Стучали очень громко! Ясно было: там кто-то злой! Моя старшая сестра все время повторяла мое имя. Очень тихо. Чтобы я сделала что-нибудь.
— Сильви… Сильви… Сильви… — Моя младшая сестра спряталась за старшую. Звонок. Стук. Звонок. Стук.
Тот, кто стоял за дверью, знал, что в доме есть люди.
Он там, за дверью, хотел, чтобы ему открыли.
Он, за дверью, уже начал нервничать.
И тут меня осенило.
Как три поросенка из сказки прятались от злого волка, так и мы, три маленькие девочки, прячемся от злодея за дверью. Не помню, кто из поросят догадался, как прогнать волка, но теперь это придумала я!
Из конца коридора, где мы стояли, прижавшись друг к другу, я побежала к двери, топая ногами по плиточному полу. Я ступала громко, как взрослые. Схватила на кухне какую-то кастрюлю, стала ею размахивать, стучать плечом и кастрюлей по двери. Затем прогорланила грубым мужским голосом в сторону двери:
— Это кто же явился досаждать мне средь бела дня?!
Ответа не было.
Мне хотелось, чтобы злодей за дверью поверил, что нас в квартире много. Я заговорила женским голосом, комментируя только что заданный вопрос:
— Нет! Только не волнуйся! Сам знаешь, когда ты нервничаешь, то становишься бешеным и крушишь все вокруг!
Мой «мужской» голос еще более огрубел:
— А мне наплевать! Люблю крушить! Я сейчас все тут разобью!
И я вновь стала стучать кастрюлей в дверь.
Тут прорезались десятки голосов.
Они неслись со всех сторон.
Вся эта стая пыталась успокоить разъяренного мужика.
— Нет! Держите его! Он сейчас откроет!
Я бросилась на дверь. Стала теребить замок. Шаркала ногами по полу, изображая возню целой толпы. Я топала со всех ног.
— Боюсь, не удержу его! Он откроет! Помогайте мне! — орала я целой бригаде взрослых.
Я делала многозначительные жесты двум моим сестрам, которые смотрели на меня из коридора, как на сумасшедшую.
Они подошли.
Эту комедию мы разыгрывали довольно долго. Топали ногами по всей квартире, хрипели.
Когда мы остановились, были уже все в поту.
А человек за дверью тем временем ушел. Мы так шумели, что совсем перестали слышать этого злодея.
Когда мы, наконец, успокоились, то услышали, что в дверь барабанит наш сосед, чтобы мы прекратили весь этот тарарам.
Пришлось утихомириться.
Моя младшая сестренка засмеялась первой. А затем мы все покатывались со смеху почти целый час.
Я заканчивала свой рассказ.
Момент торжества. Я была великолепна в тот день, мы с сестрами вспоминали его много раз. Звездный погон на мой мундир. Хороший урок на всю жизнь.
Я с радостью рассказывала про тот случай, но слушатель всем своим видом показывал, что моя гордость неуместна, а вся эта история жалкая.
Господину Лонкарскому было приблизительно лет пятьдесят. Наверняка он следил за фигурой на протяжении всей жизни. Сказать точнее, он голодал, думала я, глядя на его худое лицо.
Господин Лонкарский носил огромные очки в оправе, которые, казалось, проглотили большую часть его строгого лица. Они весили больше, чем вся остальная голова, заключила я, продолжая его изучать.
На нем была белая рубашка с короткими рукавами, из них торчали худые руки с мозолистыми локтями и давно атрофированными мускулами.
— Знаете ли вы, что семейная ячейка — то самое место, где формируется личность?
Я не до конца понимала, что он этим хотел сказать.
— Да, — ответила я.
С того момента, как я вошла в кабинет, господин Лонкарский впервые поднял свой взгляд и уставился на меня серыми глазами. Он закрыл рот и сжал свои тонкие губы так сильно, что казалось, не вымолвит больше ни слова.
«Молчи, никому не говори!»
Серые глаза буравили меня. Я буравила их.
