1900 год
Константин БАЛЬМОНТ
Любовь инфернальная
Мы с тобой сплетемся в забытьи
Я увижу волны, блеск, зари.
Рыб морских чуть дышащие жабры.
Хочу быть смелым, хочу быть храбрым,
Любви примеры иной явить.
Хочу лобзать я у женщин жабры,
С тигрицей хищной блаженство пить.
Люблю протяжность я ласк суккуба,
К объятьям юных колдуний слаб.
Давайте мертвых! К ним страсть сугуба!
Химер нотр-дамских и черных жаб!
Мне опостыли тела людские —
Хочу русалок из бездн морских…
О, прячьте кошек! Я весь стихия!..
Я сам не властен в страстях своих!..
«О братья: человек! бацилла! тигр! гвоздика!
О Ломоносовых и Тредьяковских хор!
О Мерзляков, писавший столь же дико,
Как я сейчас — себе наперекор!
И людям невдомек: из-за каких укусов
Им позавидовал поэт Валерий Брюсов?
Без четверти в семь я ее полюбил,
А в семь, под мелодию весел,
В гондоле я с нею реку бороздил
И в семь с половиною бросил.
Без четверти в восемь другую узнал,
И в восемь мы были в гондоле.
Я тут же стихи ей о том написал,
Что я не люблю ее боле.
А в девять я письма застал на столе —
Упреки рабынь недовольных…
Как мало, однако, мужчин на земле
И женщин как много гондольных!
Куплю метлу рубля за полтора —
Метлу веков, огромное метлище! —
Ее купить давно, давно пора.
Приду туда, где все равны и нищи,
Где рай нагих и плотская игра,
И вымету там все как можно чище.
И сонмы тел бичующей метлой
Я выгоню из бань мужских и женских
И увлеку на площадь за собой.
Составлю речь из Брюсовых, Каменских
И крикну всем: «Позор вам вековой
От портерной до пирамид вселенских!»
Не убоюсь притом городовых —
Вокруг меня сомкнется цепь живая,
И буду я, метлою помавая,
Глаголом жечь сердца людей нагих.
Потом с метлой полуторарублевой
Пойду домой — за дерзостию новой.
На этот раз я решила пить кофе в столовом вагоне.
Узывчивый, но не улыбчивый лакей с полным животом и пустым взглядом принес мне кофе. Это было кстати, ибо мое бестелесное тело уже умирало в тускленьких и остреньких ознобах.
Возле меня уселась высокая сиреневая немка с приятно опухшим от оргиазма лицом.
— Бутылку коньяку три звездочки! — сказала она скрипучим, словно непричесанным голосом кастрата.
— Но почему коньяк, а не кофе, раз я пью кофе? — себе самой возразила недоуменно она.
— Когда я пью кофе, — сейчас же пояснила она проникновенно и грустно, — у меня болит живот и разыгрывается геморрой.
Опухшая, вся приятно лазоревая от синяков, немка встала и мягко и плавно выкатилась из вагона.
Но, братья мои во Дионисе, какое лам дело до немки? И какое дело до нее мне?
Сухо и четко разрядив в вагоне несколько электрических разрядиков, я вышла оттуда, из предосторожности даже не допив оставшийся в бутылке коньяк.
…И то, что это была конституция, т. е. то, что 9/10 людей, живущих на земле, считают единственно важным и единственно почетным, а не Царство Божие, т. к. то, что на самом деле единственно важно и единственно полезно потому, что единственно важно и единственно полезно божеское, а не человеческое, или то, что кажется людям оно человеческим, — и сделали то люди, собравшись несколько сот тысяч человек на одном небольшом пространстве земли, стали убивать друг друга, т. е. делать то, что называется конституцией, потому что то, что называется конституцией, есть то, что люди считают конституцией.
