Слушая, Ульеру промокал лоб платком. Потом, в смущении сунув платок в карман, стал потирать руки.
— Да, это весьма и весьма, — пробормотал он наконец. — Втянул ты меня — верю, что без злого умысла, но ты нас обоих втянул в историю, и как мы выкарабкаемся, одному Богу известно.
— Что ж тут такого уж весьма? — заволновался Пантелимон.
— То и весьма, что этот крайне подозрительный субъект в пелерине завел речь о газетах шестьдесят шестого года.
— А что там было особенного — в шестьдесят шестом?
Ульеру сорвался с места и снова выглянул в коридор.
— Лады, лады! — крикнул он и помахал рукой. Потом подвинулся со стулом поближе к Пантелимону и зашептал: — Надо потише, Петреску Два вернулся проверять аппараты… — Он глубоко перевел дух. — Что такого особенного в шестьдесят шестом году? Особенное — не особенное, но в любом случае в шестьдесят шестом было наверняка лучше, чем сейчас, в шестьдесят девятом. И если, сам понимаешь, люди читают газеты за май шестьдесят шестого, тогда как, по сути дела, идет май шестьдесят девятого, налицо подрывной акт… угроза строю… — Он на мгновение смолк, повернув голову к двери, предупреждающе поднял палец и продолжал на повышенных тонах: — Это направлено на подрыв нашего социалистического строя! На каждом предприятии — саботажники! И что тут удивляться! Классовый враг не откажется от привилегий, которые партия и народ по праву…
Дверь распахнулась, и с протянутым портсигаром вошел Ионикий Петреску.
— Знаю, знаю, что не курите, это я так, вас испытываю… Как идет следствие, товарищ Ульеру?
— Какое следствие? — отвечал Ульеру, стараясь придать лицу непроницаемое, почти скучающее выражение. — Я ездил с инспекцией. Все идет согласно плану.
Ионикий Петреску иронически улыбнулся:
— И при всем при том они не поставили нам и двадцати процентов заказа.
— Поставят, все поставят согласно плану, — скороговоркой сказал Ульеру, вставая. — Однако неплохо бы пообедать. Схожу в столовую, сухомятка не для меня.
— Сегодня фасолевая похлебка, — не переставая улыбаться, сообщил Петреску.
Он выждал несколько минут, рассеянно поигрывая портсигаром, потом, не глядя на Пантелимона, обронил:
— А я и не знал, что ты знаком с Нэстасе…
— Нэстасе? Кто это? Что-то не припомню, — задумчиво отозвался Пантелимон, разворачивая сверток с закусками.
— У вас с ним вчера был большой разговор, близ продуктового на Мэтэсарь. Имей в виду, очень способный кадр. И цельная натура. Ему можно безоговорочно доверять… Однако, — добавил он, вскидывая на Пантелимона глаза, — поскольку мы тут без свидетелей, могу тебе сказать, что ты его разочаровал.
— Я? — так и обомлел Пантелимон.
— Ты, ты. Ты вел себя с ним так осторожно, как с чужим. Не счел нужным рассказать о своих отношениях с Зеведеем: давно ли ты его знаешь и прочее…
Пантелимон проглотил ком в горле и, схватив стакан, из которого отпил Ульеру, опрокинул его одним духом.
— Если жажда мучает, перейдем ко мне. У меня всегда припасена бутылочка холодного пивка.
— Нет, спасибо, не мучает. Но поскольку речь зашла про товарища Нэстасе и про субъекта в пелерине…
— Такой уж у него бзик, у Зеведея, — перебил его Петреску, — ходить в полковничьей пелерине. Своего родного дяди.
— А товарищ Ульеру подозревал, что она краденая. Из музея вооруженных сил.
— Нет, не краденая. Его дядя служил полковником в австро-венгерской армии. Он умер в преклонном возрасте, далеко за девяносто, под конец войны. А Зеведей любит всякие выкрутасы: ему лишь бы выделяться из народа, и он ничем не брезгует.
Пантелимон слегка осмелел и принялся раскладывать сыр и колбасу на пластмассовой тарелке.
— То есть он как бы сам себя записывает в классовые враги…
— Вот-вот, — подтвердил Петреску, раскрывая портсигар. — Его право.
— Его право? — оторопел Пантелимон. — Это в нашем-то, социалистическом обществе?
— Он так считал. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ты же знаешь, он отсидел пятнадцать лет. Пятнадцать лет, как один день, пока не реабилитировали.
Пантелимон, сунувший в рот кусок «Паризера», судорожно жевал. Ионикий Петреску, с улыбкой выдержав паузу, продолжил:
— А если человека реабилитировали, нет никакой возможности арестовать его за то, что он носит старую дядину пелерину… Но ты сам видишь: он никак не угомонится. Нэстасе прав, бывают такие типы: как их жизнь ни учит, они никак не угомонятся.
Пантелимон, слушая, светлел лицом.
— Вот почему он спрашивал, который сейчас год!