Мы смотрели друг на друга.
Легкая улыбка, оставшаяся на моих губах после рассказа, исчезла, как только я взглянула на слушателя. Он смотрел на меня так строго, как будто дверь, о которую я колотила кастрюлей, была его дверью или как будто он был тем человеком за дверью.
Устанавливались правила.
Из нас двоих знал только он. Я не знала ничего.
Он был взрослый. Я была маленькой одиннадцатилетней девочкой.
Я понимала, что он будет и дальше молчать. Он не собирался отвечать на свой же вопрос.
Отвечать должна была я.
Суть вопроса была в том, что личность развивается в своей семье, или что-то в этом роде…
До сих пор мне это казалось само собой разумеющимся.
— Да, — пробормотала я еще раз.
Господин Лонкарский приподнялся. Наконец-то он решил что-то пояснить.
Его тонкие губы слегка расслабились и разжались лишь настолько, чтобы пропустить слово:
— Хорошо.
Это прозвучало, как «продолжим».
— Итак, мадемуазель Тестю… Я попросил бы вас быть очень внимательной.
Он сделал ударение на слове «очень».
Взгляд инквизитора проверял в глубине моих глаз, способна ли я на это. Он не был в этом уверен.
Он был удручен моим рассказом.
Я выдержала его взгляд.
Он ничего не сказал.
Он продолжал сверлить меня взглядом.
Я кивнула головой, что означало — я очень внимательна.
Господин Лонкарский медленно сжал атрофированный левый бицепс, согнул локоть и приподнял над столом свою длинную руку. Из-под этой вялой руки он извлек лежавшую на столе папку из черной кожи.
Господин Лонкарский глубоко вздохнул.
Вздох оживил его ноздри, тоже тонкие и длинные, которые, видимо, вот так же двигались уже много лет.
Его дыхание было хорошо натренированным.
Все в этом человеке, как я заметила, было длинным и тонким.
Даже спереди он напоминал человека в профиль.
Должно быть, недавно он подстриг волоски, которые вылезали из черных провалов его ноздрей. Подстриг очень тщательно.
Его губы вновь всколыхнулись: он собирался говорить.
Я отвлеклась от его носа и сосредоточилась на губах.
Я была само внимание. Наконец, он выдавил:
— Вот гнездо.
Я не увидела его зубов, когда он говорил!
Господин Лонкарский почти не размыкал губ. Когда он говорил, его рот едва открывался.
Тем не менее я понимала все, что он произносил.
Я взглянула на черную кожаную папку. Присмотрелась к тому, что он мне предложил в качестве «гнезда».
Идеальный квадрат. Четыре совершенно равные стороны.
Пауза.
Я не знала, как мне реагировать. Следовало ли мне проглотить, что квадрат — это гнездо?
Он бросил на меня взгляд из-под огромных очков, проверяя, усвоила ли я информацию.
Я кивнула.
Я проглотила «гнездо».
Пятидесятилетний мужчина вновь напряг свои мускулы и протянул руку за каким-то предметом.
Хромированная точилка для карандашей.
Длинные пальцы медленно обхватили точилку.
Неторопливым и точным движением господин Лонкарский положил ее в «гнездо».
Я следила за его движениями.
Должна ли я что-то сказать? Может, снова кивнуть?
Поколебавшись, я кивнула.
Он вновь взглянул на меня, на этот раз проверяя, не упустила ли я суть происходящего.
Не упустила.
На такой скорости я вполне успевала следить. Наоборот, я рисковала заснуть.
Итак, хромированная точилка уже была в «гнезде».
Господин Лонкарский не выпускал ее из руки. Второй рукой, которой он действовал с такой же скоростью, как и первой, и такой же вялой, он взял огромный белый ластик, таким же медленным и точным жестом положил его рядом с точилкой.
Эстафету приняла вторая рука.
Если все, что он делает, продолжится в таком темпе, подумала я, то стоило бы захватить с собой пижаму, поскольку спать этой ночью придется, видимо, здесь.