…А потом все гуляли, и Сонечка, шедшая впереди, думала о том, что казни — грех, и убийство — грех, и сама она, такая тоненькая и белокурая, — тоже грех, и что Лазаревский плохо подражает Чехову. На шестьдесят восьмой версте разорвалась ракета, потянулась к небу, но разбилась о него и упала на землю к самым ногам белокурой Сонечки. «Через 200 или 300 лет так же вот. — подумала Сонечка, — будут ходить люди, и сзади меня будет идти Чехов, и ему будет подражать Борис Лазаревский, и так же ракеты опять будут разбиваться о далекое печальное небо». И всем стало грустно.
Когда возвратились на дачу, ночь была темной, и в соседнем городе убили губернатора. «Да, — сказала вслух в темноту Сонечка, — убийство — грех, но и я — грех». И заплакала. Прямо перед окнами пробежала тень. И тень — грех», — мелькнуло в уме Сонечки… И грех Лазаревскому подражать Чехову.
… Хотя он был слесарем, но борода у него была черная, глаза маленькие и злые, как у тарантула, и звали его Михаилом Власовым.
С начальством он держался грубо, тем не менее его никто не любил и многие неохотно переносили его побои. Это страшно обижало Михаила Власова.
Неоднократно его пробовали бить, но безуспешно. Когда Власов видел, что на него идет тысячная толпа с дрекольями, он хватал в руки первый попавшийся ему предмет: дом, церковь, молотилку, ножку от стула, калошу.
Он гордо становился, широко расставив ноги, и вдохновенно говорил, чудно сверкая глазами:
— Ну, расходись, сволочь!..
При этом он потрясал своим оружием и крупные желтые зубы сверкали у него сквозь густые усы… Люди разбегались, как презренные ужи. и Михаил Власов, как гордый сокол, шел следом за ними и вызывал на бой:
— Ну, кто смерти хочет?
Но никто не хотел. А если кто хотел, то старался, скрыть это от Михаила Власова.
Был у Михаила Власова сын Павел.
Когда Павлу Михайловичу исполнился год и его отняли от груди, отец почувствовал к нему нежное родительское чувство и пожелал оттаскать сына за волосы.
Но Павел подполз к дверям, взял в руки стоявший там тяжелый молот и кротко сказал:
— Нетлонь!..
— Чего? — спросил отец, надвигаясь на сына, как броненосец на миноноску.
— Не дамся! — сказал Павел Михайлович, сверкнув глазками и голым животиком, выглянувшим из распашонки.
Отец усмехнулся и сказал:
— Ладно!
Потом вздохнул и добавил:
— Эх ты, сволочь!..
— От такого слышу! — хотел сказать Павел Михайлович. Но сдержался из уважения к родителю.
В тот же день Власов сказал жене:
— Больше денег давать не буду. Пусть Пашка тебя прокормит.
Жена хотела что-то сказать, но Михаил сердито прервал ее:
— Молчи, сволочь! Ты кормила его год. Теперь пусть тебя кормит… Не маленький он, чай, тринадцатый месяц пошел…
Он ударил кулаком по столу, потом по лицу жены. Стол затрещал. Жена заплакала.
Михаил Власов зажил особой внутренней жизнью. Была у него собака, грустная, умная, с пышным хвостом. Он никогда не ласкал ее и не бил. Она его тоже никогда не лизала и не кусала. Собака ходила с ним на фабрику и в кабак. Власов работал или пил водку, а собака тихо грустила, поджидая его. Ужинали они из одной чашки. Причем собака почти всегда обходилась без помощи ложки и вилки. После ужина Власов ставил на стол бутылку водки и принимался пить.
Собака водки в рот не брала, но она неизменно сидела возле хозяина и странно смотрела ему в глаза. После третьего стакана Власов начинал петь.
Какие-то дикие заунывные звуки хрипло вылетали из его груди. Слов нельзя было разобрать, так как они путались и вязли в усах
Иногда только с трудом в некрасивых воющих звуках можно было уловить слова:
— Хвала тебе, собака!
