— Не тебе судить царя, Бориска! Государь Петр Алексеевич народ и боярство уму-разуму учит, и пусть наш люд также как в европейских странах живут! Телка неразумного силком к соскам коровы тянут, а он упирается еще. Так и вы — если палкой по хребтине не огреть, не пошевелитесь…

— Что ты мелешь, смерд?! Боярство и дворянство становой хребет державы нашей, на котором все московские цари держались! Верой и правдой самодержцам служили…

— Не смеши! Лаялись за честь токмо, а сами говорили, что хорошо служить, токмо саблю из ножен не вынимать! Разве не так?!

— Так, только не воровали как нынче крадут, честь все же блюли! А ты сколько рублей покрал, тать? Пару миллионов, да по банкам амстердамским попрятал, дабы царь не отобрал?!

Меншиков чуть ли не позеленел от досады — не ожидал, что о его тайной «негоции» в Москве знать будут. А потому привычно перекрестился, истово посмотрел на старого фельдмаршала.

— Все лжа и клевета — я честно служу царю Петру Алексеевичу!

— Мне хоть не ври, — усмехнулся Шереметев. И негромко спросил:

— Интересно мне, чем вы прельстили князей Голицына и Волконского, что данную присягу нарушили. Скажи хоть?

— Семьи свои не захотели на плахе увидеть — государь пригрозил, что детей предателей четвертует. Вот они месяц назад и отписали, что хитрость проявили и царевичу в доверие втерлись. А Балк младший погромов устрашился, вот и присягнул Алешке от страха.

— Паршивые овцы всегда найдутся, — пробурчал Шереметев, старческие глаза слезились, ладонью он потирал грудь, видимо прихватило сердце, — но, мыслю, сами они обманулись и наказание за то понесут, изменники…

— Это ты предатель, Борис Петрович, — Меншиков оскалился. — Присягу сам нарушил, отступник ты!

— Не тебе судить, Алексашка! Я царю служил, пока он сына моего Михаила не погубил, которого заложником султану отдали. И от присяги нас всех патриарх освободил! А предателей из нас токмо трое оказалось — все царю Алексею по своей охоте присягали.

— Вот и ответите за это — всех в Клин доставлю! Чего рот раззявил? Туда вся армия идет, гвардия с Михайло Голицыным. А на Волок Аникита Репнин полки ведет, а я с «машкерадом» должен был всю вашу головку здесь прихватить. Как видишь — сие предприятие мне удалось!

— Пустое, не хвались на рать идучи! Бригадир черкасский сбежал, и полки вскорости приведет! Да и Ромодановский сюда едет с двумя полками — схватить его не удастся, он сам тебя схватит! А уж опосля…

— Да не будет твоего опосля — мне доложили, что царскую карету захватили, и убили царевича — в ризы был одет, да бармы на плечах! Все кончено, Бориска, труп сюда на коне везут, скачут! Я его всем покажу — выставлю на обозрение! Эко ты взбледнул, накось, испей!

Меншиков, злорадно хихикая, поднес к синеющим губам старика кувшин — Шереметев пил жадно, вода залила кафтан на груди.

— Так что покончим с бунтом скоро — ударим с двух сторон крепко, и раздавим. А потом изловим всех злыдней и воров, да казням предадим!

«Светлейший» прошелся по комнате, выпятив гоголем грудь — он чувствовал себя победителем. Задумка полностью удалась — переодели полтысячи гвардейцев в стрелецкие кафтаны, что собрали в городе, да наскоро пошили в швальнях. И хотя у царевича нашлись доброхоты, что попытались уйти в Москву из Твери, но все они попались в руки караулов и были казнены. Так что поход остался в тайне, бунтовщикам не известной.

В «корволант» вошел также драгунский лейб-регимент — все двигались на конях для быстроты марша. С этим полуторатысячным отрядом он пошел на Москву окружной дорогой, чтобы подойти к Звенигороду с юга, совершенно неожиданно для бунтовщиков. Марш проделали достаточно спешно, благо Алексашка Голицын с Балком постоянно присылали донесения с верными людьми. Ворвались в город, правда, несколько преждевременно, схватив только генералов, что собрались на консилию. Однако эскадроны лейб-регимента взяли все дороги под внимание, выставив засады. И не зря — хоть Ромодановский не попался, но зато царевич был убит, и через полчаса он посмотрит на его тело…

— Это кто?! Я спрашиваю вас — кого вы привезли?!

Меншиков вытаращенными глазами смотрел на сваленный с коня труп в окровавленных царских ризах и бармах — алая кровь на расшитой золотом парче смотрелась жутко. Палашами рубили драгуны яростно, но голова осталась целой — так что сейчас Александр Данилович с оторопью смотрел на искаженную предсмертную маску, в которую превратилась совершенно незнакомое ему лицо.

После яростного выкрика «светлейшего» перед домом воцарилась тишина — гвардейцы и драгуны столпились возле трупа, ликование на лицах пропало, сменившись изумлением. И лишь когда послышалась отдаленная ружейная стрельба, залповая и весьма ожесточенная, Меншиков от звуков пальбы пришел в себя и принялся отдавать приказы…