Изабелла нахмурилась. Бедфорд отвел глаза. Мишель удивленно подняла брови. Глостер резко вздохнул. Еле слышный смешок придворных дам сообщил мне о том, что моя оплошность не осталась ими незамеченной и дополнила и без того длинный список моих недостатков. Я судорожно сжала пальцы у себя на коленях, даже не пытаясь поднять дорогой сосуд. Единственное, чего мне хотелось в этот миг, – это чтобы земля разверзлась у меня под ногами и поглотила меня вместе со злосчастным кубком, избавив от всех этих ужасных взглядов.
И тут сердце у меня оборвалось окончательно; Генрих вдруг оставил свое военное планирование. Не сказав ни слова, он протянул руку, поднял кубок, подбросил его в воздух и, ловко поймав на лету, поставил передо мной. Если в зале и оставался человек, не заметивший моей неловкости, на поступок короля обратили внимание все.
– Не налить ли вам еще вина, Екатерина? – спросил Генрих.
Я не смела поднять глаза ни на него, ни на кого-либо другого.
– Благодарю вас, сир.
Пить вино мне не хотелось. Было бы безумием напиваться, чтобы расслабиться и скрыть смущение под пристальными взглядами, но согласиться было проще, чем отказаться. Я уже поняла, что людям гораздо больше нравится, когда я соглашаюсь.
Генрих смотрел на меня с усмешкой.
– Вы довольны?
– О да, милорд. – Я даже попыталась улыбнуться, но улыбка вышла натянутой и никого не смогла обмануть.
– Этот бесконечный пир все же когда-нибудь закончится.
– Да, милорд. Конечно, закончится.
– Но вам необходимо привыкать к такого рода застольям.
– Да.
Я открыла рот, чтобы добавить что-нибудь более вразумительное, но Генрих уже отвернулся в сторону – и я вновь заметила недовольный взор матери, похожий на взгляд безжалостной змеи: такой же бесстрастно холодный и смертельно опасный. В голове у меня, заглушая болтовню придворных сплетниц, зазвучал отрывистый, резкий голос Изабеллы, которым она ранее давала мне инструкции, захлестнувшие меня сейчас черной волной:
«Никогда не заговаривай, если тебе нечего сказать или пока к тебе не обратятся.
Улыбайся, но не смейся громко. Никогда не показывай зубов.
Ешь и пей деликатно и не слишком много. Мужчинам не нравятся женщины, сметающие с тарелки все до последней крошки и облизывающие пальцы».
Этого я и так не стала бы делать, несмотря на то что голодное детство приучило меня с уважением относиться к еде на тарелке.
«Сдержанность – главное достоинство. Никогда не высказывайся категорично и не спорь. Мужчины не любят женщин, которые с ними спорят.
Не критикуй ничего английского.
Не флиртуй и не поедай глазами менестрелей».
Я понятия не имела, что значит флиртовать.
«Если в этом браке не будет детей, потому что ты не понравишься Генриху, я отошлю тебя обратно в Пуасси. Там ты пострижешься в монахини под присмотром старшей сестры. Я же снимаю с себя ответственность за твое будущее».
– Полагаю, она еще девственница… Впрочем, можно ли было сохранить девственность при французском дворе, где царят распущенность и разврат? – Шепот брюнетки поразил меня в сердце, точно стрелой.
Я уже молила Господа о том, чтобы этот пир как можно скорее закончился.
Продемонстрировав чрезвычайно приятную для меня галантность, Генрих с поклоном помог мне сойти с помоста и в последний раз вверил заботам матери. Охваченная страхами и тревогами, я тем не менее заметила, что троица английских дам тоже встала: они действительно входили в мое новое придворное окружение.
Я шла в свою спальню в сопровождении эскорта, язвительно и докучливо твердящего, что моя неопытность – дело поправимое и скоро с этим будет покончено, однако моя мать оборвала этот поток банальных глупостей, решительно захлопнув дверь комнаты прямо перед носом у оторопевших английских дам и не проронив при этом ни одного извинения. Под возмущенное щебетание, доносившееся из коридора, я внутренне сжалась в преддверии еще одной серии родительских наставлений. Избежать этого было невозможно, так что мне приходилось стойко воспринимать все ее советы, какими бы они ни были. Скоро я стану самостоятельной женщиной. С благословения Господа нашего скоро я стану женой Генриха не только формально. Скоро я выйду из-под материнского контроля, и Генрих не будет со мной суров.
Чувствуя, как в моем сердце трепещет слабый огонек надежды на счастливую жизнь с Генрихом, я стояла неподвижно, в то время как с меня снимали платье из золотой парчи, украшенное горностаевым мехом, обувь и чулки, пока я не осталась в одной нижней льняной сорочке. После этого мне было велено сесть, чтобы Гилье, моя личная служанка, могла распустить и расчесать мои волосы – символ девственной чистоты. Изабелла стояла передо мной, скрестив руки на груди.
– Ты знаешь, что будет дальше?
Хороший вопрос. Как ни печально, но познания об этом у меня отсутствовали напрочь. Моя мать молчала как рыба, Мишель стыдливо скрывала подробности своей супружеской жизни с Филиппом, а любящей нянечки, которая позаботилась бы о том, чтобы я узнала, чего мне сейчас ожидать, у меня попросту никогда не было. Спросить же о таких интимных подробностях у Гилье у меня просто не хватало духу.
– Или же эти черные ворóны в Пуасси держали тебя в неведении о том, что происходит между мужчиной и женщиной?
Разумеется, а как же иначе? Эти «черные ворóны» считали грехом все, что касается их тел, спрятанных под черными рясами. Знания мои носили самый общий характер и основывались на том, как ведут себя животные. Я бы никогда не призналась в этом матери. Потому что она решила бы, что я сама в этом виновата.