Собака лежала рядом с ним и выла…
В этом вое иногда тоже как будто слышались слова:
— Хвала тебе, хозяин.
Умер он скоропостижно от грыжи, и долго умирал.
Дней пять он скрипел зубами, ворочался на постели.
Жена, боясь, чтобы он не выздоровел, позвала доктора.
— Пошел к черту! — крикнул он. — И сам умру… Сволочь!..
И, действительно, он сдержал слово.
Он умер утром. В гробу он лежал злой, с сердито нахмуренными бровями.
Хоронили его жена, сын и собака. Слобожане, встречая на улице гроб, говорили друг другу:
— Чай, Пелагея-то рада-радешенька, что помер он.
И все жалели собаку.
Когда гроб зарыли, люди ушли, а убитая горем собака осталась и, сидя на свежей земле, долго и молча нюхала могилу.
Она не выла, ибо горе ее было так велико, что его трудно было выразить воем…
Через несколько дней ее нашли в лесу мертвой. Одни говорили, что ее убили; другие — что она сама наложила на себя лапы.
Не только рублевые, но и трехрублевые галстухи томились огромной, бездонной, стихийно-зеленой скукой,
Зияло манжетами белье. Молчаливо-загадочно извивались змеи-чулки.
И манекены в витринах у портных, безголовые, одетые в тужурки, сюртуки и пиджаки, были похожи друг на друга, как писатели в «Кружке молодых».
…Возлюбленная моя!
Все пустыннее, все уже, все люднее, все шире становились улицы.
Почему на улице нет никого, когда людей так много?
Почему маленькие люди ходят, а огромные церкви и великаны дома стоят на одном месте?
Репортер видит репортера, купец — купца, издатель — издателя. А Казанский собор еще ни разу не видел ни адмиралтейской иглы, ни памятника Петру, ни Исаакия.
Впрочем, вот проехал извозчик. Почему люди на дрожках, а лошадь в оглоблях?
Вот пролетела птица и пробежала собака. Почему птица летает, а животные ходят по земле?
…Возлюбленная моя!
Я не хотел ехать прямо к ней. Почему? Не знаю.
Вы видели, как люди сморкаются?
Для этого нужно иметь две вещи — носовой платок и нос.
И у всех людей имеются носы. И все они приходят сморкаться на Невский проспект.
…Возлюбленная моя!
Я поехал в ресторан.
«Человек» снял с меня пальто. Почему у всех людей пальто, а у всех «человеков» по две руки?
И вдруг я понял: ведь в ресторанах едят! Режут, жуют, глотают. И у всех открытые рты. Все едят с открытыми ртами. Куда ни посмотришь — рты.
Налево — рты; направо — рты; в центре — рты.
Мой взгляд нечаянно падает на зеркало, и я вижу там жующий рот. Над ртом нос. На носу прыщик.
Боже мой! Ведь это мой нос! Следовательно, и мой рот. Следовательно, и я ем ртом?!
Я со злостью подношу ложку к уху и начинаю тыкать вилкой в нос.
Ухо — ничего. Носу больно. Я поворачиваюсь затылком к еде и лицом к слуге.
— Послушайте, — говорю я слуге, указывая на свой череп, — он хочет вина!
Слуга смотрит на меня с участием… Однако — приносит вино.
И от вина мои мысли принимают более естественное, даже несколько смешливое направление.
Вдруг я ясно вижу, что это не люди, которые обедают, а звери. Тысяча зверей и животных, которых привели сюда кормить.
Я так уверен в этом, что обращаюсь к сидящей рядом со мной даме со словами:
— Госпожа корова! Вы давно из Холмогор?
Но дама багровеет и кричит на весь ресторан:
— Как вы смеете? Я служу в оперетке. Я не какая-нибудь…
…Возлюбленная моя!
Автомобиль мчит меня в зоологический сад.
Чахлые деревья. 30 копеек за вход. Пожелтевшая трава.
