Здесь!
Лиги сборища проходят в этом месте!
Здесь всех их в кулаке держать я буду вместе.
Что ж, трирский выборщик, в пещере столь глухой
Ты место лиге дал? Удачен выбор твой!
Всем гнусным замыслам нужны свои подвалы;
Над плитами всегда легко точить кинжалы.
Большая ждет игра. В ней ставка — жизнь моя.[21]
Убийцы! Чья возьмет — еще не знаю я.
Для дела гнусного под кровом черной ночи
Прекрасно выбран склеп. Вам — к смерти путь короче.
Далеко ли идет подземный этот ход?
До самой крепости.
Нам, кажется, везет.
С другой же стороны примкнул он к церкви старой, —
Зовется Альтенгейм.
Рудольф убил Лотара
В том месте... Лиги цель должна мне быть ясна.
Какие у тебя есть в списке имена?
Есть Гота.
Знаю я, о чем он так хлопочет:
Он императором германца видеть хочет.
И Гогенбург.
А он — клянусь своей душой! —
С Франциском хочет ад, отвергнув рай со мной!
Дон Хиль Тельес Хирон.
Кастилия и Дева!..
Изменник! Моего не избежит он гнева!
Есть слух, что у жены застал вас как-то он
В тот день, когда он сам испанский стал барон.
Чтоб отомстить за честь, собрал он всю отвагу.
И на Испанию не медля поднял шпагу...
Кто в списке есть еще?
С другими занесен
Епископ Васкес. Там один из первых он.
Что ж, тоже за жену он захотел отмщенья?
Есть Лара, дон Гусман; он жаждал награжденья —
Был вами обойден.
Цепь знака моего
На горло хочет он? Дадим ему его.
Есть герцог Люцельбург. Он грезит дни и ночи...
Его столь длинный рост мы сделаем короче.
Есть Аро — хочет он Асторгу.
Сто чертей!
Все Аро делались добычей палачей!
Все.
Тут недостает... Граф, перечти скорее,
Ты семь голов назвал. Мой счет куда полнее.
Я только купленных бандитов не назвал
Из Трира, Франции...
Бродяги, чей кинжал,
Готовый засверкать столь мстительно и колко,
Влечется к золоту, как к полюсу иголка!
Но двое новых есть; отвага в них видна
И дерзость: молодой и старый.
Имена?
А возраст?
Двадцать лет тому, кто юн.
О боже!
А старцу — шестьдесят.
Один еще не дожил,
Другой свой прожил век. Ну что же? Я хочу
Помочь обязанность исполнить палачу.
Изменников щадить не хочет меч мой правый:
Всегда на смену он придет секире ржавой.
Он императорский мой пурпур отсечет,
Чтоб пышной мантией украсить эшафот.
Но буду ль избран я?
Совет свое сужденье
Выносит в этот час.
Я полн недоуменья.
Франциск ли, Фридрих ли Саксонский, что лукав
И прозван Мудрецом? Пожалуй, Лютер прав:
Все к худшему идет. О делатели славы!
Лишь злата доводы ваш любит род лукавый!
Саксонец — еретик, граф Палатинский глуп,
А примас[22] Трира зол и на разврат не скуп.
Богемец — за меня и гессенские принцы;
Но все они малы, как земли их провинций.
О, молодых глупцов и старцев злых совет!
Короны? Много их. Но головы? Их нет.
Пигмеи! Ваш совет, где мудрость вся иссякла,
Я мог бы завязать в свой львиный плащ Геракла!
А если пурпур снять, то в каждом короле
Не больше разума, чем в жалком Трибуле.[23]
Три голоса нужны мне, друг мой! Как приманку,
Я отдал бы свой Гент, Толедо, Саламанку
За три их голоса. Ты видишь, друг, готов
Я ради этих трех, мне нужных, голосов
Дать часть из Фландрии, одну из двух Кастилий, —
Но только чтоб назад мы их потом отбили!
Как! Шляпу ты надел?
Я назван был на ты[24] —
Я стал испанский гранд.
О жалкие мечты!
Тщеславье, пустота! Продажные отродья!
Им все бы выгода, грядущие угодья!
На лестницах моих не стоит ничего
Им крошки подбирать величья моего!
Бог, император? Да. Святой отец? Признаю.
Но герцог?.. Но король какой-то?..
Полагаю,
Что вашу светлость ждет избранье.
Светлость — я?
Мне не везет ни в чем. Всё в сане короля.
Он избран или нет — я все же гранд испанский.
Но как узнаем мы, кто властелин германский?
Каких сигналов ждать нам с башенных вершин?
Ждать пушечной пальбы. Саксонский — залп один;
Два выстрела — Франциск; три — Карлоса избранье.
О, эта донья Соль! Души моей страданье!
Коль изберут меня — скажите ей скорей.
Быть может, цезарем и я понравлюсь ей!
Король, вы так добры!
А ты молчи до срока!
Я не сказал того, что я таю глубоко. —
Когда узнаем мы решенье?
До зари;
Ждать час, не более.
Три голоса! Лишь три!
Но дерзкий заговор раздавим мы сначала,
А там решим, как мне та мантия пристала.
Три голоса нужны! И есть они у них!
Агриппа все расчел. Среди светил ночных
Тринадцать ярких звезд в небесном океане
Плывут к моей звезде, ей радуясь заране.
Имперский трон за мной!.. Слух все же разнесен:
Франциску Жан Тритем предрек такой же трон.
О, я бы предпочел, коль впрямь я трона стою,
Оружьем подкрепить пророчество такое!
Все предсказания столь тонких мудрецов
Верней находят цель без всяких лишних слов,
Лишь только армия, где пушки есть и пики,
Пехота, всадники, фанфары, трубы, клики,
Указывает путь хромающей судьбе
И бабкой служит ей в предродовой борьбе.
Так кто же прав из них: Тритем или Корнелий?[25]
Лишь тот, кто с армией идет упорно к цели,
Кто правоту свою оружием крепит,
Кому помочь готов ландскнехт или бандит, —
Вот те, что выпрямить должны ошибки рока,
Кроя события по прихоти пророка.