— И вот почему ты разочаровал Нэстасе своим отпирательством.
— Я? — не без труда воскликнул Пантелимон, успевший снова набить рот.
Петреску смачно рассмеялся и вдруг выщелкнул из портсигара сигарету.
— Была не была, одну, заграничную, с фильтром, припасал на торжественный случай… Да, ты, — уже спокойнее подтвердил он. — Тебе совсем не идет роль наивного простофили. Мы все тебя прекрасно знаем. И ценим как способный кадр, надежный и с большим будущим.
— Я не понимаю, — сказал Пантелимон. — Убей меня Бог, если я понимаю, на что вы намекаете.
— Ты ему отвечал так, как будто не был раньше знаком с Зеведеем.
— Так я и не был…
— Позволь, позволь, — осадил его Петреску с предупреждающим жестом. — Во-первых, как будто ты с ним незнаком, а во-вторых, как будто ты не понимаешь, при чем тут шестьдесят шестой год.
— Вот теперь понял! — просиял Пантелимон. — Шестьдесят шестой — это, наверное, год, когда его реабилитировали…
Ионикий Петреску помолчал, сверля его взглядом, попыхивая сигаретой.
— Да, надо отдать тебе должное, играешь ты мастерски… Твое право, — добавил он, вновь обретая улыбку. — Но если ты запамятовал, я напомню. Зеведея выпустили в шестьдесят четвертом, когда и всех. Это знают даже дети…
Как всегда в девять, когда соседи включали телевизор, Пантелимон только уперся в стол локтями, заткнул пальцами уши и не оторвался от учебника. Встречая иностранное имя, он усердно его скандировал: «Давен-порт. Знаменитый английский физиолог Джон А. Давенпорт… Давен…»
В дверь постучали условным стуком — пять раз с паузой после третьего, — и он поспешил открыть.
— Пора тебе жениться, ты же у нас перспективная молодежь, — с порога сказал Ульеру. — Завели бы себе телевизор, смотрели бы, как все люди, девятичасовую программу. — И, понизив голос до шепота, предложил: — Пошли пивка попьем.
Когда они пересекли бульвар, Ульеру спросил:
— Что тебе говорил Петреску-Два после моего ухода?
Внимательно выслушал ответ, незаметно озираясь, не идет ли кто следом. Потом остановился и глубоко перевел дух.
— Значит, кое-что ему известно. Две вещи по крайней мере. Во-первых, что в Слатине волнения после взрыва на красильной фабрике. А во-вторых, к чему пришло следствие…
Он прикусил язык, поймав в поле зрения открытое окно на третьем этаже. Пантелимон проследил его взгляд, после чего они дружно сорвались с места.
— То есть? — осмелился наконец спросить Пантелимон.
— То есть что в ходе следствия было раскрыто, откуда взята краска, которой еще две-три недели назад печатали фальшивые номера «Скынтейи» — за февраль и март шестьдесят шестого.
— Получается, что Зеведей не врал! — воскликнул Пантелимон.
— Говори потише, — напомнил Ульеру. — Да, не врал этот твой… Фальшивые номера существуют, я их сам видел. В Слатине и видел.
— Ну и?.. — с замиранием сердца выдохнул Пантелимон.
— Дело темное. Мне же всего не скажут. Что сказали, то знаю: заговор. Крупных масштабов и дьявольски хитро организован. Угораздило же нас так влипнуть! — Он шагнул к краю тротуара и яростно плюнул на мостовую. — Вот влипли! Я — что меня послали в Слатину. Ты — что обратил внимание на эту дурацкую пелерину и попал в лапы к Нэстасе. Теперь хоть в лепешку расшибись, мы под подозрением. Петреску-Два — видал? Он когда-нибудь заглядывал к тебе в обед, ни с того ни с сего?
— Вроде нет.
— Это потому что он меня засек, когда я высовывался в коридор… Пантелимон, глядя под ноги, долго напряженно думал.
— Однако в чем же суть заговора, никак что-то в толк не возьму…
— Вот и я никак. Те, кто сравнивал настоящие газеты шестьдесят шестого года с фальшивыми, говорят, что тексты почти полностью совпадают. Если и есть различия, то незначительные, и много опечаток, гораздо больше обычного.
— Ну и?
— Ну и говорят, что заговор. Пока что идет работа по выявлению тех, кто получает эти фальшивые экземпляры. Они поступают с утренней почтой, наряду с нормальными. Но народ же знаешь какой ушлый: кто припрячет, кто уничтожит… Хотя, с другой стороны, — вспомнил он, — в некоторых городишках ими торгуют на черном рынке…
Они тщательно ощупали скамейку, сухая ли, и, удостоверившись, в молчании сели.
— Нет, интересно, просто невероятно интересно, — пробормотал Пантелимон себе под нос. — Я хочу сказать, интересный заговор… — Его голос окреп. — Воспроизводят «Скынтейю» трехгодичной давности, но не забывают поставить на ней дату, чтобы сразу было видно, что фальшивая…