У клетки большого зверя стоит маленькая девочка в порванном платьице и с голодным личиком.
Гордый человеческий детеныш!..
И большой зверь не делает зла маленькой девочке, как часто делают маленькие звери большим девушкам…
— Милый! — шепчет девочка.
— Милая! — хочет прошептать зверь, но не может.
Вот и львы. В клетке! Как они смеют сидеть а клетках, раз они львы!
А вот и орлы. Тоже в клетках? Товарищи! Разбейте оковы…
Было тяжело смотреть, и я пошел к выходу.
Вдруг откуда-то из глубины сада пронесся громкий странный крик.
Иеремия, Иов, Амос, Исаия — что значит их благородный гнев в сравнении с этим криком?
Это кричал зверь. Он проклинал…
Проклинал город, галстухи, автомобили, носовые платки.
И все как бы рушилось вокруг меня! И встали из гробов какие-то гигантские окровавленные тени.
И небо заволокло туманом. И зверь оказался не зверем, а рыбой…
— Послушайте! Послушайте! Что же это такое! — схватил я за плечо своего соседа, лицо которого, как зеркало, отразило мое побледневшее, искаженное болью лицо.
— Он каждый день так! — сумрачно ответил сосед.
Ах, зачем они льют мне на голову холодную воду?!.
…Возлюбленная моя!
Глава первая
Беру человека, живого и крепкого, и творю из него яичницу, ибо я — Сологуб.
Беру сладостную женщину и раздеваю ее всенародно перед светлым ликом Пламенного Змия, ибо я — поэт.
Я — Дмитрий Цензор. Я — почти Годин.
С чего начну?
Начну с середины. Начну с конца. Вовсе не начну или брошусь в Юнг-Фрау, в реку Миссисипи. Но лучше начать с того, что красиво и приятно, что купается летом и носит юбку. Начнем с женщины.
И вот они купались.
Они купались, и тем не менее они были наги и мокры, и звали их Елисавета и Елена. Они плавали вдоль и поперек реки, прекрасные, как две миноги.
А желтый Дракон целовал их розовые тела и ругал себя:
— Ах я телятина! Не захватил фотографического аппарата.
Но утешал себя:
— Завтра обязательно попрошу у Марса кодачек и сфотографирую их.
Девушки были прелестны. Пухленькие, розово-желтые, черноволосые, загадочно-страстные.
Но говорили они о приват-доценте, недавно поселившемся в городе Скородоже, Георгии Сергеевиче Тфиродове.
Тфиродов был химик и вообще странная загадочная личность.
Все на свете кончается, даже купанье молодых девушек. Вышли. Как-то вдруг. На землю. На воздух. На. Подножие неба.
Постояли. Нежились лобзанием Змия. В. Купальню. Стали одеваться.
Елисаветин наряд был очень прост. Чулки и соломенная шляпа.
Елена кроме чулок и шляпы носила пояс с перламутровой пряжкой. Она любила одеваться.
Наконец оделись, пришли домой. Поссорились с братьями и пошли гулять. Пошли по направлению к усадьбе Тридорова. Их влекла туда судьба и любопытство. Но шли они сами. Волновались.
— Надо вернуться!
В кустах у изгороди послышался тихий шорох. Кусты раздвинулись. Выбежал бледный мальчик. Открыл калитку. Исчез.
— Недотыкомка! — сказала Елисавета.
Елена незаметно перекрестилась. Громко сказала:
— Если это нежить или нечисть, то очень интересно… Ах, как интересно!
Пошли вперед. Наконец перед ними открылась небольшая прогалина. На ней было много детей. Разного возраста.
В различных местах сидели. Летали. В середине десятка три мальчиков и девочек пели:
— «Эх распошел, грай-пошел, хорошая моя…»
Все дети и наставницы их были одеты очень просто и легко.
Девочки — в подвязках, мальчики — в одних подтяжках.
