Всем существом он стремится к своему романтическому идеалу, синему цвету, что с юности стал для него символом неземного начала и слиться с которым стало его заветной мечтой. Но он чувствует несбыточность этой мечты и сокрушенно сознает, что смертным не суждено переступить границы отведенного им свыше бытия.
В своих лирических шедеврах («Таинственный голос», «Моя молитва», «Злобный дух», «Я храм нашел…» и других) Бараташвили словно бы видит незримое, постигает непостижимое.
Его стихи напоминают религиозные гимны и песнопения не только своим благоговейным трепетом искренности переживаемого чувства, но самой интонацией и архаикой поэтического выражения. Бараташвили как бы сам подчеркивает, что его поэзия — это молитва, исповедальный монолог, словно произнесенный в исповедальной тиши храма.
Любовь поэта чиста и возвышенна. Мы знаем, что он был увлечен очаровательной дочерью Ал. Чавчавадзе — Екатериной, которой посвятил лучшие свои стихи. В них слышится взволнованное биение безмерно влюбленного сердца, тоска измученной души. Несбыточность мечты угнетает поэта, но он не бежит от страданий и свою готовность умереть во имя любви выражает сложной, но прекрасной метафорой:
Вытру слезы средь самого пыла
И богине своей, и врагу,
Пламя сердца, как ладан кадила,
Не щадя своих сил, разожгу…
Самое интересное в лирике Бараташвили — это философские медитации, попытка разобраться в смысле человеческой жизни. Его поэтические раздумья отличаются чувством глубокой обреченности и вместе с тем сознанием высокого гражданского долга.
Бараташвили видит суетность жизни, но никогда не утверждает, что смерть есть единственный выход из существующего положения.
Его идеал — не смирение и отрешенность, а активность и борьба, хотя поэт никогда не тешит себя наивными надеждами. Он особенно остро переживает собственную обреченность, полнейшую бесперспективность жизни, однако не мирится со своей участью и стремится разбить оковы судьбы и обрести свободу. Это стремление оказывается столь же бескомпромиссным и роковым, как и готовность к самопожертвованию, и этот отчаянный порыв с особенной силой звучит в стихотворении «Мерани» — вершине поэтического творчества Бараташвили, лучшем творении многовековой грузинской лирической поэзии.
В дождь и ветер, в зной и холод несется Мерани — крылатый конь мечты. И бег его — словно разбушевавшийся в половодье горный поток, ворочающий глыбы, размывающий берега, когда вода и камни сливаются в одно целое, подчинившись безудержному течению.
Этот бешеный бег, эта неистовая скорость как будто бы и не таят в себе ничего, кроме бессмысленности, бесцельности. Всадника, несущегося на крылатом коне, не пугает крик ворон, который заменит ему хор певчих, он не боится умереть на чужбине, не боится лежать в могиле и слышать плач вьюги.
Но во всем этом, оказывается, есть своя особая цель:
…Я к звездам неба в подданство впишусь.
Я вверюсь скачке бешеной твоей
И исповедуюсь морскому шуму…
И здесь поражает нас дерзость мечты, казалось бы, навсегда побежденного роком и пригвожденного к земле человека, поражает его безумство, его готовность преодолеть превратности судьбы, постичь непостижимое, увидеть незримое.
Даже в минуты неизбежной встречи со смертью он не хочет примириться с ней, не теряет веры в жизнь, утешая себя мыслью, что она будет продолжена, что другие люди пройдут по проторенному им пути.
Заключительные строки «Мерани» — это символ веры в конечное торжество человека, гимн свободной личности, пронизанный подлинным чувством оптимизма:
…Пусть я умру, порыв не пропадет,
Ты протоптал свой след, мой конь крылатый,
И легче будет моему собрату
Пройти за мной когда-нибудь вперед.
Стрелой несется конь мечты моей.
Вдогонку ворон каркает угрюмо.
Вперед, мой конь! Мою печаль и думу
Дыханьем ветра встречного обвей!
Человек не должен быть рабом своей судьбы, слепо подчиняться року, и хотя, прокладывая новый путь, преодолевая превратности судьбы, он может обречь себя на гибель, высшая цель и назначение его жизни будут исполнены: его порыв облегчит трудность пути всем, вступившим на него.
