Словом, положение пиковое, нарочно не придумаешь: охотник в капкан угодил, это надо же! И злюсь, и смех разбирает — эдак врюхаться. Рванулся я, а капканы не поддаются, держат. Подергался, подергался и струхнул всерьез: погибель пришла.
Товарищ, конечно, спохватится, что меня нет, станет искать и найдет, но успеет ли? Дрыхнет сейчас, наверно, тем более что ему нездоровится, а я до утра не выдержу, замерзну.
И снова — дерг, дерг. Но капканы стальные, пружина тугая, справиться с ними в таком положении — дохлый номер. Выдохся я, лежу, не шевелюсь, в сон клонит, но спать нельзя: это смерть. И вот ведь как, ребята, бывает: знаю, что спать нельзя, а сон никак не отгоню, привязался, окаянный. Совсем уж было задремал, да в кустах опять затрещало, и вспыхнули зеленые огоньки. Ветки раздвинулись, и на поляну вылупился зверь. Матерый, поболе моего Нагана. Лоб покатый, морда вроде собачья, лапы толстые. Подкултыхал[26] ближе, потянул носом воздух и сел по-кошачьи. Tеперь хорошо мне его видать, луна освещает, и понял я, что это не кто иной, как та самая росомаха, что в заимке шебаршила[27].
Страшновато стало, росомахи на людей не бросаются, а все-таки не по себе — кто знает, что у нее на уме? А я росомахе — тоже диво, уставилась пристально, такое чудо еще не видала. Так и таращимся друг на друга; глаза у зверюги злющие, горят. Меня пуще злость разбирает: не боится, наглая тварь. Из-за нее, поганки, здесь лежу, в убытки нас ввела, да еще измывается, соображает, стервятина, что я ворохнуться не могу.
Осерчал я, глотнул побольше воздуха да как выскажусь! Росомаха шасть через куст и пропала. Эх, думаю, напрасно спугнул зверя: все-таки вдвоем веселее.
А мороз давит, зажатую руку уже не чувствую, голова тяжелая, роняю ее в снег, щеку жжет. Дохлое дело, конец. И стало мне все безразлично, смирился, перестал сопротивляться, лежу. А потом зло накатилось, аж затрясся — не желаю помирать, дудки! Пытаюсь ружьишко подцепить — не получается, тогда на локте приподнимаюсь и всем телом — вперед. Ногу кэ-эк рванет, боль сумасшедшая, но приклад вроде подвинулся. Скребу по нему негнущимся пальцем, а приклад ореховый полированный, уцепиться не за что.
И вдруг ноготь в выемке, щербинка малая, охотники от такого открытия горюют, а я рад-радешенек, ору дурноматом: надежда появилась. Сгибаю осторожно палец, ружье не шелохнется, примерзло, что ли? Наконец удача, подалась моя «тулочка», ползет ко мне. Теперь надо пальцы согреть. Затолкал их в рот, аж зубы заныли. Но постепенно отогрел, нащупал спусковые крючки и дернул оба разом.
Афошка прибег на рассвете, выпростал меня из капканов, растер снегом. Очнулся я, а он на мне верхом сидит; слез мокрый как мышь, аж дымится. Поднял меня, прислонил к лесине, а я глаза закрываю: спать, спать… Афанасий мне в ухо. Да еще раз — на совесть хватил. Осерчал я на него. Возились, возились…
Говорухин замолчал. Разделся, аккуратно положил гимнастерку на табурет, повесил ремень. Повар Груша спросил:
— Поймали росомаху-то?
— Не довелось…
— Ха! Стоило такие муки принимать, чуть жизни не лишился.
— Ничего ты не смыслишь, кок, — проговорил Костя. — Проводник удивительный человек, личность героическая, скоро вы все в этом убедитесь.
Говорухин насторожился: с Петуховым держи ухо востро. Наверняка, что-то затевает. Костя сладко зевнул, лег, повернулся на бок. Говорухин выпил воды, вытер губы, подошел к своей койке, откинул одеяло и тотчас метнулся назад — по тугому сеннику поползла черепашка.
Гадость какая!
Содрогнувшись от омерзения, Говорухин схватил пресмыкающееся, потащил к двери. Но дальневосточные мягкотелые черепашки — злющие и умеют за себя постоять. Вытянув длинную шею, черепашка вцепилась в брезгливо оттопыренный палец проводника.
Говорухин с воплем выронил черепашку и выбежал из казармы под хохот товарищей.
Костя торжествовал:
— Я говорил вам, что Пиша настоящий храбрец!
Следующий «удар по психике» получил Груша, Костя давно до него добирался. Повар любил детективные романы и умудрялся даже на кухне не расставаться с интересной книжкой. Однажды после отбоя он дневалил. Воспользовавшись отсутствием непосредственного начальства — Данченко был на границе, — повар с увлечением читал. Внезапно с треском отворилась дверь, и в казарму ввалилось нелепое мохнатое существо в суконном красноармейском шлеме. Оно встало на четвереньки, весело прогалопировало мимо обомлевшего дневального, ловко вскарабкалось на подоконник и растаяло в зыбком сумраке летней ночи. Охнув, повар выронил книгу, простыни на койках заходили ходуном: посвященные давились от смеха. Опомнившись, Груша кинулся к окну.
