Что наступит день,
И уйдет зима, и придет апрель.
И тогда мы покажем им всем,
Фидель…
Как же давно это было. Время, когда можно было без оглядки верить. Время, когда главной проблемой было достать апельсины к Новому Году. Время, когда кого-то можно было назвать братом…
Я уезжал из России на Запад антикоммунистом. В девяностые мы служили… мы видели, что вообще творится вокруг — но при этом большинство из нас реально поддерживали Ельцина, точно вам говорю. Даже в самые тяжелые и смутные дни — поддерживали Ельцина. Советский Союз — запомнился нам бесконечными очередями, бесконечной говорильней по телеку и веселым хаосом упадка. Жрать нечего, жить весело, куча запретов, на которых всем насрать, все бегают по магазинам и отовариваются, а кому повезло служить в ЗГВ[15] — те бегают по германским автомобильным барахолкам, скупают дешевые подержанные машины и гонят их домой, на Родину. А Родина их встречает — палатками в раскисшем осеннем поле и… я вас туда не посылал. Да, не посылал. Да никто ни от кого и не ждал тогда ничего особо. Все всё понимали…
Украина — дала мне по башке, причем не один раз, а дважды. Первый раз — в мае две тысячи четырнадцатого. Когда несколько десятков человек сгорели заживо в Доме Профсоюзов (потом у украинской власти хватило ума отдать это проклятое место под штаб украинских ВМФ), но самое страшное произошло не второго мая. А третьего. Когда к Дому Профсоюзов ринулись любители сделать селфи с трупами. Когда украинский интернет вскипел зловонной пеной шуточек про поджаренных колорадов. Когда произошедшему открыто радовались десятки, сотни тысяч людей. И тогда-то я понял, что мы потеряли что-то очень важное, что-то, что сложно описать словами и невозможно купить деньгами — но что-то чрезвычайно важное. Что-то, что дает нам возможность оставаться людьми.