Несчастные глупцы! Надменно взор подняв,
Стремясь к владычеству, они твердят: я прав!
У них есть пушек строй, чье дымное дыханье
Способно города снести до основанья,
Солдаты, корабли, — и вы убеждены:
Они свое возьмут насилием войны.
О нет! Покорные земных судеб закону,
Что к пропасти скорей приводит нас, чем к трону,
Они, чуть сделав шаг, сомнения рабы,
Пытаясь разгадать намеренья судьбы,
Не верят уж себе и в странном колебанье
Искать у колдуна стремятся указанья!
Иди. Моих врагов сейчас назначен сбор.
Да, ключ от склепа где?
Подумайте, сеньор,
О графе Лимбургском, начальнике охраны.
Он дал мне этот ключ, он ваш сторонник рьяный.
Иди же, сделай все, что сказано.
Всегда
Готов я вам служить.
Три раза выстрел? Да?
Прости, великий Карл! Средь сводов одиноких
Есть место лишь для слов суровых и высоких.
С негодованием ты б слушал над собой
Докучных наших фраз честолюбивый строй...
Великий Карл, ты здесь! Как мрачная гробница,
Величием твоим полна, не разлетится?
Ты в самом деле здесь, привыкший созидать!
О, как ты можешь здесь во весь свой рост лежать?
Какое зрелище — Европа, что тобою
Оставлена такой могучей и большою!
Она — как здание, где наверху стоят
Лишь два избранника, царей поправших ряд.
Все страны, герцогства, все царства, маркизаты
Идут из рода в род и по наследству взяты.
Народ же цезаря творит и папу сам,
А случай к случаю ведет их по векам.
Вот равновесие, вот что порядком стало.
Плащ избирателя и пурпур кардинала,
Священный сей синклит, причина всех тревог, —
Лишь видимость одна, а миром правит бог.
В потребности времен рождается идея:
Она растет, живет, все строя, всем владея,
Вот — человек она, сердца к себе влечет,
И в страхе короли ей зажимают рот;
Вот — входит в их конклав, сенат или собранье,
И видят короли — не знавшая признанья,
Она царит уже, она растет во мгле
С державою в руке, с тиарой на челе.
Да, цезарь с папой — все. Да, все, что есть на свете, —
Иль в них, иль через них. И в полном тайны свете
Стоят они; и бог, по милости своей,
Обрек их пиршеству народы и царей,
За стол их усадил под полным грома небом,
Чтоб целый мир служить им мог насущным хлебом.
Вдвоем сидят они; в их власти шар земной,
Они порядок в нем блюдут своей косой.
Все — им. И короли в дверях, полны смущенья,
Вдыхают запах блюд, глядят на угощенья
И, зависти полны к тому, что видят тут,
Чтоб лучше разглядеть, на цыпочки встают.
Под ними мир лежит, как лестница крутая.
Один царит, рубя, другой — лишь разрешая.
Власть — первый, истина — второй. И заключен
Смысл жизни только в них. Они — себе закон.
Когда идут — равны, едины в мире целом,
Один весь в пурпуре, другой в покрове белом.
Так цезарь с папою — две части божества, —
Со страхом шар земной приемлет их права,
Быть императором! Как близко чую власть я!..
А вдруг не суждено мне стать им? О несчастье!
Да, как он счастлив был, здесь спящий человек!
И как он был велик — в прекрасный давний век!
Власть императора и папы нерушима.
Они превыше всех. Живут в них оба Рима.[26]
Таинственный союз их вяжет меж собой;
Они слепили мир и стали в нем душой.
Народы и царей расплавив, как в горниле,
Европу новую они для нас отлили,
Прибавив в этот сплав могуществом своим
Ту бронзу, что векам оставил древний Рим.
Завидная судьба!.. И все ж — конец, могила!
К какой же малости пришла вся эта сила!
Быть императором, быть принцем, королем,
Законом быть земли и быть ее мечом,
В Германии стоять гигантом, слыша клики,
Быть новым Цезарем, быть Карлом, быть Великим,
Страшнее Аттилы, славней, чем Ганнибал,
Огромным, словно мир, — чтоб здесь ты прахом стал!
Желай могущества, чтоб лечь таким же прахом,
Как император лег! Покрой всю землю страхом
И славой, строй, крепи свой мир в избытке сил,
Но не мечтай сказать: «Я все уже свершил!»
Ввысь здание веди своими же руками;
Но знай, что от него останется лишь камень
Могильный с надписью, завещанной векам,
Чтобы дитя ее читало по складам.
Как ни прекрасна цель, живет в вас гордость злая, —
Она уходит в смерть. О власть, власть мировая!
Уже я близок к ней. Ее касаюсь я,
И что-то шепчет мне: «Она уже твоя!»
Ах, если б было так! Встать твердо, без сомнений,
Над миром государств, идущих как ступени,
И своду быть замком, и видеть под собой
Земных властителей вниз уходящий строй;
Пятою попирать всех королей, под ними
Всех феодалов, всех, кто гордо носит имя
Бургграфа, герцога иль дожа, кто почтен
Епископским жезлом, кто граф или барон,
А ниже — мелюзгу, плебеев в общей груде,
Тех там, на дне, кого зовем мы просто «люди»...
А люди — это толп дыханье, моря вой,
Немолчный гул, и плач, крик, горький смех порой,
Стенания, что сон земли тревожат старой
И в уши королей врываются фанфарой;
Да, люди — города, деревни, башен ряд
И с высоты церквей растущий вширь набат.
Опора нации, народ, терпя обиды,
Выносит на плечах всю тяжесть пирамиды;
Живые волны сам, колеблет средь зыбей
Ее величие подвижностью своей,
Сдвигает с места все; на гранях вознесенных,
Как жалкую скамью, так потрясает троны,
Что короли, забыв раздоры, войн каприз,
Вздымают к небу взор. Смотрите лучше вниз!..
Народ!.. То океан. Всечасное волненье:
Брось что-нибудь в него — и все придет в движенье.
