Но бдительность стражи сумела обмануть любовь одного старинного верного друга Григоры, если только не выдумано им то, что он говорит об Агафангеле, сыне Каллистрата. Именно, в конце 1351 г. 8 декабря во время всенощного бдения на зачатие Пр. Богородицы, когда в храме монастыря Хоры собралось великое множество народа, сюда вместе с другими проник и Агафангел, бывший когда-то учеником Григоры. Около второй стражи ночи он был впущен Григорой в спальню чрез окно. С трудом узнанный, потому что целых десять лет не видал отечества, он передал Григоре вкоротке сперва то, что видел и слышал в отсутствие из отечества, а потом и то, что узнал по возвращении на родину и что в то же время касалось самого Григоры. Затем еще до рассвета удалился. Чрез пять месяцев после того, под конец весны[57], он явился опять и рассказал Григоре, что случилось в прошлом году дома и на войне. Таким образом, посещая от времени до времени Григору, он передал ему все, что ему интересно было знать. Из этих рассказов Агафангела Григора составил 5 книг Истории, изложенной в виде непрерывающегося разговора с тою целью, чтобы словами другого удобнее было и изобличать врагов, и себя при случае похвалить.

С того времени, как известное соборное определение было обнародовано, и до того дня, когда Иоанн Палеолог, вошедши неожиданно в Византию, получил верховную власть, Григора, заключенный в своем доме, как в темнице, много вытерпел. Он сам жалуется, что был доведен до такой крайности, что, так как зима была слишком сурова, он не мог иначе согревать стакана воды, как выставляя его на окно под солнечные лучи[58]. Он упоминает также, что, будучи вынужден ходить за водой к колодцу, однажды споткнулся ночью ногой о камень и потом, сделавшись болен, должен был пить грязную и гнилую воду, пока благодаря Агафангелу не достал другой[59]. К нему не смел ходить и священник, поэтому он приобщался заранее запасенными Дарами. Таким образом он был лишен не только телесного, но и душевного утешения. Он говорит также, что у него отняты были и книги Св. Писания, — что от двора у него были нарочитые с тем, чтобы склонить его отказаться от своих убеждений, если же не согласится, предложить ему на выбор — или все невыгоды темничного заключения и, так сказать, медленной смерти, или же скорую насильственную смерть[60].

При таких затруднениях Григора однако ж успел написать в это время 10 книг Византийской Истории. Он писал их с такою поспешностью, что употребил на то не более дней сорока[61]. Это — 18 книга и 9 следующих; в них, кроме других вещей, содержатся акты собора Паламы и рассуждение с Кавасилой. Далее в них особенного внимания заслуживает завещание Григоры, состоящее из трех глав[62]. В первой Григора завещает со всею осторожностью сделать как можно больше списков с этих 10 книг и разослать их во все места к его друзьям. Во второй излагает веру, одобряет церковные постановления о Варлааме и Акиндине и признает в Евхаристии истинное тело и истинную кровь Господа. В третьей запрещает предавать погребению свое тело, что ему было уже обещано его противниками. Между прочим замечает, что все это писал урывками, тайком, на какой попало бумаге, не имея возможности исправлять или обрабатывать написанное, так как нужно было каждую минуту бояться, что заметят его работу. Поэтому неудивительно, если упомянутые 10 книг и менее других обработаны и много обнаруживают в Григоре едкой горечи и раздражительности. То же впрочем следует сказать и об остальных книгах, прибавленных после. Совсем не таковы 17 предыдущих книг; как видно, они составлены до вышеупомянутого Собора, когда Григора пользовался свободой и имел полную возможность их исправлять.

В 1354 г. в начале весны сын Кантакузина Матфей был патриархом Филофеем коронован в влахернском храме и торжественно принят отцом в соучастники правления. Спустя немного дней по поручению отца он явился к Григоре, чтобы снова попытаться уговорить его. Он обещал ему награды и по-прежнему доступ во дворец. Не могши склонить его к тому, чтобы он оставил свои догматические мнения, Матфей старался убедить его по крайней мере в том, что причина общественных бедствий — не в императоре Кантакузине, а в определениях Промысла и судьбы. Григора напротив представлял ему сильнейшие доказательства на то, что все, что ни делают люди, делают не по предопределению Промысла или принуждению со стороны судьбы, а по собственной воле, и потому напрасно Кантакузин хочет убедить себя, что он грешил не свободно, а вынужденный судьбой. Видя непреклонность Григоры, Матфей удалился недовольный, а заключение Григоры стало еще суровее, так что, когда от сильнейшего землетрясения колебались стены его дома, он и тогда не посмел выйти за двери[63].

