И вот наконец заспанное декабрьское утро разлепило ресницы, поморгало ими, осыпая иней, а на белых цветах в окне робко и поздно заиграли розовые змейки. Праздник начался. Юра стоит под ёлкой, он читает стихи. Про кошку.
Клушинские времена года сменяли друг друга, и красота мира приходила к Юре Гагарину легко, как дыхание. Поздней осенью из-под бледного настила опавших листьев под давлением его ноги выступали пятна болотной мокряди. Захолодавшие деревца стояли в стеклянной воде, настолько прозрачной, что все листья видны наперечёт.
Тонкая плёнка заморозка, если исхитриться посмотреть на неё под углом, была разрисована папоротниковыми зубцами, а ледяные жилки, словно процарапанные иголкой, складывались в узор, похожий на вышивку праздничного полотенца.
Потом ложился снег, сутками мели метели. Дом визжал, звенел, вьюга била его со всех сторон. Казалось, ещё немного, и чердак будет срезан, смыт снежной струёй, его завертит, как ту обломанную ветром берёзовую ветвь, которая с шумом, почти с человеческим воплем долго носилась между стволами. Наконец она прилепилась к сугробу, примёрзла, но ещё долго пугливо вздрагивала, била беспомощно веточками, вспоминая свой полёт.
«В иные дни так занесёт, что и колодца утром не найдёшь», — вспоминала мать.
Жилось ей по-прежнему нелегко и хлопотно. Пока Клу-пгино было разделено на несколько колхозов, в своём маленьком «Ударнике», куда входила их околица, Анна Тимофеевна была и пахарем на двух лошадях, и заведовала молочной фермой. («Бывало, примчишься с ребятами к маме на ферму, — вспоминал Юрий, — и она каждому нальёт по кружке парного молока и отрежет по ломтю свежего ржаного хлеба».) Когда колхозы слились, Анна Тимофеевна, чтоб быть поближе к дому, сделалась телятницей, а затем и свинаркой. Она не боялась никакой работы и оставалась такой же дружелюбно-немногословной, освещая дом своей непогасшей за долгие годы улыбкой.
Отец, о котором Юра всегда отзывался как о строгом, но справедливом человеке, не баловавшем напрасно и не наказывавшем детей без причины, не всегда жил дома: чаще он работал плотником в колхозе или на мельнице, но случалось, что уходил и на дальние заработки. Именно он «преподал нам, детям, первые уроки дисциплины, уважения к старшим, любовь к труду», писал потом Юрий.
…Подошла последняя предвоенная весна.
Солнце припекало; безостановочно кричали грачи, устраивая на берегах гнёзда и воруя друг у друга длинные упругие хворостины. Речка дышала снежной прохладой. Голос ледохода, слабый и упрямый, всплески, шуршанье и торканье льдинок — всё напитывало тишину плотно и радостно. Река неслась вперёд.
Наслаждение скоростью! Оно началось для Юры визжащим лётом салазок и тяжёлым галопом ездовой лошади, а ещё был бег наперегонки по тёплому лугу. Наслаждение скоростью! Одна из главных радостей его жизни.
Не только свободные дни, но даже часы готов был позже Гагарин провести в мимолётном свидании с родными местами. Из Москвы на Гжатск дорога шла между спутанными ольхой берёзовыми рощами. Поляны, заросшие иван-чаем, вдруг кидались ему в глаза праздничными красными платочками и тотчас исчезали, оставались позади.
Как все лётчики, Юрий вёл машину на предельной скорости. Казалось, что колёса вот-вот могут оторваться от серого полотна шоссе с чёрными заплатками свежего асфальта и упругое тело машины, набычась ветровым стеклом, рванёт ввысь, поверх облаков.
Говорят, непривычным людям было страшно с ним ездить. Но он ничего не мог с собой поделать. Скорость затягивает, от неё уже невозможно отказаться. А ведь он знавал скорость предельную, ещё никем до него не испытанную. Космический прыжок остался в крови…
Те семь километров, когда Юрий сворачивал с большака и которые решительно ничем не отличались от предыдущей дороги, те полторы минуты, что приходилось пережидать у спущенного шлагбаума, пока товарный состав протрусит мимо, возвращали его, кругосветного путешественника, гостя многих стран и народов, к первоначальным впечатлениям бытия. Каждый куст, каждое придорожное деревце обретали свой голос и говорили на языке, понятном лишь им обоим.