«Одежда должна защищать — а не закрывать, одевать— а не окутывать».
Дети, которые не играли, обступили сестер. Одна маленькая девочка сказала:
— А мне дядя Дю-Лу белочку подалил. А я как кликнула! А он как побежит!
Из-за куста выглянули два белых мальчика.
— Кто это? — спросила Елисавета.
Маленькая девочка весело ответила:
— Это тихие мальчики. Они живут в главном доме у ГЬолгия Селгеевича.
— Что же они там делают?
Маленькая девочка таинственно прошептала:
— Не знаю. Они к нам не приходят. Их там стележет злой дядя Кузмин.
Перед сестрами открылась тихая долина. Пошли.
Глава вторая
Триродов был один. Вспоминал. Мечтал о прошлом. О ней…
Комары томили…
И нарушено было уединение вторжением холодно-чувственной любви.
Пришла. Начала как всегда:
— Я пришла к вам по делу.
И стала раздеваться.
Алкина была человек партийный. Даже раздеваясь, говорила об агитаторах, даже в объятьях думала о пролетариате.
Так и теперь. Расстегнула сзади крючки. Сказала;
— Сегодня к вечеру будет агитатор.
Помолчала. Вздрогнула. Сказала, берясь за лиф:
— Накрыли типографию. Арестовали.
Проворно и ловко разделась. Нагая стала перед Триродовым. Произнесла:
— Сознательные рабочие собираются бастовать на клозетной фабрике.
Подняла руки. Страстный холодок пробежал по ее розовому телу. На лицо набежала краска. Сказала, тяжело дыша:
— Кухарки требуют сокращения рабочих часов. Судомойки тоже.
Помолчала. Зевнула. Тихо прошептала:
— Вы меня приласкаете, Триродов?
Подумал. Спросил:
— Имеете разрешение ЦК?
Нашла юбку. Порылась в ней. Вытащила сложенный вчетверо лист. Подала ему.
Триродов прочитал внимательно лист. Сказал:
— Документ в порядке. Приласкаю. Ступайте в следующую комнату. Ждите меня.
Пошла, блеснув своим ослепительным телом. В дверях обернулась и крикнула:
— На массовке будет говорить товарищ Елисавета.
Скрылась. Триродов прочел две главы из Маркса и пошел к ней.
Улыбнулась страстно. Прижалась к нему. Слегка покраснела. Спросила:
— Вы сегодня будете на заседании трубочистов?
Он утвердительно обнял ее стан.
Молодой человек маленького роста в фуражке министерства народного просвещения тронул меня за рукав.
— Не узнаете? — спросил он обиженно. — Крученых. Помните?
— Крученых? Крученых? Дай бог памяти…
— Забыли? Бывший вождь эгофутуристов. Можно сказать, гремел в свое время на всю Россию…
— Вспомнил! Вспомнил! Это, кажется, ваши стихи:
Дили-бом, дили-бом.
Я пишу стихи в альбом.
Ха-ха-ха, хи-хи-хи.
Я в альбом пишу стихи.
— Мои! Мои! Наконец-то вспомнили. Мне хотели за них Пушкинскую премию дать, да я отказался из презрения к Пушкину.
— Что же вы теперь делаете?
— Служу-с, как видите, в министерстве народного просвещения.
— Давно служите?
— Очень давно. И когда был вождем эгофутуристов, служил. Тоже забыли.
Действительно, я вспомнил, что Крученых, когда был в зените своей славы, служил учителем не то чистописания, не то плавания, не то танцев.
Публика считала его демоном-разрушителем, а он ставил двойки ученикам и вставал при входе инспектора, геморроидального статского советника…
В то время, когда он в Тенишевском училище сбивал с пьедестала Пушкина и лбом избивал столы, он бросал пугливые взоры в публику — не сидит ли там кто-нибудь из учебного начальства…
— Товарищи ваши живы? — спросил я.