Баюкает гроба и рушит троны он,
И редко в нем король прекрасным отражен.
Ведь если заглянуть поглубже в те потемки, —
Увидишь не одной империи обломки,
Кладбище кораблей, опущенных во тьму
И больше никогда не ведомых ему...
И этим управлять! Коль выпадет избранье,
Ты, слабый человек, высот достигнешь зданья.
А пропасть — под ногой... О, только б в этот час
Величием таким не ослепило глаз!
О пирамида стен, внизу которой море!
Вершина так узка, ступне неверной — горе!
За что ж держаться мне? Что если, ослабев,
Услышу под собой земли растущий гнев,
Ее живущих недр движенье, содроганье?
Что делать, коль дадут мне шар тот в обладанье?
Смогу ль его поднять? Под тяжестью не пасть?
Быть императором? И так трудна мне власть...
Нет, нужно быть иным, чтоб, не смутясь душою,
Свой дух соразмерять с удачею такою.
Но я? Великим быть? О, кто мои мечты
Направит, укрепит?
Да, Карл Великий, ты!
О, так как ты решил, наперекор преградам,
Что мы сейчас стоять должны с тобою рядом,
Наполни грудь мою, из сумрака могил,
Величием своим, порывом гордых сил!
Дай мир постигнуть мне, но с зоркостью своею.
Он мал, но я его коснуться все ж не смею.
Столпотворения мне покажи черед,
Что ввысь от пастуха до цезаря идет,
Где каждый горд собой на собственной ступени,
Глядит на низшего в насмешливом презреньи.
Открой мне тайну жить, царить и побеждать!
Скажи, что лучше гнать врагов, чем их прощать.
Ведь так? Коль может вдруг во тьме своей гробницы
Героя тень от гроз подземных пробудиться
И, камень отвалив, что ей налег на грудь,
Огромной молнией в смятенный мир сверкнуть, —
Когда уж нет тебя, Германии владыки, —
Скажи, возможно ль что свершить мне, Карл Великий?
Скажи, хотя б твое дыхание могло,
Сорвавши гроба дверь, разбить мое чело!
Позволь мне одному в твой склеп стопой несмелой
Войти и увидать твой лик окаменелый.
Не отметай меня дыханием своим;
На ложе каменном привстань. Поговорим!
Хотя бы ты сказал и голосом и взглядом
О том, что душу нам мертвит могильным хладом, —
Я выслушаю все, — лишь не слепи меня
Сверканьем вечного в твоей могиле дня!
Но если промолчишь, позволь тогда смиренно
Взирать на череп твой, вместилище вселенной.
Позволь измерить мне величие твое —
Всех выше дел земных твое небытие.
Когда не тень твоя, пусть прах мне скажет слово!
Войдем!
О небо! Вдруг прошепчет он сурово,
Вдруг встанет и пойдет, высокий и прямой,
И выйду я на свет с седою головой!
Но все ж — войдем!
Кто там, в гробнице одинокой,
Такого мертвеца тревожит сон глубокий?
И в этот час!
Ах, да! Меня убить хотят!
Войдем!
Ad augusta.
Per angusta.[27]
Хранят
Святые нас!
И те, кто мертв.
И небо даже.
Кто там?
Ad augusta.
Per angusta.
На страже
Нам надо быть.
Кто там?
Ad augusta. Я свой.
Входи скорей.
Ну вот. Все в сборе. Гота, твой
Почин. Друзья мои, тьма просит освещенья.
Король испанский Карл, нам чуждый по рожденью,
К святой империи стремится.
Он умрет!
Такой же для него в свой час конец придет!
Да будет так!
Смерть!
Смерть!
Пусть служит ей приманкой!
Германцем был отец.
А мать была испанкой.
Уж не испанец он, не немец он для нас.
Смерть!
Если же ему имперский трон сейчас
Дадут?
Они? Ему?
Он не увидит трона.
Отрубим голову, а с ней падет корона.
Священный трон заняв, он сделаться бы мог
Священнейшим, кого единый судит бог!
Нет, раньше, встретив смерть, простится он с мечтами.
Его не изберут!
Не будет править нами.
Так сколько нужно рук, чтоб пал он с тех вершин?
Одна.
И сколько же ударов в грудь?
Один.
Кто нанесет его?
Мы все.
Час воздаянья!
Там трон творят, а мы — свершители закланья.
По жребию...
Молись!
Пусть с богом он идет, —
Разит, как римлянин, и, как еврей, умрет!
Пусть не страшат его колеса, дыба, клещи,
Пусть гимн поет в тисках средь факелов зловещих;
Убив, пусть встретит смерть недрогнувшей душой, —
Исполнит долг свой.
Кто?
Эрнани!
Жребий мой!
Мой враг в моих руках. Я мести ждал, о боже,
Так долго!
Уступи удар мне.
Он дороже
Мне жизни! И пускай не мучит зависть вас.
Ведь счастие ко мне приходит в первый раз!
Ты нищ. Я дам тебе и замки, и владенья,
И тысячи крестьян, и земли, и селенья,
Чтоб ты один удар сейчас мне уступил.
Нет!
Для него, старик, не обретешь ты сил.
Ты слаб!
Я духом тверд, пусть руки слабы стали.
По ржавчине ножон ты судишь о кинжале.
Ты мне принадлежишь!
Я — вам. Но мне — мой враг.
Послушай, друг, твой рог я возвращаю...
Как!
Ты возвращаешь жизнь? Нет! Я хочу отмщенья!
То небом решено — и нет мне отступленья.
То мщенье за отца... иль больше — видит бог!
Ее ты мне вернешь?
Я возвращаю рог.
Нет!
Взвесь мои слова!
Добычу должен взять я.
Ты счастье взял мое — прими ж теперь проклятье!
Брат! Прежде, чем его почтут избраньем там,
Ты должен Карлоса сегодня...
Знаю сам!
Его столкнуть смогу я в область тьмы и тлена.
Пусть на изменника падет его измена,
И бог поможет нам! Пусть каждый граф, барон
Заменит мстителя, коли погибнет он!
