«Зима. Крестьянин, торжествуя…»
Нет! Вас, читатель, не зову я
(Мне на традиции плевать)
Заранее торжествовать.
Пообождем. Еще не время.
Сначала надо скинуть бремя
Подготовительных трудов,
Чтобы движенью поездов
Преград не ставили метели:
Чтоб над землей они свистели,
Не обрывая проводов;
Чтобы глубокие сугробы
Не прерывали нам учебы;
Чтоб и в столице и в селе
Страна зимой, как летом, пела
И чтобы в жилах кровь кипела
На реомюровском нуле!
В судьбе страны своей не волен.
Крестьянин был уж тем доволен,
Что мелкой рысью — как-нибудь —
Он обновлял на дровнях путь.
Но должен круто повернуть я
И углубить проблему. Глядь:
Нам все пути и перепутья
Сегодня надо обновлять.
Мы на полозья смотрим косо…
Еще бы! Вперекор всему —
Мы жизнь саму!
Мы жизнь саму
Умело ставим на колеса.
Меня мобилизнуть хотите вы? Чудесно!
Ну, что же, я готов вполне.
Мне закалиться интересно
На производственном огне!
Заводы, фабрики, цеха и мастерские
Меня, конечно, вдохновят…
Но… виноват!
Условия нужны мне знаете какие?
Работать КОЕ-КАК я не согласен! Нет!
Вы дайте мне уютный кабинет.
Чтоб лился в окна свет не слишком резкий,
Мне тюлевые дайте занавески.
Моя организация тонка!
Я не могу писать на уголке станка!
Чтоб написать две-три частушки,
Потребны мне диванные подушки.
Чтоб я работать мог, тая в душе покой,
Мне нужен кабинет, хотя бы вот такой.
Чтоб я спокойно мог писать свои стихи там,
Отделайте камин и стены малахитом!
Тогда я напишу вам два иль три райка.
Готовьте кабинет! Я буду ждать!! Пока!!!
Мой друг инженер так моложав, что не выглядит даже бритым.
Проектировщик, и хороший.
В комнате, где он живет, кроме него и жены, находится еще четверть кариатиды, которая когда-то поддерживала потолок зала.
Жена у него очеркистка, хорошая журналистка. Оба они могут засвидетельствовать истину рассказа. У жены за границей много лет жила мама. Эти мамы, живущие за границей, как-то романтичны.
Мама в Лондоне жила еще до революции и там осталась. Вышла замуж, овдовела.
Сперва посылала посылки, потом письма только.
Потом она стала жаловаться.
Дочка посоветовалась с мужем и написала:
«Мама, приезжайте».
Лондон недалеко: мама скоро приехала.
Она узнала кариатиду, потому что жили в ее квартире.
Но не плакала и говорила:
— Вот и хорошо. Я всегда говорила покойному мужу, что у нас слишком большая квартира, только покажите, где моя комната?
Она привезла подарки: войлочный маленький валик на пружинке под носик кофейника, чтобы кофе не капал на скатерть, прибор, состоящий из рамки с туго натянутыми струнками, служащий для разрезания вареных яиц, лавандовую соль для ванны и еще какую-то мелочь.
Когда все сели и сто# был накрыт, старуха сама разлила кофе и сказала:
— Наконец-то я дома, дети, наконец-то я в своей стране!
Посмотрела в окно.
— А где теперь та улица, которая здесь была?
Подумала, засмеялась, глотнула кофе.
— Нет, я все понимаю, вы строитесь. И какой у тебя муж. Маня, он совсем европеец! И вы не думайте, милые, что я буду жить на ваш счет!
— Ах, что вы, — сказал инженер. — что вы. мама, мы ведь вас так любим!
— Нет, — сказала мама, — я сама либералка и все у вас понимаю. Днепрострой, Магнитострой, Кузнецкстрой. У вас все должны работать, я читала книжку Ильина о пятилетке. Пейте кофе, чтобы он не простыл. Я сейчас принесу свой диплом.
Принесла сверток.
Диплом лежал в футляре.
— Я специально окончила курсы. Вы понимаете по-английски?
Инженер понимал, прочел.
Это было удостоверение об окончании школы медиумов.
Кроме обычных подписей, на документе была подпись Конан-Дойля, подпись собственноручная — загробная.
Черные земли — небу в упор.
Травы и травы
И снова травы.
На этой округе с давних пор
Тенью плыло
Крепостное право.
Орел двуглавый
Тяжким крылом
Край прикрывал,
В землю осевшие.
Уцелели.
Здесь процветал
Подъяремный труд —
Войны, болезни людей пололи;
В этой округе
Еще поют
Песни о горести и неволе.
Пороховой, кровавый туман
Плыл здесь когда-то.
