Но запах запахом, а разве стоит из-за какого бы то ни было, пусть самого замечательного запаха, ехать так далеко? А вот: по краям этой волшебной улицы, я же говорю, стояли не одни лишь кусты и деревья, а еще всякие суповые ларьки и рестораны и ресторанчики, маленькие и побольше, — и совсем большие, в три этажа, — эти рестораны были ближе всего к аэропорту, и самые новые, так что, зайдя в такой ресторан со всеми своими чемоданами, можно было больше вообще никуда не идти: ведь с третьего этажа, под самым небом, уже было видно море, находящееся на самом деле еще довольно далеко — в самом конце этой прямой и длинной улицы, а тут подавали такие прекрасные и вкусные блюда: улиток мидий, например, свеженьких, только что из воды! а крабовый салат с лимоном? А совсем недорого можно было купить и самого краба — страшного, клешнястого, отлакированного для еще большего ужаса — чтобы поставить дома на комоде, и чтоб друзья и соседи, увидев такое чудо, надолго застывали с раскрытым ртом — конечно, они-то не видели моря. А ресторан не закрывался ни днем, ни ночью, а если кто начинал позевывать, то к нему тут же подходила красивая официантка в тельняшке и спрашивала — не хочет ли он прямо сейчас улечься в мягкую кровать на чистую белую простыню в отдельном номере с вентиляцией — а пройти-то всего надо было с третьего этажа на первый! Так что многие приехавшие в этот город на десять дней, например, все десять дней так и просиживали в таком ресторане и уезжали премного довольные. Но тех, кто не попался на эту удочку, а продолжал идти к морю — вниз и вниз по прямой и гладкой улице — тех ждали еще в триста миллионов раз большие чудеса.

Суповые ларьки? Никто на них и не смотрел, я вам говорю, — суповые ларьки содержали самые бедные жители города, почти нищие, — взять ящик на задворках ресторана, втиснуться с ним в какую-нибудь щель, да еще кастрюля нужна — вот тебе и суповой ларек! Ну, правда, суп в них варился превкусный — да отчего бы ему таким и не быть, если все для него росло прямо по краям этой улицы, стоило только зайти за магнолии: от картошки, шкурка с которой сама сдирается, стоит взять ее в руки, до перца-стручка и укропа — а укроп рос в три метра и с ногу толщиной, и никому из приезжих и в голову бы не пришло, что это укроп, даже увидь они его! Но они его не видели, да и супа не пробовали, до супа ли тут!.. Ведь вся эта улица была просто вплотную уставлена стеклянными и пластмассовыми киосками, раскрашенными в такие цвета, чтобы и ночью было видно, красивыми, как игрушки, и каждый киоск на разные голоса расхваливал и расписывал то, что внутри него, а внутри... Тут были конфеты в таких красивых бумажках, что любой ребенок, получив первую такую конфету, просто не знал, что с ней делать, и все норовил припрятать ее подальше в задний кармашек трусиков, чтобы потом, где-нибудь в укромном уголке, всласть наглядеться на эдакую красоту, не боясь, что ее отнимут или она сама собой растворится в руках. Тут было самое главное — вовремя развернуть такую конфету и впихнуть ребенку в рот, пусть бы он даже ревел ревмя и отплевывался, в отчаянии от того, что попортили бумажку, — но уж тогда бумажка мигом забывалась и летела на землю, а почему — не скажу, попробуйте сами. После этого, конечно, приходилось покупать ребенку еще и еще конфет; вся улица, ведущая к морю, была в красивых бумажках, они шелестели и катались под ногами. Мусор? — конечно, но жители города были не дураки, и потом я расскажу, что делалось с мусором, а сейчас пойдем дальше. Семь сортов жареных колбасок продавались на этой улице, и готовились они прямо тут, при тебе, а потом их заворачивали в две блестящие новенькие жестяные тарелочки — сверху и снизу, — и подавали через прилавок, а уж только после этого сгребались с прилавка деньги; и уж, конечно, не всегда пустые тарелочки удавалось донести до мусорной урны, ведь глаза все время разбегались, а руки забывали, что они держат: вот черный человек с красными глазами и страшными встопорщенными усами выкрикивает что-то на раскатистом неизвестном наречии, а за ним — жаровня, и от нее, от лежащих на ней палочек с нанизанными кусками мяса идет такая волна острого и душистого запаха, перебивающего даже запах китайской мимозы прямо над жаровней, что просто нету сил дышать, — подойди и съешь, чего ты мучаешься. Не все отдыхающие знали, что страшные усы и загадочный язык — всего лишь бутафория, все это были местные жители, такие же, как мы с тобой, усы они наклеивали перед работой, а глаза терли луком и чесноком, — но ведь шашлыки от этого менее вкусными не становились? Продавались еще орешки с маленьких жаровенок, а в некоторых ларьках в пакетиках, таких же, как конфетные бумажки, лежала легкая, яркая и удобная одежда — специально для моря! Люди, переодевшись в нее, становились легкими, праздничными и счастливыми, и они шли по этой широкой и веселой улице, вниз и вниз, к морю, а ветер у них под ногами вдруг закручивал бурунчики из бумажек, тарелочек, скорлупок, и гнал их тоже вниз, к морю, но, быстро соскучившись, бросал их где-нибудь у бордюра.