Друг друга заменять клянемся без изъятья, —
И Карлос пусть умрет.
Клянемся!
Чем же, братья?
Клянемся все крестом!
Пусть он в грехе умрет!
Сеньоры, что же вы? Вас император ждет.
Молчание и ночь! Вы — мрака порожденье,
Иль думаете вы, что это сновиденье,
Что всех я вас приму среди теней ночных
За изваяния на плитах гробовых?
Нет, камни не ведут такие разговоры.
И все же вам поднять свои придется взоры.
Карл Пятый здесь стоит — разите же скорей!
Как, вы не смеете? Вам и не быть смелей.
Десятком факелов вы своды озаряли;
Мне стоило дохнуть — и все они пропали.
Смотрите, в вашем я испуганном кругу
Их много погасил, но больше их зажгу!
Ко мне, о соколы! Здесь и гнездо и птица.
Свой свет зажгу и я. Могила озарится.
Смотрите!
Вот сюда. Они в руках у нас.
Один, без стражи, был он лучше, чем сейчас.
Великим Карлом он встал предо мной сначала, —
Теперь лишь Пятый Карл.
Мой коннетабль, Алькала!
Кастильи адмирал! Обезоружьте их!
О император мой!
Алькад дворцов моих!
Два избирателя, полны благоговенья,
Вам принести свое приходят поздравленье.
Впусти их.
Донья Соль!
Священны вы сейчас,
Карл, император наш! Теперь в руках у вас
Весь мир — и римская священная корона.[28]
Кто б из властителей желал иного трона?
Сначала Фридрих был Саксонский наречен.
Сочтя достойным вас, отрекся тотчас он.
Король, примите же корону и державу!
Империя сейчас венчает вас по праву,
Дает порфиру, меч. Вас выше в мире нет.
Я, возвратясь, приду благодарить совет.
Кузен Баварский мой, я рад, что ты со мною,
Как, брат Богемский, вам обязан я — не скрою.
Карл! Дружбой связаны мы были вековой,
Отец — с твоим отцом, и деды меж собой.
Ты юн, ты на пути, всегда враждой объятом, —
Ты хочешь, буду я тебе средь братьев братом?
Я с детства знал тебя и не могу забыть...
Король Богемии, нельзя ль скромнее быть?
Идите же!
Виват!
Сбылось! Мне трон достался!
Я император, да, раз Фридрих отказался!
Здесь император! Он! Что вижу! Жизнь моя,
Эрнани!
Донья Соль!
И незамечен я...
Сеньора!
Тот кинжал со мной.
О дорогая!
Молчите все!
А, вы притихли, ожидая?
Сейчас большой урок мной будет миру дан.
О Лара, Гота — вы, сыны высоких стран,
Что делали вы здесь?
Скажу без колебанья, —
Нам нечего скрывать, не трудно нам признанье.
Мы Валтасаровы слова пришли писать,[29]
Дать Кесарю все то, что должно отдавать.
Довольно!
Сильва, ты?
Двоим нам места мало.
Власть, наши головы — всё жизнь ему послала.
Когда-то горностай носили вы с трудом,
Но пурпур к вам идет: кровь не видна на нем.
О Сильва, мой кузен, в коварстве неуклонном
Не заслужили вы, чтоб дольше быть бароном!
Вы изменили мне, ваш герб ошибкой дан.
Родриго-королем граф создан Хулиан.
Берите только тех, кто носит чести имя;
А прочих...
Он спасен!
Меня считайте с ними.
Когда взнесен топор, то я, пастух простой,
Могу со знатными равняться здесь виной!
Чтоб быть на уровне секиры, их разящей,
Сейчас во весь свой рост я встану настоящий.
Бог скипетр дал тебе. Меня же сделал он
Сегорбы герцогом, Кардоны; я рожден
Маркизом Монруа и графом Альбатера;
Да, я виконт де Гор — здесь честь моя и вера;
Принц Арагонский я; в изгнанье я рожден,
Сын изгнанный отца, который был казнен
Твоею волею, о Карл, король Кастилий!
Преградой меж собой мы мщенье положили;
У вас был эшафот, у нас стальной кинжал.
Рожденный герцогом, я здесь бандитом стал.
Но так как тщетно я точил о скалы шпагу
И закалял в ручьях своих клинков отвагу, —
Накройтесь; гранды мы!
С покрытой головой
У нас есть право пасть на плахе пред тобой.
Я, Сильва, Лара, ваш по праву рода, чести, —
Хуан Арагонский я; я, графы, с вами вместе.
Хуан Арагонский я! Король! О палачи,
Расширьте эшафот. Точите все мечи!
О небо!
Я забыл, что есть вражда меж нами.
Но тот, кто оскорблен, хранит ее годами.
Обида — пусть о ней обидчик позабыл —
В обиженной груди рождает прежний пыл.
Но я властитель твой, я сын отцов, что были
Грозой твоим отцам и часто их казнили.
Прощенье, властелин! Молю вас всей душой!
Пусть с ним умру и я! Возлюбленный он мой,
Супруг мой. Им одним дышу я. Что за муки!
О, если б нас убить могли вы без разлуки!
Я здесь у ваших ног, я умоляю вас!
Как вам империя, мне дорог он сейчас!
Прощенье!
Что за мысль во взгляде вашем стынет?
Что ж! Альбатеры цвет, Сегорбы герцогиня,
Маркиза Монруа, — вставайте, донья Соль!
Все имена, Хуан?
Кто говорит? Король?
Нет, император.
О!
Вот, герцог, вам супруга!
О небо!
Мой кузен, они любить друг друга
Достойны. Сильвы честь не снизит Арагон.
Не честь моя скорбит.
С врагом я примирен!
Дать волю гневу? Нет! Безумное желанье!
Они лишь оскорбят твой возраст состраданьем.
Сгорай без пламени, от всех страданье скрой,
Будь тверд, чтоб не могли смеяться над тобой!
О герцог мой!
В душе — одной любви сиянье.
О счастье!