Я не подняла глаз, чтобы дать ему понять, что увидела стирку.
Я ничего не говорила. Ожидала продолжения.
Вторая рука больше не двигалась.
Она отдыхала.
Вторая рука на стирке казалась смертельно уставшей.
Я была более чем внимательна. Я глядела на его застывшие пальцы. Больше он ничего не сможет схватить. Я ждала продолжения.
Одна ладонь замерла на точилке, другая на стирке.
Я рассматривала его лицо: «лук-порей в очках».
Неужели ему все кажется нормальным? Разве это нормальная ситуация?
По виду он был удовлетворен моим вниманием.
Может, он сейчас будет использовать ноги? Хотелось увидеть, как он станет выпутываться из неподвижности.
Но нет. Этот человек был полон сюрпризов. Одним жестом он оживил обе смертельно уставшие руки.
Одно движение, и в его руках оказывается набор из трех карандашей.
Это ему здорово удалось — схватить три карандаша обеими руками. На вид это было не так-то просто.
С усилием, заслуживающим отдыха, он положил три карандаша в «гнездо».
«Гнездо» заполнялось очень медленно.
Господин Лонкарский глубоко вздохнул и откинулся в кресле.
Готово. Казалось, он положил в «гнездо» все, чего там не хватало. Теперь он наслаждался молчанием.
Что же он сделает теперь, чтобы я уловила суть? — спрашивала я себя. Говоря словами моей няни, он мне уже просто «осточертел». Как же мне хотелось ему врезать!
«Ну, так чем же закончилась эта история? Расскажите мне, господин Лонкарский. Какая же она нудная, эта история! Вы не можете держать меня здесь вечно, из-за вас я пропускаю танцы!»
Разумеется, ничего такого я ему не сказала, но внутри я просто кипела. Из себя я вышла только однажды, на уроке труда, который вел господин Ринье, — это и привело меня сюда. Но больше такого не должно повториться.
— Итак, мадемуазель Тестю, перед вами гнездо, которое символизирует семейный круг. Именно такой, как вы мне и описали.
«Описала?» «Описала?»
Что все это значит? Я почуяла ловушку. Он явно говорит так, чтобы я рассмеялась. Чего доброго, все решат, что господин Ринье был прав.
Я была возмущена. Ведь именно про мой смех он и сделал мне запись в дневнике.
«Описала!» Вот еще!
Если он будет продолжать в том же духе, я или рассмеюсь, или разревусь.
Как я ни пыталась сопротивляться, это слово все время крутилось в моей голове — «описала».
Я напряглась. Нет уж, идиотом будет выглядеть как раз господин Ринье. Я так хочу.
Наконец, господин Лонкарский продолжил:
— Что же, по-вашему, означают эти три карандаша? — задав вопрос, он так и остался сидеть с открытым ртом.
«Вы ни за что не догадаетесь», — казалось, говорил он всем своим видом. Он так и сидел: рот открыт, глаза огромные, как блюдца, брови вздернуты к потолку.
Так вот он о чем! — наконец поняла я.
Карандаши — это были мои сестры и я.
— Три сестры? — спросила я.
— Нет! Нет… мадемуазель Тестю!
Его лицо снова изменилось: брови опустились, губы сжались, взгляд стал суровым.
Да, сбил меня с толку. Я-то считала себя очень хитрой.
Теперь смотрела на него и не знала, что ответить.
— Три карандаша, мадемуазель Тестю, — это птенцы, живущие в гнезде.
Что ж, купившись на гнездо, я должна была проглотить и то, что у меня и моих сестер много общего с карандашами.
Я покачала головой. Это лучший выход. Когда не знаю, что мне делать или сказать, я качаю головой. Кажется, этот жест устроил моего собеседника.
Он продолжил:
— Хорошо. А теперь… мадемуазель Тестю, скажите, что же символизирует ластик?
Я постаралась сосредоточиться.
— Гм! Ластик… он ведь стирает, — задумалась я. — Это память птенцов?
