Художник умирал.
Его крики прекратились почти час назад, и теперь единственным звуком, который мы слышали в ледяной темноте, был ритмичный стук падающего мокрого снега по нашим шлемам.
По всей шеренге разнесся слух, что доку удалось замедлить кровотечение, но у него уже не было ни бинтов, ни морфия, вообще ничего.
Теперь это был лишь вопрос времени - для художника и для всех нас, если конечно помощь не прибудет в ближайшее время.
Нас осталось девятнадцать человек. Разбросанные среди дюжины окопов. В окружавшем нас лесу целая рота немцев дожидалась рассвета, чтобы закончить начатое.
Художника звали Генри Рид. У него были рыжие волосы и очки в проволочной оправе. Он был из Бостона. Худощавый, хорошо говорящий восемнадцатилетний юноша, у него дома были три старшие сестры.
Большинству из нас было по восемнадцать, к большому неудовольствию нашего сержанта. Дело дошло до того, что я начал говорить новичкам, чтобы они врали и говорили, что им девятнадцать, хотя бы для того, чтобы спасти нас всех от неизбежной лекции. Сержант был суровым человеком. Он не столько говорил, сколько лаял. И глаза у него были не в порядке, как будто он видел и сделал слишком много плохого, чтобы когда-нибудь найти свой путь назад.
Мы назвали Генри художником из-за альбома, который он носил в своем рюкзаке. Рисование расслабляет, объяснил он однажды после того, как капрал Флеминг спросил его об этом. Это успокаивало его душу и напоминало о доме; это было безопасное место для посещения в очень небезопасном мире. Генри говорил не так, как все мы. Он был образован, но дело было не только в этом. У него был какой-то мир внутри него, а у остальных - нет. Даже здесь, в замерзших лесах Европы. Однажды я спросил его об этом, когда мы были одни на посту. Он замолчал, уставился на далекую линию деревьев и не отвечал мне так долго, что я начал думать, что он забыл, о чем я его спрашивал. Но потом он пару раз моргнул, словно очнувшись ото сна, посмотрел на меня и сказал:
- С самого раннего детства мой отец учил нас, что внутренний мир происходит от понимания. Понимания своего истинного "Я" и окружающего мира. Я не претендую на понимание этой войны, и я не думаю, что кто-то из нас может это сделать, но я принимаю свою роль в ней. У меня есть долг служить. Долг перед моей страной, моей семьей, мной и всеми вами, парнями, здесь, со мной. Все, что я могу контролировать, - это мои собственные мысли и действия; остальное зависит от чего-то совершенно другого.
- Ты говоришь о Боге? - Спросил я, в восхищении от слов, которые он только что сказал мне, по-видимому не прилагая особых усилий, как если бы он только что заказал обед в кафе.
- Да, - ответил он и улыбнулся. - Твой Бог, мой Бог, Бернштейна Бог... на самом деле не имеет значения, какой именно. Мой путь определен. Все, что остается сейчас, - это следовать ему.
Помню, я кивнул головой, притворяясь, что понимаю лучше, чем есть на самом деле, а потом мы оба молча вернулись к созерцанию далекой линии деревьев.
Паркер оторвался от чистки винтовки и сказал, не глядя на меня:
- Думаешь, кто-нибудь придет?
Я положил карандаш поверх дневника, лежащего у меня на коленях. Кивнул и постарался, чтобы голос звучал ободряюще.
- Они придут, если смогут.
- Я имею в виду... как ты думаешь, они придут вовремя? - сказал он, и теперь я понял, что он боялся смотреть на меня. Боялся увидеть правду в моих глазах.
Паркер был хорошим солдатом, храбрым и решительным на поле боя. Но мы все были напуганы.
Я обдумал слова Генри, прежде чем ответить.
- Они либо придут, либо нет. Мы не можем это контролировать, Паркер. Мы только можем контролировать то, что делаем в настоящее время. Но я ставлю на то, что они появятся до восхода солнца.
Это было то, что он хотел услышать. Он рискнул бросить на меня быстрый взгляд, кивнул и вернулся к чистке своего М1.
Я взял карандаш и снова начал писать.
Это Генри придумал, чтобы я вел дневник.
Я возражал, говорил что мне не о чем писать, а он смеялся надо мной.
Я злился, а он смеялся еще громче.
Он взмахнул руками.
- Оглянись вокруг, Кавано. Господи, мы же в Бельгии. В окружении плохих парней и бесконечного леса с привидениями. В прошлом месяце мы были во Франции, маршировали по разбомбленным городам с названиями, которые даже не могли выговорить. Каждый день бок о бок с мужчинами из городов и штатов, в которых мы никогда не бывали. Напиши историю о том, что ты видишь, что слышишь, что чувствуешь. Напиши про сержанта. Или, черт возьми, ну я не знаю, напиши о доме, если хочешь.