Погаси, душа, свое пыланье,
Пусть разума теперь царит холодный свет.
Взамен любовных дум, которых больше нет,
Германия со мной, и Гент мой, и Кастилья.
Я император, я орел, простерший крылья;
В груди своей несу не сердце — щит с гербом.
Вы кесарь!
Дон Хуан, достоин ты во всем
Того, чем славен род.
И девушки прелестной.
Склонись!
Прими мой дар.
Служи мне, герцог, честно!
Вот званье рыцаря теперь тебе дано!
С тобой иная цепь, и лучшее Руно,
Какого нет со мной, — пусть я наследник Рима, —
Объятье женщины, что любит и любима.
Ты счастье обретешь, я — лишь имперский трон.
Имен не помню я. Месть, ненависть, закон —
Я все хочу забыть. Я всем дарю прощенье!
Вот то, что миру я сказал бы в поученье.
За Карлом Первым, чей был королевский трон,
Карл Пятый следует, и император он.
В глазах Европы всей величество в короне
Не сирота в слезах — империя на троне!
Да здравствует наш Карл!
А мне какая честь?
И мне!..
Как и ему, мне остается месть!
Кто всех нас изменил?
Дружней поднимем клики
В честь Карла Пятого.
Не я, а Карл Великий!
Оставьте нас вдвоем.
Доволен ли ты мной?
От королевских уз свободен я душой?
Скажи, сумел ли я уйти от жизни старой?
Соединил свой шлем я с римскою тиарой?
На мировую власть имею ль право я?
Уверен ли мой шаг? Пряма ль тропа моя
Средь варварских руин, которую со славой
Ты проложил для нас стопою величавой?
От твоего ль огня я факел засветил?
Твой голос понял ли, встающий из могил?
Ах, я совсем один перед величьем власти.
Я миром окружен, где воют, бьются страсти:
Уплаты ищет Рим, пора смирить датчан,
Франциск, Венеция, там Лютер, Сулейман,[30]
Там тысячи клинков во мраке ждут чего-то,
Ловушки, западни, враги, враги без счета,
Десяток стран, что страх внушают королям.
И этим хаосом я должен править сам!
Я спрашивал тебя: в чем тайна управленья,
С чего начать? И ты ответил мне: «С прощенья!»
О счастья светлый день! Да здравствует невеста!
Вся Сарагоса здесь. На улицах нет места.
При свете факелов нет свадьбы веселей,
Нет ночи сладостней, влюбленных нет милей!
Всё император наш!
Когда в ночном покое
Для хитростей любви с ним вместе шли мы двое,
Кто мог бы нам сказать, чем кончится игра?
Я был там.
Слушайте. Все рассказать пора.
Три сердца пылкие: король, бандит, придворный,
Одною женщиной плененные, упорно
Стремились к ней — и кто ж из них достиг побед?
Бандит!
Но странного, мне кажется, здесь нет.
И счастье и любовь, куда ни кинешь взоры, —
Взлет меченых костей. Выигрывают воры!
Достиг богатства я среди чужих услад.
Сначала граф и гранд, потом в дворце алькад.
Я даром времени не потерял, признаться.
Старались королю вы чаще попадаться —
Вот тайна.
Никому не уступал я прав.
И жили вы всегда за счет его забав.
А старый герцог где? Ступил на край могилы?
Маркиз, не смейтесь так! Он полон гордой силы.
Он донью Соль любил. Он шесть десятков лет
Был черен волосом — и стал за сутки сед.
Но в Сарагосе здесь его уж не видали?
Ужели гроб ему поставить в брачной зале?
А император наш?
Сегодня грустен он;
Ведь Лютер на него всегда наводит сон.
О Лютер! Вечно он предмет забот и скуки!
С тремя солдатами его бы взял я в руки!
И Сулейман его тревожит...
Сулейман!
Что Лютер, что Нептун, что царь подземных стран!
Зачем мне все они? Ведь женщины прекрасны,
Так весел маскарад, и я шучу всечасно.
Вся в этом суть.
Он прав. Я сам уже не тот.
Когда день празднества порою подойдет,
Чуть маску нацепил — и голова другая.
Вот странно!
Если б жил он, маски не снимая!
Не это ль комната супругов молодых?
Сейчас они пройдут.
И мы увидим их?
О да!
Я очень рад. Невеста так прекрасна!
А император добр. Эрнани — враг опасный,
И — с Золотым руном! С невестою! Прощен!
Будь император я, давно лежал бы он
На ложе из камней, она б — в шелках лежала.
О, если б мне его пронзить клинком кинжала!
Из грубой мишуры его создатель сшил;
Одеждою он граф, умом он альгвасил.
О чем вы?
Здесь, мой граф, не место ссоре жаркой.
Он мне читал сонет, написанный Петраркой.
Заметили ли вы, сеньоры, меж кустов,
Меж роз и юных дев, меж платьев всех цветов
Тот призрак в домино над балюстрадой сада,
Что траурным пятном стоит средь маскарада?
Да, черт возьми!
Кто он?
Когда я угадал,
То — дон Пранкасио, наш славный адмирал.
Нет!
Маски он не снял.
Он этого не хочет.
То — герцог Сома; он о славе лишь хлопочет
И жаждет взор привлечь.
О нет!
Кто б это был?
Под маской!.. Тише, он!
Когда жильцы могил
Выходят, вот их шаг...
Стой, маска!
Между нами,
Сеньоры: у него в глазах сверкнуло пламя!
Коль дьявол он, я с ним поговорю.
Сквозь сад
Идешь из ада ты?
Нет, не из ада — в ад!
Могильной мрачностью слова его звучали.
Что страшно в час иной, смешно на карнавале.
Плохая шутка!
Что ж! Коль это Сатана
Пришел смотреть наш пляс, — пока нам жизнь дана,
Мы будем танцевать!
Смеется он над нами.
Узнаем завтра все.
Нет, посмотрите сами,
Что сделал он сейчас?
Сошел, угрюм и нем, —
И больше ничего.
Забавно!
Не совсем.
Маркиза, танец мой?