— Вовсе нет, мадемуазель Тестю.
Он почти разнервничался.
Черт побери, я провалила и этот тест!
— Не надо считать вещи такими, как они есть.
Он явно ожидал другого ответа. Я опустила голову. Опять оплошала.
Он решил помочь мне, подсказать ответ:
— Ластик, мадемуазель Тестю, символизирует птицу.
Я приподняла голову, чтобы рассмотреть эту «птицу»: ничего особенного, просто большая белая стирка.
Он продолжал:
— А птица — это…?
Ну, теперь-то я уже знала ответ!
— Мать карандашей! — парировала я.
Он покачал головой, словно говоря: почти, но не совсем так. На этот раз он не сказал: «Вовсе нет, мадемуазель Тестю».
— Это действительно мать, — сказал он.
Он потянул паузу, глядя на меня некоторое время, и продолжил:
— Стирка… мадемуазель Тестю, это мама-птица, мать птенцов.
Он улыбнулся, предвкушая скорую разгадку всей головоломки.
Я таращилась на стирку-птицу и карандашных птенцов…
Мужчина положил тяжелую руку на последний предмет в «гнезде».
— Ну, а точилка, что это?
— Это отец птенцов! — почти крикнула я, довольная, что нашла хоть один правильный ответ.
Он был рад за меня.
— Совершенно верно! А теперь, возвращаясь к вашему рассказу, к истории про злодея за дверью, мадемуазель Тестю… я убираю этот элемент.
Он схватил хромированную точилку и спрятал ее за спину.
— Что теперь произошло, мадемуазель Тестю?
— Отец пропал.
— Куда он делся?
Я знала, что ответ глуп, но предпочитала не терять больше времени:
— Он скрылся у вас за спиной?
— Да нет же, нет, мадемуазель Тестю. Отец куда-то пропал, и никто не знает, куда. Я спрятал точилку за спину, чтобы вы ее больше не видели!
Он был измотан.
«С ней придется потрудиться» — было написано у него на лице. Но он сдержался и продолжил.
— Итак, отец пропал. Кто же будет добывать и приносить в гнездо корм? Что будут делать мать и птенцы без кормильца?
Как мне надоел этот идиотизм! Хотелось заткнуть ему в глотку этот ластик и три карандаша. Я надену ему на голову его «гнездо» — тогда перестанет досаждать своими «мадемуазель Тестю» и «описанной историей».
Конечно же, я ничего этого не сделала. Идиотом должен выглядеть господин Ринье. Вот что мне надо.
Я стала посещать господина Лонкарского, известного психиатра, по настоянию школьного педсовета. Со мной что-то было не так. «Славный ребенок, хорошая ученица. Мать изо всех сил старается дать ей образование. Милая девочка. Но у нее порой случаются приступы ярости», — говорили учителя. Психолог мне помочь не смог, и меня отправили прямо к психиатру. Пусть он сам решит, нужна ли мне его помощь.
Если господин Лонкарский решит, что у меня серьезные проблемы, я должна буду ходить к нему по средам после полудня, вместо танцев. Если же он решит, что со мной все в порядке и моя нервная реакция вполне естественна, когда меня «достают», — как, например, господин Ринье, заставивший меня собрать с пола мел, который сам же швырнул мне прямо в лицо, — тогда я опять смогу ходить на танцы.
Господин Лонкарский заговорил вновь. Стоило сосредоточиться, иначе меня больше не пустят танцевать по средам.
— Так вот, мадемуазель Тестю, отец куда-то пропал. Вы не знаете, куда. А птенцы тем более. И им очень хочется есть.
Он говорил, перебирая в руке три «голодающих» карандаша.
Хотя мне и моим сестрам никогда не приходилось умирать с голоду, я кивнула в знак согласия. Я это сделала охотно, и доктор это заметил.
Наконец-то он был доволен и даже оживился.
— Так что же делает мать, когда ее малыши голодны, мадемуазель Тестю?
