— Фрэнк, потанцуйте со мной.
Эллен смотрела на меня. Она была такой красивой в желтом муслине, под цвет своих глаз! В ту ночь, уже под утро, часов в пять, мы удрали с праздника и покатили на машине ее родителей. И оказались в хижине, на листьях папоротника. Она плакала и смеялась одновременно. А я и смущался, и гордился, и вел себя немного покровительственно, а еще мне хотелось быстрее заснуть, потому что на следующий день предстояло играть блуждающим полузащитником{12} в матче против команды Джонни Лонга. Но Эллен была такой красивой, что я продолжал ее целовать, и мне было неловко, что она расплакалась.
Поезд прибавил ходу, я улыбнулся. Вспоминая Эллен, я чувствовал, как меня переполняет нежность. Думать об Эллен было радостно. А еще я ощущал себя самым счастливым из всех демобилизованных G. I.{13}, с медалью Purple Heart[2]{14} или без нее, потому что впервые перестал думать о пятерых китайцах, спаленных огнеметом{15}; эта картина заставляла меня каждую ночь просыпаться в холодном поту и неотвязно преследовала последние два месяца, с того момента, как нас подобрали под грудой обломков, оставшихся от укрытия, в котором мы держались больше суток в ожидании приказа об отступлении{16}.
Поезд вез меня по Америке… Я подъезжал к Блэк-Риверу… И вспоминал об Эллен Брейстер, нежной Эллен, соучастнице моего первого мужского наслаждения… Где она теперь, эта Эллен? Узнала бы она Фрэнка Болтона в слишком рано постаревшем типе, который из-за седины и морщин в свои тридцать пять казался лет на десять старше? С тех пор я познал немало других женщин, не менее красивых и привлекательных, но куда более искусных.
Тормозные колодки заскрипели, останавливая махину в девятьсот тонн стали и плоти, пущенную со скоростью восемьдесят миль в час, и я улыбнулся. Хороший знак. Я начинал с нуля. Мне повезло, что я вспомнил об Эллен. Вот как может играть с вами память… Я возвращался на родину и был счастлив, что ее лицо привиделось мне первым. Хорошее предзнаменование.
Поезд медленно остановился. Вокзал под холодным ртутным светом{17} показался мне враждебным. При выходе из вагонов поднялась шумная возня. Я предъявил свой билет. И услышал, как продавец газет выкрикивает сенсационные заголовки. У меня в голове загудело.
— Простите.
Контролер посмотрел на меня с удивлением, но при виде моей военной формы и медали понимающе кивнул.
— Утомились от поездки?
Я не ответил. Я замер от ужаса. Продавец газет выкрикивал одно и то же:
— Эллен Брейстер, разведенная жена богатого банкира из Блэк-Ривера, убита… Специальный выпуск! Эллен Брейстер, разведенная жена богатого банкира из Блэк-Ривера… убита…
Да, моя память. Моя память… Или крики газетчика, заставшие меня, полусонного, в Стоун-Бэнке?
Я сложил газету и сунул ее в карман. Слишком поздно! Все было испорчено. Возвращение домой на такси, подъезд к высокой чугунной ограде, знакомый запах мокрых листьев на серых туманных аллеях, мои шаги по гравию перед входом, все растворялось, стиралось, теряло вкус и плотность перед горечью разочарования, перед отчаянием, в которое меня поверг заголовок газеты «Курриер». Любовь к Эллен осталась в далеком прошлом. Но сейчас, едва распрощавшись с Кореей, где ежедневное истребление было нормой нашей жизни, кошмаром наяву, я чувствовал, как меня вновь затягивает в кровь, в убийство, в дикий и гротескный механизм смерти. Никогда еще мой чемодан не казался мне таким тяжелым; мрачные мысли путались в моем сознании. Машинально, не отдавая себе отчета, я включил свет у входа и прошел мимо ящиков с настурциями, от которых оставались лишь огромные круглые листья и желтые волокнистые стебли. Я открыл дверь и вошел. В столовой горел свет.
В полном изнурении от переполнивших меня впечатлений я разжал ладонь; чемодан упал на пол. В ответ на радостное изумление дворецкого Вайли{18} я едва выдавил из себя пресное приветствие. И прошел в столовую. В камине горел яркий огонь, его красные отблески отражались на мебели в колониальном стиле, которую я так часто представлял себе в мечтах, когда, сидя на ящике, пил кофейную бурду нашего полкового повара. Несмотря на все усилия, он не мог примирить нас с неизменными пайками, содержание которых мне было хорошо известно, поскольку я давился ими с сорок второго года{19}.
В столовой я был один. Но Вайли уже разнес по дому новость о моем возвращении, поскольку я услышал, как кто-то быстро спускается по лестнице. Машинально я повернулся к двери. Вошла моя невестка, Салли{20}. Она подошла, прильнула ко мне, обняла меня. Она по-прежнему одевалась во все черное. Все еще носила траур по моему брату Марку, которого японская зенитка подбила над Нагасаки в конце июля сорок пятого{21}. Тогда ей было двадцать два года. Сейчас — двадцать семь. Она стала еще красивее, сохранив молочный цвет кожи, короткие медные локоны и великолепные черные глаза, такие удлиненные, что они казались узкими.
— Салли, — произнес я. — Салли, я рад, что встретил тебя первую.
— Фрэнк, забудь все это.
Она смотрела на меня, отмечала мои морщины, мою седину, мою напряженность.
— Все кончилось, Фрэнк. Ты вернулся. И уже больше никуда не отправишься. Полковник!
Она старалась меня развеселить. От ее рук пахло свежестью, как от ментоловых сигарет. А я даже не осмеливался обнять ее как следует. И все вспоминал о своей нелепой мысли, возникшей в поезде. Как бы эта штуковина смотрелась на плече девушки? Я про себя выругался и, скрывая протез, повернулся к камину.