О граф, когда мы вместе,
За нами муж следит и думает о мести.
Вот лишний повод нам быть вместе. Он же рад,
Что дело есть ему. Идемте.
Странный взгляд
У этой маски был.
Они идут. Вниманье!
Друзья мои!
Ты в нас рождаешь ликованье!
Святой Иаков! Он Венеру вводит в дом!
Какая ждет их ночь вслед за подобным днем!
Какие будут там лобзания и речи!
Стать феей, видеть все — как дверь закрылась, свечи
Погасли, — что милей?
Уж поздно. Мы идем?
Пускай хранит вас бог!
Будь счастлив!
Мы вдвоем!
Ушли.
Моя любовь!
Сейчас... ночной порою...
Мой ангел, ночь пришла, и вместе мы с тобою.
О, как устала я! Не правда ль, дорогой,
Все это празднество души мрачит покой?
Да, счастье не всегда легко сносить бывает.
Лишь в бронзовых сердцах оно свой след врезает.
Восторг страшит его, плетя гирлянды роз;
В его улыбке смех, а также близость слез.
Твоя ж улыбка — день!
О, подожди немного!
Ах, я твой верный раб! Нет, не гляди так строго!
Все будь по-твоему. Я не хочу просить.
Ты над собой властна. Как скажешь, так и быть.
Когда захочешь ты, я петь, смеяться стану.
Душа моя горит. Скажи «смирись!» вулкану —
И он закроет зев, что был пылать готов,
Покрыв бока свои ковром живых цветов.
Везувий стал рабом, для нежных чувств забавой,
И можешь ты не знать, что грудь в нем дышит лавой.
Цветов твой хочет взор? Прекрасно! Пусть кипит
Гроза в его груди, — но будет зелен вид.
Со слабой женщиной вы стали добрым, милым,
Эрнани, сердца друг!
Что в имени постылом?
Не называй меня Эрнани! Что мне в нем?
Ты вспоминаешь то, что сам считал я сном.
Я знаю, жил такой Эрнани, и, бывало,
Бесстрашный взор его сверкал клинком кинжала;
Изгнанником он жил в ночной тиши, средь скал,
И только слово «месть» вокруг себя читал;
Проклятье вслед за ним влачилось по стремнине.
Эрнани больше нет. И я люблю отныне
Лишь песню соловья, леса, цветущий луг.
Принц арагонский я и доньи Соль супруг!
Я счастлив!
Счастлива и я!
Какое дело
До тряпок мне, что я у входа сбросил смело?
В давно покинутый я возвратился зал.
Небесный херувим меня у двери ждал.
Из праха я воздвиг разбитые колонны,
Зажег огонь, раскрыл ряд окон запыленных
И вырвал на дворе растущую траву.
Восторгом, радостью и счастьем я живу.
Пусть замки мне вернут, где раньше предки жили,
И пусть с почетом я войду в совет Кастилий.
Иди ко мне на грудь, с пылающим лицом.
Пускай оставят нас! Забудем все кругом,
Я нем, я ослеплен, вновь жить я начинаю.
Все стер я, все забыл. Безумье? Ум? Не знаю.
Люблю вас! Вы моя! Душа моя полна!
На черном бархате горит огонь Руна!
Украшен и король цепочкой был такою.
Не замечала я. Была к нему слепою.
А бархат или шелк — не все ли мне равно?
Лишь на твоей груди заметно мне Руно.
Ты благороден, горд, сеньор мой!
Лишь мгновенье
Постой! Ты видишь, друг, я плачу от волненья.
Смотри, какая ночь!
Мой герцог, подожди,
Дай мне взглянуть вокруг, услышать ночь в груди!
Погасли все огни, все звуки карнавала.
Здесь только ночь и мы. Блаженство нас объяло.
Не кажется ль тебе — природа в тихий час
Со счастья нашего не сводит нежных глаз?
Луна на небесах погружена в мечтанье,
Как мы, вдыхает тьму и роз благоуханье.
Смотри, огней уж нет. Повсюду тишина.
Лишь подымается задумчиво луна.
Пока ты говорил, лучи ее дрожали
И с голосом твоим мне в сердце проникали.
Спокойной я была, веселой, милый мой,
И умереть в тот миг хотела бы с тобой!
Несешь забвение ты голосом прелестным!
Он кажется таким далеким и небесным.
Как путник в челноке, теченьем увлечен,
Скользит по воле струй, когда закат зажжен,
И берегов следит кудрявых очертанья,
Так весь я погружен душой в твои мечтанья.
Уж слишком тихо все, и слишком мрак глубок.
Хотел бы ты звезды увидеть огонек?
Иль голос услыхать, и нежащий и странный,
Летящий издали?
О друг непостоянный!
Ты только что бежать хотела от людей!
От бала! Но туда, где птицы средь полей,
Где соловей в тени томится песней страстной
Иль флейта вдалеке!.. О, с музыкой прекрасной
Нисходит в душу мир — и, как небесный хор,
Встают в ней голоса и рвутся на простор.
Ах, если б услыхать...
О горе!..
Ангел сам исполнил все мечтанья,
Твой добрый ангел, друг.
Мой ангел!
Вот опять!
Могла ли, дон Хуан, я рог ваш не узнать?
Не правда ль?
Это вы — участник серенады
Такой прелестной?
Как?
О, эти маскарады!
Люблю я дальний рог, поющий в тьме лесной!
Он ваш и мне знаком, как голос дорогой.
Там бродит злобный тигр и шлет свое рычанье.
То рога вашего, о дон Хуан, звучанье.
Эрнани называй меня! Эрнани я!
Вновь с этим именем слита душа моя.
Что слышу я!
Старик!
Как мрачны ваши очи!
Что с вами?
Там старик смеется в мраке ночи.
Иль вы не видите?
Ты бредишь? Что с тобой?
Какой старик?
Старик!
О милый, милый мой,
Что в сердце ты таишь, скажи мне, умоляю,
Скажи!
Но я клялся...
Клялся?
Как быть, не знаю...
Нет, пощажу ее.