Мужичье тело
Помнит разгул
Антоновских банд,
Шаткие виселицы и расстрелы.
Стоят в округе который год
Глухие,
Сдавшиеся не сразу,
Еще пригодные для работ
Кулацкие мельницы
И лабазы.
Но ты узнала свой передел,
Терновская пасмурная округа.
Услышав имя:
Политотдел —
Железное имя
Вождя и друга.
Грудь к груди
С землею люди сошлись.
Не снизиться силясь.
Между Тамбовом и Орлом
Черные земли расположились.
В этой округе.
Где огоньки
Изб слепых
Глядят сквозь метели.
До сих пор
Барские особняки,
С черной землей,
Перемытой кровью!
Пшеница работает на социализм.
На молодость нашу
Не прекословя.
На месте хат
Дома прорастут;
Все меньше песен
О горькой доле.
В округе этой песни поют
О красном знамени
И комсомоле.
Здесь сытно живут!
И пусть!
И пусть
Пошире от щей разносится запах;
Кулацкое брюхо
Колхозный гусь
Несет к реке
На сафьяновых лапах.
И гусь колхозный
Жирен недаром.
Недаром мычат
Стада коров…
Мы и запахом щей
С густым наваром
Глушим сегодня
Наших врагов!
Я закончил доклад.
Подобного я не делал никогда в жизни. То была сборная солянка из повестей и впечатлений. Зимовщики хотели услышать все о Большой земле, я изо всех сил старался все рассказать. Но мы долго не понимали друг друга. Для них Большая земля была далекой, чудесно-сказочной страной, для меня, только что прилетевшего оттуда, — будничной, обыкновенной, с давкой в трамваях и дождем в январе. Я рассказывал им о важнейших событиях международной и внутренней жизни, но они без меня все это знали: слышали по радио.
Наконец я понял, чего от меня хотят. Они ждали, что я принесу с собой аромат Большой земли: чудесный запах столицы, шумной, асфальтной, морозной; шелест автомобильных шин на гудроне, дрожание огней на мокром асфальте; неоновые солнца в ночном небе большого города; шум толпы; теплый запах московского дождя; смех карнавалов в парках культуры и отдыха; скрип коньков по льду катка; блеск витрин — все то, чего не услышишь, чего не увидишь по радио.
Я понял. Я повел их за собой в метро, которого они еще не видели. Я описывал эти мраморные дворцы словами старинных персидских сказок. Честное слово, я становился поэтом: они так чудесно слушали. Я распахнул настежь московские улицы, поднял мосты, воздвигнул здания. (— Вы не узнаете Охотного ряда. — Да, Охотный ряд! — тихо воскликнул кто-то.) Я вводил их в московские магазины, в запахи апельсинов, аппетитных колбас, ароматного хлеба и розовой рыбы; мы вваливались в шумные московские кафе; мы погружались в изобилие богатеющей столицы. Они чудесно слушали, я становился фламандцем. (— Я забыл, как покупают, — засмеялся радист. — Я отвык от денег.)
Я рассказывал им, как живет Москва, как выглядят люди на улице, о чем поют, что говорят, я рассказал, как проходили сквозь Красную площадь физкультурники в июле, как праздновала Москва Великий Октябрь.
— А в кино? Что в кино?
Я сказал о картинах, которых они еще не знали. (— У нас в следующем году будет своя передвижка. — похвастался механик.)
— А в МХАТе? Что Качалов?
— Он здоров и хорош по-прежнему.
— Как он прекрасен в «Воскресении», — вздохнул гидролог.
— А «У врат царства»! — подхватил повар, не успевший снять колпак.
— Простите, — смущаясь, обратился ко мне молодой радиотехник. — Может быть, я не о том. Но все же спрошу: кто сейчас держит футбольное первенство Союза: москвичи или ленинградцы?
Оправдываясь, он объяснил:
— Видите ли, я ленинградский болельщик.
Я сказал и о футболе. Туг уж было недалеко до парашютисток, они в ту осень были «гвоздем сезона». Мы поговорили и о парашютистках.
Не знаю как, но разговор зашел о танцах. Я, смеясь, сказал, что сейчас вся Москва танцует. В новогоднюю ночь плясали в магазинах, на стоянках такси, на улицах.
Красивый юноша в форменном кителе нахмурился.
— Мы приедем отсюда дикарями, — пробурчал он с досадой, — мы не сможем никуда выйти. Придется месяц дома учиться танцевать.
Потом наступила пауза. Совсем такая, как в беседе давно не видавшихся друзей. Казалось, не переговоришь всего, и вдруг замолчали оба. И есть еще о чем спросить, и есть еще что рассказать, а друзья все сидят молча, задумчиво хлопают друг друга по коленкам и изредка мечтательно произносят: «Так, так-то вот! Да, так!» Эта пауза красноречивее слов.