Теперь самое главное. Жители этого города — они все работали в этих ресторанах и ресторанчиках, при жаровнях и киосках, или, на худой конец, в суповых ларьках. Все, кроме одного. Один житель этого города работал на поливальной машине. Поливальная машина была синяя, и форма у поливальщика тоже синяя. А машину эту можно было видеть только ночью. Днем она стояла в специальном загончике у моря и набирала из моря воду. А ночью, когда приезжие расходились спать по квартиркам и номерам на белых простынях, машина проезжала по улице снизу вверх, до самого аэропорта — одновременно и железнодорожного вокзала, — разворачивалась — и начинала свою работу. Она медленно ехала по середине улицы, и направо и налево, в обе стороны от нее, летели вверх, вперед и вбок две струи воды. Морской воды, — и они расходились веером и падали на асфальт. Машина ехала, вода летела, и текла по асфальту, смывая все бумажки и корки, огрызки и шелуху, — и все это уносилось вниз, до самого конца. К утру, когда приезжие просыпались на своих белых простынях, машина снова стояла себе в загончике, как ни в чем не бывало, а на чистой, красивой и прямой улице уже суетились продавцы, открывая ларьки, и черные страшные люди раскладывали свои жаровни. А приехавшие посмотреть на море — они просыпались кто где, там, где их застала ночь и желание спать на их пути по прямой улице вниз, к морю, — потому что было просто невозможно дойти до моря за один день, потому что ведь надо было все попробовать и не пройти мимо, — жители города позаботились об этом, они поднаторели на всяких таких штуках, и каждое утро на улице появлялось что-нибудь новенькое, и только поливальщик каждую ночь выполнял всегда одинаковую и неоценимую работу. Так что все время случалось так, что вдруг кто-нибудь из приезжих вспоминал, что завтра у него билет на самолет обратно, а моря он так и не видел! — тогда уж он устанавливал свои глаза прямо вперед и опрометью несся по улице вниз и вниз, пока ноги его не утыкались в парапет, а глаза не упирались... Ну да, в море, только оно было грязное, — в нем плавал весь этот мусор, смытый с улицы за ночь, и еще мусор за много предыдущих ночей, так что, честно говоря, не стоило и бежать. Но все остальное в этом городе все-таки стоило того, чтобы проделать путь к морю, и приезжий — теперь уже уезжий — брал такси (они рядами стояли около моря, ведь отсюда до аэропорта идти было — вверх и вверх — тяжелехонько!) — и, едучи, с сожалением думал о том, сколько он еще не попробовал, и что надо будет обязательно приехать сюда, на море, в будущем году.

Однажды ночью было тихо-тихо. Почти все приезжие спали, а те, что сидели на третьих этажах в ресторанах, пробуя всякие деликатесы и поглядывая с прищуром туда, где далеко впереди все огни и строения вдруг кончались, как отрезанные, — те как раз почему-то сейчас не поглядывали, а будто нарочно отвернулись. А поливальная машина еще только ехала вверх, и была даже не очень близко к аэропорту. И никто-никто не увидел, как море как бы вспучилось, и как бы вздохнуло, или прошелестело всеми своими волнами сразу. А потом оно поднялось и ушло из города.

* * *

Совсем никто не видел, и, наверное, не увидит, — не слишком-то часто случается такое. Поэтому придется ­объяснить, как это выглядело. Это выглядело как тазик. Только очень большой, а где-то в самой середине под этим тазиком прятались маленькие толстенькие ножки. Хоть они и толстенькие были, а все-таки им было тяжело поднять на себе такой здоровенный тазик и потом еще пойти, — и еще стараться, чтобы он не накренился и не полился с краю! — эти ножки поэтому подрагивали от напряжения и слегка подгибались, но шли быстро — очень быстро. И уверяю вас, это было не смешно. Вряд ли даже приезжим захотелось бы смеяться, увидь они это, а жителям города и подавно. Это уж точно.

Я потому так говорю, что один человек все-таки это видел, и ему совсем было не смешно. Нет, не поливальщик — поливальная машина как раз тогда доехала до аэропорта, а оттуда фиг что увидишь.

Один человек, его еще вчера не было в городе. Он пришел только этим вечером и пошел по длинной и красивой улице, где все ларьки уже были закрыты, но тем заманчивей сверкали вывески открытых ресторанов!.. А он даже и не глядел в ту сторону, и не останавливался у распахнутых дверей, из которых по-приятельски и радушно улыбались честные обвет­ренные лица швейцаров. Не останавливался он и тогда, когда на улице его там и сям ловили за локоть хозяйки, достаивающие последние минуты в законной надежде заполучить в постояльцы какого-нибудь заплутавшего пассажира. Честно говоря, не такая уж это была и длинная улица, если хочешь поскорее увидеть море, и только море. И вот, дойдя до конца, так что носки его ботинок уперлись в парапет, этот человек ничего не увидел. Там, где еще днем была соленая, хоть и грязная вода, теперь было сухо. Только у самого горизонта что-то влажно блеснуло в красном свете восходящей луны, блеснуло и пропало — море ушло. Так что можно сказать, что этот человек немного опоздал.

Так он и сказал, а если не сказал, то подумал. Ветер шелестел чем-то за парапетом, и человек влез на парапет, затем спустил ноги и прыгнул — здесь, у берега, было не слишком глубоко. Под ногами у него зашелестело тоже. Он нагнулся и поднял это — это оказалась конфетная бумажка, даже в темноте было видно, какая она яркая и красочная, хотя, может, в воде она пролежала не один месяц, — вот какая крепкая бумажка. Человек спрятал ее в карман и, перебравшись через парапет обратно, поднялся немного вверх по красивой улице и сел между двумя киосками (утром тут должен был встать суповой ларек). Он видел, как поливальная машина проехала мимо, поливая улицу, и уносящийся вниз с потоками воды мусор, и видел огни и слышал звуки музыки, долетающие из верхних ресторанов. Город жил так, как будто море было рядом, и никто, кроме человека, сидящего между двумя ­киосками, не знал еще, что море ушло.