Что говорил я? Нет!
Вы говорили мне...
Нет... Это был лишь бред.
Я болен, может быть... Нет, не страшись, не надо.
Что делать? Чем помочь? Служить тебе я рада.
Зовет! Я клятву дал! Зовет!
Ах, где кинжал?
Конец, всему конец!
О, как ты бледен стал!
То рана старая, огнем былым пылая,
Открылась...
Пусть уйдет она.
О дорогая,
Послушай, где ларец, что я носил с собой
В дни горя и нужды?
Я знаю, милый мой.
Что делать мне, скажи.
Там есть флакон стеклянный,
Где налит эликсир, целить способный раны,
Дай мне его скорей!
Иду, иду, мой друг.
О, как я счастлив был! Как стал несчастен вдруг!
Уж пишут на стене мне роковое слово,
И вновь судьба глядит в лицо мое сурово!
Так! Но замолкло все. Шагов не слышно там.
Когда б то было сном!
«Что б ни предстало нам,
Когда б ты ни решил, в каком бы ни был месте,
Раз день уже настал для этой страшной мести,
Для гибели моей, — труби в мой рог тотчас.
Я — твой». Жильцы могил тогда слыхали нас.
Ну что же? Ты готов?
То — он!
Пришел к тебе я,
В твой дом, сказать, что срок уже настал. Скорее!
Ты медлишь?
Хорошо. На мне твоя печать.
Что должен сделать я?
Ты можешь выбирать —
Кинжал иль этот яд. Я все принес с собою.
Мы вместе выйдем.
Да.
Молись.
Я тверд душою.
Твой выбор?
Яд.
Пусть так! Скорей дай руку. Вот!
Пей!
Подожди, молю! Пускай заря взойдет!
Коль сердце есть в тебе и нежных чувств отрада...
Не привиденье ты, не выходец из ада,
Не проклятый мертвец, не демон, — и следа
Клейма ты не несешь со словом «никогда»;
Коль знаешь счастья ты полет неудержимый —
Любить, быть молодым, жениться на любимой,
Коль женщина с тобой блаженства знала дрожь, —
До завтра дай мне жить! А завтра ты придешь!
Все «завтра», «завтра»... Нет! Срок этот — слишком дальний.
Сегодня же ты звон услышишь погребальный.
Зачем мне ночь терять? А если я умру —
Кто жизнь твою возьмет, как нужно, поутру?
Мне одному идти в могилу? Путь нам вместе.
Нет, демон, не с тобой. Я этой дикой мести
Не признаю.
Ах, так? Я понял все вполне!
Ужели так ничем ты и не клялся мне?
А голова отца? Ты позабыл, конечно?
О да, ты мог забыть: ведь юность так беспечна.
Отец! О мой отец!.. Теряю разум я.
Ты клятве изменил; черна душа твоя.
О!..
Коль в Испании нет ничего святого
И старых грандов сын уже не держит слова, —
Прощай!
Не уходи!
Тогда...
О злой старик,
Уйти теперь, когда я вижу счастья лик!..
Я не нашла ларца!
Она! Она! О боже,
В какой ужасный миг!
Что с ним? Его тревожит
Мой голос... Что в руке твоей? Блуждает взгляд!
Что держишь ты в руке, скажи мне?
Это яд!
О боже!
О, скажи, какой ты тайной связан?
Что от меня скрывал?
Молчать я был обязан.
Жизнь мною отдана тому, кем я спасен,
И Сильве долг платить обязан Арагон.
Вы не его, а мой! Отныне жизнью, кровью
Вы связаны со мной.
Да, я сильна любовью.
Я защищу его, кто б на пути ни стал!
Коль можешь, защищай. Но все ж он клятву дал.
То правда?
Я клялся.
Нет, нет, ты, без сомненья,
Свободен от нее! То бред был, ослепленье!
Идем!
Оставь! Уйти я должен с ним сейчас.
Ему я слово дал. Отец мой слышит нас.
Уж лучше вам отнять тигренка у тигрицы,
Чем у меня того, с кем жизнь успела слиться!
Вы знаете ль, кто я? Жалела я всегда
И вашу седину и дряхлые года;
Была я девушкой невинной и покорной,
Но гневом и слезой сверкает взгляд мой черный.
Вы видите кинжал? Бесчувственный старик,
Иль уж не страшен взгляд, что в сердце вам проник?
Смотрите же, дон Руй! Из одного мы рода.
Вы — дядя мне. Но пусть у нас одна природа —
Супруга моего коснуться я не дам.
Ах, я у ваших ног! Явите милость нам!
Прощенье, о сеньор! Я женщина, слаба я,
Теряю силы я, насильно уступая,
Молю пощады я у ваших ног, в пыли!
О, если б сжалиться над нами вы могли!
Что слышу, донья Соль?
О, сжальтесь! Мы в Кастильи
Все резки на словах. Когда б вы все забыли,
Вернули мне его! Ведь не были вы злым!
Пощады! Вы меня убейте вместе с ним!
Я так его люблю!
Да, слишком!
Эти слезы...
Нет, нет, я не хочу, чтоб те сбылись угрозы,
Чтоб умер ты. Нет! Нет!
Он будет невредим —
И вас я полюблю, быть может.
Вслед за ним?
Остатками любви и дружбою небрежной'
Хотите вы смирить порыв страстей мятежный?
Он лишь один вам мил! И счастлив он вполне.
А я? Иль, мните вы, приятна жалость мне?
Все будет у него: любовь, душа, корона.
Вам на меня взглянуть позволив благосклонно,
Он может, чтоб мою тем успокоить грудь,
Вам слово разрешить несчастному шепнуть,
Бродяге, что ему уж надоел немало,
С презрением плеснет остатки из бокала.
Бесчестие! Позор! Нет, надобно кончать.
Ну, пей!
Я слово дал. Хочу его сдержать.
Скорей!
О, подожди! Внемлите мне вы оба.
Нет, ждать я не могу. Уж он стоит у гроба.