- Доме?
- Конечно, почему бы и нет? Все, что я знаю, это то, что ты никогда не бываешь счастливее, чем когда говоришь о тех историях, которые ты писал в детстве.
- Точно. Детские штучки. Монстры и пришельцы из космоса. Это было глупо.
- Не глупо, но если ты так думаешь, то пиши о чем-нибудь другом. Веди дневник.
Я на мгновение задумался.
Генри оттолкнулся от дерева, на котором сидел, и хлопнул меня по плечу.
- Просто постарайся написать обо мне что-нибудь хорошее, Кавано. Пошли, раздобудем чего-нибудь перекусить.
Позади нас раздался быстрый топот шагов. Прежде чем я успел дотянуться до винтовки, сержант Томпсон опустился на колени возле нашего окопа и протянул Паркеру коробку с патронами.
- Это все, что есть, пока не прибудет подкрепление.
Паркер открыл было рот, чтобы что-то сказать, но передумал. Он взял коробку и нашел для нее сухое место в нашей яме.
- Как Генри? - спросил я, боясь услышать ответ сержанта.
- Держится. Уже не страдает.
Я кивнул и поправил шлем. Когда я снова поднял глаза, сержанта уже не было.
В основном я писал о парнях или домашних делах, по которым скучал.
Ловля окуня в Хансон Крик с моим младшим братом. Игра с собаками. Ловля светлячков и наблюдение за девушками в их воскресных платьях. Подслушивание за мамой и папой, заигрывающими друг с другом.
Генри был прав, мне это далось очень легко. Чувства и слова. Слова, которые я никогда бы даже не подумал произнести вслух, потекли на бумагу так быстро, как только я мог их строчить.
На прошлой неделе я писал о перестрелке, в которую мы попали с горсткой немцев, засевших в пулеметном бункере. Все, что я помнил, видел, чувствовал, слышал и обонял... я записал. Генри спросил, может ли он прочитать это, и ему так понравилось, что он прочел вслух мои заметки другим парням. Было неловко слушать их комплименты, но мне понравилось. Даже сержант сказал, что это похоже на чтение газеты или журнала "Лайф".
После того дня я думал о том, чтобы превратить все это в книгу, если когда-нибудь вернусь домой, но я не стал делиться этим ни с кем. Даже с Генри.
По крайней мере раз в неделю он напоминал мне:
- Не забудь написать что-нибудь хорошее обо мне.
Я улыбался, качал головой и шутил в ответ:
- Сделай что-нибудь хорошее для разнообразия, Генри, и, может быть, однажды я это и сделаю.
Мой "дневник" теперь заполняет большую часть трех тетрадей. Из тех, что школьники прячут под парты каждое утро перед первым звонком. Я обменял две плитки шоколада на первую тетрадь у парня из отдела снабжения. Немецкую каску на две последние тетради и новую коробку карандашей. Каждая тетрадь содержит около ста страниц, и каждая страница заполнена, за исключением последних примерно двадцати из третьей тетради.
Я никогда не думал, что смогу так много писать, но оно просто прет из меня.
Я скучаю по маме больше, чем по кому-либо еще дома, но я думаю, что самое лучшее, что я когда-либо написал, - это о моем отце. Больше слов я никогда не смог бы произнести вслух - особенно ему. Генри сказал, что это почти как стихотворение, и я с этим согласен. После некоторого раздумья я даже дал этому название. “Герои”:
Я всегда наблюдал за ним. Скрытно. В то время я был ребенком. Наблюдал, как его брови пляшут, когда он смеется. То, как он раскуривал трубку или обращался с инструментом, как фокусник с волшебной палочкой. То, как он выгуливал собаку: наклонялся, чтобы поговорить с ней или потрепать ее по шерсти, но только когда был уверен, что никто не смотрит. То, как он читал газету или одну из своих старых потрепанных книг в мягкой обложке, выглядывая через каждые несколько минут поверх затасканных страниц, чтобы присматривать за мной. Как блестели его глаза, когда он называл меня “сынок". Я всегда наблюдал за ним.
Это только начало, но для меня написание этих слов было подобно путешествию назад в машине времени. Это было похоже на... волшебство.
Минометы снова начали стрелять всего несколько минут назад. Сверху заревело. Все ближе и ближе. Огромные куски расколотых деревьев и мерзлой земли осыпали нас в наших ямах. Когда минометы замолчат, они придут с ружьями и штыками. Нас осталось всего восемнадцать человек. Час назад пришло известие, что художник умер. Больше никаких причудливых разговоров янки. Больше никаких рисунков. Больше никаких глупых улыбок.