В конце того же года[64] Византиею овладел Иоанн Палеолог. Григора, получив при этом свободу и избавившись от стражи, явился во дворец и, нисколько не стесняясь, распространился пред государем, не очень благосклонным к Паламе и его защитникам[65], о их мнимом неправомыслии; увещевал государя вступиться за Веру и выразил свою готовность заняться опровержением того, что было определено Кантакузином и Паламою. Но Иоасаф (монашеское имя Кантакузина), узнав об этом, немедленно постарался выкупить Паламу, находившегося в плену у турков, чтобы он сам лично мог защищать свое дело; между тем внушил своей дочери Елене, супруге Иоанна Палеолога, чтобы и она своим влиянием позаботилась уничтожить усилия Григоры.

В следующем году прибыл послом в Византию один латинский епископ, пользовавшийся расположением Палеолога. О его имени Григора молчит, но хвалит его за ученость как знатока св. Писания, получившего в латинских школах основательное богословское образование. Это, по всей вероятности, смирнский архиепископ Павел[66], который в исходе 1355 г. условился с Иоанном Палеологом касательно подчинения последнего апостольскому престолу. Согласно с его желанием послушать прения Паламы с Григорою[67], последний чрез великого логофета приглашен был во дворец и пришел, не зная, зачем позван, потому что императрица Елена, благоприятствуя друзьям своего отца, запретила предупредить Григору о предположенном состязании. Григора уже в самом дворце узнал, что здесь — Палама. При этом известии он оторопел и едва было не вернулся назад, но сразу же ободрился и пошел вперед. У Палеолога находилась тогда и теща его, императрица Ирина, присутствовали также первые вельможи. Григора, приветствовав императора, сел. Когда Палама предложил вопрос о божественном существе и божественных действиях, Григора отвечал ему, что в Боге нет различия, и свой ответ постарался утвердить многими доказательствами. Все, что в этот раз было сказано Паламой и Григорой, последний обстоятельно изложил в двух разговорах, составивших 30 и 31-ю книгу его Римской Истории. Но против его рассуждения с Паламой в скором времени появилось немало опровержений под влиянием Кантакузина[68].

Видя, что эти опровержения не действуют на Григору, Кантакузин решился еще раз попытать его; он пригласил Григору чрез своих друзей к себе на дом[69]. Григора в надежде на возобновление дружбы и на то, что Кантакузин переменит свой образ мыслей, не отказался и рано утром явился к нему. Сперва разговор шел веселый и дружелюбный, как между старыми друзьями. Потом, когда при имени Паламы Кантакузин и согласные с ним монахи стали хвалить Паламу и выражать к нему свое удивление, Григора так разгорячился, что, оставив приятельский тон речи, тотчас обратился к упрекам и брани. Оттого взаимное нерасположение Григоры и Кантакузина только усилилось. Об этом последнем рассуждении Григора написал четыре разговора, составивших столько же книг его Истории (32–35). Все они содержания догматического, исключая первый, которого начало — историческое.

Вероятно, около этого времени Иоасаф Кантакузин, просматривая книги Византийской Истории, которых автором слыл Григора, заметил в них как многое другое[70], так особенно следующие слова: «При жизни императора Андроника он (т. е. Кантакузин) обращался к предвещателям из монахов горы Афона и спрашивал у них, получит ли он верховную власть или нет». Заметил также, что автор приписал монахам, населяющим Афон, величайшие пороки. Поэтому он и нашел нужным пригласить посторонних людей и их свидетельством обличить ложь. Таким образом были приглашены знатнейшие лица и почтеннейшие граждане Византии. Выслушав от чтеца упомянутые обвинения автора Истории, все они в один голос сказали, что Григора «лжив, нагл и легкомыслен». Таким образом Григору осудили, не выслушав его оправданий. Он сильно оскорбился этим, признал суд над ним неправым и отвечал на него тем, что не все, носящее его имя, принадлежит ему — что написанное против соборского определения принадлежит ему, а написанное против Кантакузина не знает, чье, и, если бы попалось в его руки прежде, чем дошло до ушей других, он непременно предал бы это огню. На это Кантакузин отвечал иронически, скорее, смехом, чем опровержением. Григора, впрочем, в этом случае не лгал, если только его книги Византийской Истории, существующие в настоящее время, не отличны от написанных им, потому что в книгах, которые мы имеем теперь, ни слова нет о том, что Кантакузин обращался к предвещателям, об афонских монахах сказано много, но не то самое, что читал Кантакузин, даже такое, что относится к чести этих монахов и славе их горы[71].

Отсюда видно, что книги Григоры были испорчены бесчестными людьми еще при его жизни. В последней книге своей Истории он жалуется на неблагородство своих противников, которые многое в его сочинении осторожно соскоблили ножом и исказили смысл слов, прибавляя к слову одну букву или несколько букв, либо заменяя одну букву другой, например φἔυ вместо ἔυ, κακὸν вместо καλὸν, κατὰ вместо περὶ. Поэтому он просит читателей, чтобы они сличали экземпляры его книг, которых, говорит, очень много, так как во избежание подлога он позаботился, чтобы как можно больше было списков, тщательнейшим образом переписанных.