Мгновенье, о сеньор! Как жестоки сейчас
Вы оба! Слушайте, что я хочу от вас.
Мгновенье — вот и все, что женщине здесь надо,
Позвольте же сказать, что для души отрада,
Что в сердце у нее! О, дайте же сказать!
Я тороплюсь.
Зачем так сердце мне терзать?
Что сделала я вам?
Ах, плач ее — терзанье!
Мне многое сказать вам надо на прощанье.
Пора!
О дон Хуан, излиться дай душой,
И делай все тогда, что хочешь...
Мой он, мой!
Когда две женщины решают дело чести,
Нам мужество искать в другом уж нужно месте.
Поклялся хорошо ты головой отца, —
Пойду к нему, чтоб он узнал все до конца!
Прощай!
Остановись!
Мне ль отступить с позором?
Мне ль быть обманщиком, изменником и вором?
Иль хочешь, чтоб я шел, куда глаза глядят,
С клеймом на лбу моем? Отдай, верни мне яд,
Верни его — молю всем сердцем, всею страстью!
Ты хочешь?
Пей теперь!
Как? И она? Несчастье!
Возьми его.
Старик, смотри, как ты жесток!
О милый, для тебя тут есть еще глоток!
Ах!
Ты бы ничего мне не оставил в склянке.
Не знаешь сердца ты супруги-христианки,
Не знаешь страсти той, в чьих жилах Сильвы кровь.
Я первой выпила. Пей ты, моя любовь!
Пей, если хочешь...
О, что слышу я, несчастный!
Ты этого хотел.
Но эта смерть ужасна!
Нет, нет!
Но этот яд — прямой к могиле путь.
Не вместе ли должны мы в эту ночь заснуть?
А где — не все ль равно?
За клятвопреступленье
Вот месть твоя, отец!
О, страшные мученья!
Отбрось скорей флакон!.. Ах, я схожу с ума!
Остановись, Хуан! В той склянке смерть сама!
Дракон, стоглавый яд, в какой-то дикой страсти
Растет в груди моей, мне сердце рвет на части!
О, можно ль так страдать? Весь ад в душе моей!
Ах, что со мной сейчас? Огонь! Огонь! Не пей!
Нет, ты не вынесешь!
Ты — порожденье ада!
Ужели для нее другого нету яда?
Что сделал ты?
А ты?
О милый мой, приди
В объятия мои!
Ты слышишь боль в груди?
Нет.
Это свадьбы час. Блаженств ночных начало.
Не слишком ли бледна я для невесты стала?
Ах!
Час судьбы пробил.
Горит вся грудь моя!
Страдает донья Соль — и это вижу я!
Мне лучше, милый мой! Сейчас мы без усилья,
Чтоб вместе нам лететь, свои расправим крылья.
Вдвоем мы ринемся к иной, большой стране.
О, обними меня.
Проклятие на мне!
Благодарю судьбу за весь мой путь прекрасный
В изгнанье, средь врагов, в ночи, всегда опасной,
За то, что в час, когда я жизнью утомлен,
Здесь, на твоей груди, мне послан этот сон!
Как счастливы они!
Мне ночь легла на очи.
Страдаешь ты?
Нет, нет.
Ты видишь свет средь ночи?
Где?
Вот...
Он мертв.
Он мертв? О нет! Он крепким сном
Заснул! О мой супруг! Как хорошо вдвоем!
Мы оба здесь легли. То свадьбы нашей ложе.
Зачем его будить, сеньор де Сильва? Боже,
Он так устал сейчас...
Взгляни, любовь моя!
Вот так... в мои глаза...
Мертва!.. И проклят я!
Появление этой драмы на сцене вызвало неслыханное распоряжение министра.
На следующий день после первого представления автор получил от г-на Жулена де Ла Саль, директора Французской Комедии, следующую записку, которую он бережно хранит:
«Сейчас половина одиннадцатого, и я сию минуту получил приказ[31] прекратить представления Король забавляется. Г-н Тейлор[32] сообщает мне этот приказ министра. 23 ноября».
Сначала автор не поверил. Распоряжение министра было до такой степени беззаконным, что казалось невероятным.
В самом деле, хартия, названная «хартией-правдой»,[33] гласит: «Французы имеют право публиковать...» Заметьте, что в тексте не сказано только «право печатать», но в самом широком смысле: «право публиковать». Но ведь театр — лишь способ публикации, так же как пресса, гравюра и литография. Свобода театра подразумевается, следовательно, в хартии наряду со всеми остальными формами свободы мысли. Основной государственный закон прибавляет: «Цензура никогда не будет восстановлена». Но в тексте не сказано: «цензура газет, цензура книг», а сказано: «цензура», цензура вообще, всякая цензура, как цензура произведений для печати, так и цензура театра. Следовательно, театр не может впредь законным образом подвергаться цензуре.
В другом месте хартии сказано: «Конфискации отменяются». Но изъятие пьесы из репертуара после представления — не только чудовищный акт цензуры и произвола, это самая настоящая конфискация, это ограбление театра и автора.
И наконец, чтобы все было четко и ясно, чтобы четыре или пять великих социальных принципов, отлитых из бронзы Французской революцией, оставались в неприкосновенности на своих гранитных пьедесталах, чтобы нельзя было исподтишка урезывать основные права всех французов старым, иззубренным оружием, которое, числом в сорок тысяч статей, разъедается ржавчиной и гниет без употребления в арсенале наших законов, хартия в своей заключительной статье прямо отменяет все, что в прежних законах противоречит ее букве и духу.
Это бесспорно. Изъятие пьесы по распоряжению министра есть посягательство на свободу при помощи цензуры, на собственность при помощи конфискации. Все наше публичное право восстает против подобного насилия.
Автор не мог поверить такому проявлению наглости и безрассудства; он поспешил в театр. Там ему со всех сторон подтвердили это распоряжение. Министр действительно отдал своею властью, по божественному праву министра, этот приказ. Министр не обязан был приводить доводы. Министр отнял у автора его пьесу, отнял его право, отнял его собственность. Оставалось только заключить его, поэта, в Бастилию.