— Живы! Эх грустно!
— Отчего же грустно?
— Изменили все. Как говорится у Хлебникова, «другие ему изменили и продали шпагу свою».
— Положим, что это не Хлебникова стихи, ну это не важно. Кстати, где Хлебников?
Крученых вздохнул:
— Хлебников?.. В «Ниве» под рисунками подписи сочиняет.
— Как же так?
— Стали к нам показывать равнодушие. Сначала думали, что это пройдет. Но равнодушие не проходило, а усиливалось. А Хлебников и говорит: «Посмотрим еще, чья возьмет! Я еще заставлю о себе говорить».
— Что же он сделал?
— Отпечатал лицо в семь красок, надел сапоги на руки, а ноги всунул в корзинки и пошел в театр. Ходит по театру, всем засматривает в лицо. Никакого внимания. Понял он, что дело наше проиграно, и пошел с горя в «Ниву».
— А Маяковский?
— Изменил. Оказалось, что он нас все время надувал — тайком носил стихи в «Современный мир», «Вестник Европы» и др. Но стихов не печатали, не печатали — и вдруг в одном журнале напечатали. С тех пор Маяковский и бросил нас.
— По какой же причине?
— По той причине, что в толстом журнале напечатали. «Стану, — говорит, — теперь с вами якшаться. Хочу порядочным человеком сделаться».
— Как же я не встречал его имени в толстых журналах?
— Не печатают… Одно стихотворение напечатали, а больше не хотят… В конторе его устроили. Квитанции хорошо пишет, а стихи не подходят…
— Грустно…
Мы помолчали.
— А про Бурлюков даже не спросите?
— Ах да! Из памяти выскочили. Что они?
— Ничего. Устроились. Один в банкирскую контору поступил. Сто рублей в месяц получает. Очень доволен своей службой. «Наконец-то, — говорит, — человеком стал».
— А другой Бурлюк?
— Кубист? Он тоже недурно устроился. По своей специальности пошел — торцы для мостовых изготовляет. Этот род кубизма как раз подошел к его дарованию.
— Разбрелись… «Порвалась цепь великая», как сказано у меня в одном стихотворении. Остался я один. Вождь без армии… Пастух без корок. Эх, тяжело! Тяжело!
В эту минуту мы подошли к Невскому. Крученых заторопился:
— Трамвай, трамвай провороню.
Он бросился к подошедшему вагону трамвая…
В то время, что пишу эти строки, имена футуристов гремят по всей России.
Но я писал «сценку завтрашнего дня». Право же, только завтрашнего дня. Только завтрашнего…
Я бандит, я бандит!
От меня давно смердит!
Подавая с ядом склянку.
Мне сказала Мексиканка:
— У тебя печальный вид:
— Верно, ты ходил в пампасы —
Загрязненные лампасы —
Стыд!
Увлеченный, упоенный, обнаженный,
совлеченный
Относительно одежд[2],
Я искал других надежд.
Озираясь, Упиваясь,
С Мексиканкой
обнимаясь,
Голый — голый — и веселый
Мексиканские глаголы
Воспевал,
Мексиканские подолы
Целовал,
Взор метал
Из-под пьяных, красных, страстных,
Воспаленных и прекрасных
Вежд…
Сдвинул на ухо сомбреро.
Думал встретить кабалеро,
Стал искать Рукоять
Сабли, шпаги и кинжала —
Не нашел
(Вечно гол).
Мексиканка убежала
В озаренный тихий дол
И, подобная лианам,
Выгибала красный стан,
Как над девственным туманом —
Вечно странным
И желанным,
Зыбким,
Липким —
Красной кровью окропленный караван.
Пал туман.
Я же вмиг, подобен трупу,
Прибыл утром в Гваделупу
И почил
В сладкой дреме
И в истоме
В старом доме, На соломе
Набираясь новых сил.
И во сне меня фламинго
В Сан-Доминго
Пригласил.