Чего он от меня хотел? Я не знала, как из всего этого выпутаться: давать и дальше бессмысленные ответы или вовсе умолкнуть?
Я выбрала второе. И хорошо сделала. Казалось, он и не ждал ответа. Ему достаточно было моего растерянного вида.
Он продолжил.
— А знаете ли вы, что делает птичка, чтобы прокормить свои карандаши?
Я молчала.
— Эх, мадемуазель Тестю, она покидает гнездо…
Он выдержал паузу, чтобы я могла проглотить эту новость.
Голос его посуровел. Это был момент истины. Развязка истории.
Своей второй, свободной рукой он вытащил стирку и тоже спрятал ее за спиной.
— Да, мадемуазель Тестю, мать оставляет птенцов одних в гнезде, чтобы самой добывать пищу. Она больше не может их защитить, как того требует природа. Она отправляется на охоту.
Он смотрел на меня. Это был очень важный момент.
— Птенцы беспомощны. Они чувствуют себя совсем беззащитными.
Я смотрю на свою ногу на педали газа.
Сегодня я обула красивые красные туфли.
Опаздываю, и у меня нет уважительной причины.
Вместо того чтобы собираться на ужин с друзьями, я писала картину.
Да, я рисовала в своей уютной гостиной, окруженная кисточками и тюбиками с акварелью.
Я писала картину, которая никогда не будет висеть на стене, настолько она бездарна.
Когда мой парень ее увидит, он даже не возьмет в руки дрель, чтобы уродовать стену в квартире ради этой мазни.
Когда я оторвала глаза от своего творения, часы на видеомагнитофоне показывали 21:45.
На час позже, чем я рассчитывала.
Я тут же вскочила. Заметалась по комнате, по коридору, по всей квартире, пытаясь наверстать потерянное время.
Я даже была готова поставить крест на принятии душа, чтобы ускорить сборы, но тут увидела себя в зеркале.
Меня осенило: разумеется, моя картина будет безобразной мазней, если я ее пишу в таком виде.
Я была по уши в краске.
Тут же начала стирать ее с рук, ног, ушей, локтей…
Я так старалась, что, выйдя из душа, была вся розовая.
Едва высушив волосы, кинулась в гардеробную.
Напрасно я металась в разные стороны, минуты все равно бежали быстрее меня. Выбор одежды окончательно усугубил мое опоздание.
Я уже не знала, что делать, чтобы задержать бег скачущих на циферблате стрелок.
Туфли…
Я смотрела на туфли, стоявшие в ряд на полу гардеробной комнаты.
Золотистые?
Нет. Слишком блестят. Для этого вечера они не подходили.
Красные?
Да, пожалуй… Красные.
Итак, я выбрала туфли, джинсы. Не хватало только майки или рубашки, или… в общем, мне не хватало верха. Не могла же я выйти без верха!
Серый? Или синий?
Иногда это настоящая головоломка! Я была в отчаянии. Меня бесит, когда одежда начинает своевольничать.
Я спешила. Все было против меня.
Разглядывала майки. Я видела их все перед собой, но это не помогало. Боже, пусть покажется хоть одна подходящая! Мне хотелось на них заорать.
Нужно было остановиться хоть на какой-нибудь. Подгоняемая временем, решила выбрать наугад.
Я провела рукой по полкам…
Схватила!
Все. Назад дороги нет. Никаких сожалений. Слишком поздно. Нужно было думать раньше.
Оказалось, я схватила хаки.
Майка цвета хаки. Джинсы. Красные туфли.
Если у кого-нибудь есть претензии, пусть выскажется сразу.
Поскольку возражений не последовало, я решила, что выбрала правильно.
Моя мама всегда говорила: «Молчание — знак согласия». Я всегда считала иначе: иногда короткая меткая фраза может заткнуть кого угодно.
Никто не протестовал. Значит, хаки.
Браслет. Кольцо. В уши уже вдеты красные шарики.
Как они подходят к моим туфлям!
Я натянула плащ и посмотрела, какой адрес — ресторан находился в центре Парижа.
Этим вечером я совершила подвиг, ведь умирала от страха при мысли о том, что надо выходить из дома.
Если бы смелость могла измеряться силой противостоящего ей страха, если бы она имела количественное выражение, если бы можно было судить о смелости по страху, который ты должна преодолеть, то я объявила бы себя самой смелой девушкой в мире.
На самом же деле большей трусихи, чем я, не только сама не встречала, но даже и не слыхивала о такой.
Фразу «я мыслю — следовательно, я существую» можно дополнить: я боюсь — значит, я храбрая.
Машина была припаркована внизу у дома.
— Вчера мне повезло, нашла свободное место перед домом, — сказала я себе громким голосом, чтобы усмирить трясущиеся руки, открывавшие массивную бронированную дверь квартиры.
Конечно же, у меня не получилось спокойно дойти до машины, но, по крайней мере, я добралась до нее благополучно.
«Тебе страшно, тебе страшно… Ты боишься всего, но не того, что будешь выглядеть смешной!» — много раз говорил мне мой парень. Он мне говорил это сквозь сжатые зубы, недовольный моим поведением. Сам он, конечно, не боялся ничего, кроме как показаться смешным. Ему действительно не нравилась моя привычка бежать ночью по улице, подняв руку. Это его раздражает настолько, что он становится просто комком нервов. Когда я бегу по улице подняв руку, мой парень нарочно замедляет шаг. Из-за этого мне становится еще страшнее, и я бегу еще быстрее и размахиваю обеими руками, чтобы он поспешил. При исполнении в нормальном темпе мои мельтешащие жесты означали бы: поторопись.
Когда мне страшно, я все делаю быстрее.
Я показываю ему «поторопись» гораздо быстрее, чем нужно. А в итоге напрасно машу руками.
Ему просто на это наплевать.
Он никогда не торопится. Ему даже доставляет удовольствие идти как можно медленнее. Это меня никогда не успокаивало. Бывают вечера, когда я размахиваю руками так сильно, что он удивляется, как это я не взлетаю.
Было бы лучше не махать ему, но это сильнее меня. Мне кажется, что рука сама это делает.
— А зачем ты поднимаешь вторую руку? — спрашивал он меня много раз.
Я поднимаю вторую руку, когда бегу ночью к машине, потому что держу в ней брелок с дистанционным управлением, открывающим дверцы. Как только я выхожу ночью на улицу, тут же поднимаю руку и изо всех сил жму на кнопку. Начинают мигать фары, и я знаю, что могу сразу оказаться в машине. Поэтому я и бегу с поднятой рукой, чтобы не стоять потом перед закрытой дверцей.
Я объясняла это своему парню с десяток раз, но он так ничего и не понял. Он считает, что все это глупость и что я вовсе не выигрываю время всеми этими манипуляциями. Я не знаю, выигрываю я время или теряю, верно лишь одно: в машине я всегда оказываюсь раньше него.
Этим вечером я так быстро бежала по улице, что вряд ли кто-нибудь смог бы запомнить, как я выгляжу.
Уф!
Я в машине, дверцы заперты.
Машина у меня длинная, черная, очень быстрая, с турбодизелем. В салоне держится неприятный запах: я как-то выкурила в ней четыре сигареты, не открыв окон.
Итак, у меня ужин с друзьями в ресторане. Мы договорились на полдесятого.
Я опаздываю часа на два.
Нелегко сегодня вечером далось мне рисование.
А было бы здорово — вот так приехать позже назначенного времени, и чтобы никто даже не пошутил, что ты заставила себя ждать два часа. Я часто являюсь последней. Так, как я, больше никто не опаздывает.
Подъехав к ресторану, я не нашла свободного места для парковки. Перегонщика возле ресторана тоже не наблюдалось. Лишь полицейский стоял на посту у какого-то государственного учреждения. Проезжая мимо в двенадцатый раз, я, поравнявшись с ним, приоткрыла окно в машине, выпустив на улицу запах курева.
