— Их беспокоит возможная конкуренция?
— В своем деле они вне конкуренции. Их беспокоит развитие криминальных технологий исследования. Их беспокоит потенциальная угроза захвата их лаборатории или их самих. Они хотят знать, какие силы стоят за этим, уровень их осведомленности и возможностей. Для них будет ценной любая добытая тобой информация.
— Ты шутник, Философ. Если ты сам веришь в то, что говоришь, ты предлагаешь мне самоубийство.
— Не совсем. Ты — слишком мелкий объект, чтобы тебя заметили раньше времени. Если, конечно, сам не засветишься. Я рискую здесь не меньше, чем ты. Разве я похож на самоубийцу?.. Разумеется, определенный риск есть, но его хорошо оплатят. И еще, у тебя будет мощная поддержка. Возможности моих друзей велики. Первое подтверждение ты получишь через пару дней: нас с тобой выпишут из этой психушки.
— Слушай, парень, я не люблю, когда за меня решают. Даже по мелочам. Я тебе, кажется, ничего не обещал.
— Об этом пока нет и речи. Успокойся, тебя никто не подкупает. Это не аванс, а просто любезность. Не захочешь — ни меня, ни их больше никогда не увидишь.
Ответить я не успел: привезли обед. Философ быстро съел свою порцию и попросился позвонить по телефону.
Сегодняшняя дежурная, Даша, медсестра пожилая и строгая, вольностей не одобряла, но к Философу питала слабость.
— Ладно, иди, только скоро. Я тебя здесь подожду. — Отправив Кольку с кастрюлями в следующую палату, она уселась на койку Чудика, облокотилась на тумбочку и мгновенно задремала.
Телефоны-автоматы висели поблизости, на лестничных площадках всех этажей, и на телефонный звонок обычно требовалось пять или десять минут. А тут прошло уже с полчаса, но Философа все не было.
— Вот, — сказала назидательно Даша, вставляя ключ в замочную скважину, — шелопут твой приятель. Теперь придется искать.
Следующие несколько часов я провел в одиночестве, прислушиваясь к голосам во дворе и шагам за дверью.
В восемь, когда развозили ужин, Даша явилась скорбная, с поджатыми губами.
— Что ты на меня смотришь, как пес на котлету? Думаешь, скажу тебе что-нибудь? Не скажу.
— Я уже догадался, Даша. Но ты скажи все-таки.
— Не положено больным говорить, да, так и быть, скажу. Сердечный приступ у твоего друга. Прямо в коридоре упал.
— Где упал?
— А тебе-то не все одно? За телефонным узлом, рядом с уборной. И чего он туда пошел? Может, приспичило.
— Сейчас он где?
— Где… где… в морге.
— Даша, своди меня попрощаться.
— Ну, придумал. Ежели всех в морг водить, это что же получится?
— Да при чем здесь все, Даша? Это же мой погибший товарищ!
Я хорошо знал, за какую струну дергаю. До психушки Даша успела послужить в армии, пока ее не контузило на учениях, и к словам «погибший товарищ» сохранила отношение войсковое, благоговейное.
— А что как мне попадет за тебя?.. Ладно, пошли.
В морге, на покрытом цинком столе, в слепящем свете свисающей на шнуре мощной лампы лежал на спине Философ, уже раздетый. Рядом, скособочившись на стуле, спал бессменный санитар морга Федя, которого еще никто не видал трезвым. У левой коленки Философа стоял пустой стакан и колбочка из-под спирта.
Чудика нигде видно не было — он не задержался в морге и дня. Значит, кто-то спешил от него избавиться…
Я подошел вплотную к Философу и стал его разглядывать — следов насилия как будто не было.
— Ну что же ты, — запричитал я и взял его за руки, — эх ты, друг…
Даша деликатно отодвинулась к стенке.
На обеих руках, повыше запястий, чуть заметным синеватым оттенком кожи обозначались расположенные в ряд пятна, три на левой руке и четыре — на правой. Кто-то держал его за руки, держал очень крепко, железной хваткой.
Рядом с этими следами, на левом запястье, я нашел то, что искал: темную точку, крохотный кровоподтек. Кололи в вену, тонкой иглой и с профессиональной аккуратностью.
Да, ты был прав, Философ: ты не похож на самоубийцу. Ты похож на убитого… Извини, но я не полезу в эти дела…
— Ну, хватит, хватит, — решилась поторопить меня Даша.
— Ты не переживай, — утешала она меня по пути, — это дело такое… ничего не поделаешь.
Сразу после отбоя я улегся на койку, но поверх одеяла.
Правильно, одобрил меня Крокодил, будем спать осторожненько.
Что же, дело привычное. В белую ночь спать осторожно не трудно.
А ночь выдалась тихая, безветренная. Еле слышно доносилось урчание грузовиков с набережной Пряжки, да один раз всполошились птицы в кронах тополей на дворе. Небо за окном постепенно серело, и грузовики проезжали все реже.
Шаги в коридоре я услышал около двух. Странные такие. Негромкие. Вообще-то медсестры и санитары здесь не деликатничают. Если кто ночью идет, шлепанье подметок по линолеуму звоном отдается в глянцевых стенах коридоров. Но сейчас приближались к двери шаги вкрадчивые, словно бы скользящие.
Я осторожно сполз с койки, так, чтобы не скрипеть пружинами, и подошел к двери. Шаги уже стихли, и теперь некто отделенный от меня дверью с тихим звяканьем поворачивал ключ в замке. Замок громко щелкнул, и тот, за дверью, выжидал с минуту, по-видимому прислушиваясь.
Грязная работа, засранец. Сейчас ты получишь за нее двойку.
Держи себя в узде, Крокодил, не усердствуй сверх меры. Что слишком, то лишнее.
Дверь стала медленно открываться — и вдруг отчаянно заскрипела.
Двоечник, безнадега. Масленку надо брать с собой, сука.
Спокойнее, Крокодил. Без эмоций.
Тот наконец отворил дверь и стал проникать в палату. Первой появилась рука со шприцем.
Ишь, сука, сердечный приступ пришел. Здравствуйте, товарищ инфаркт!
Как только просунулась голова, Крокодил схватил его за волосы и резко рванул вниз, навстречу удару коленом. У того что-то хрустнуло, он обмяк и стал оседать. Крокодил вывалил его в коридор.
Стараясь не шуметь, я отволок его мимо соседней палаты к чулану, где хранились тряпки и ведра уборщиц. Каморка не запиралась, и я втащил тело внутрь.
Под халатом на нем был пиджачный костюм. Интересный санитар попался… В карманах — ничего, полная пустота — тоже факт интересный.
Осмотрев пол перед своей дверью, я вынул ключ из скважины, заперся изнутри и спрятал ключ в матрасе Чудика, рядом с кодаковской кассетой, которая уже стоила жизни Философу и могла еще стоить мне.
Остаток ночи я провел без сна — мало ли что им придет в голову. В шесть со двора донеслись приглушенные позывные радио, и начались первые, пока еще редкие хождения по коридору. Однако, против моих ожиданий, никаких криков и суматохи не последовало: значит, кто-то тихонько убрал этого типа до прихода уборщиц.
В девять санитар Колька, в сопровождений Рыжей, привез на тележке завтрак. Рыжая явно ни о чем криминальном не слышала, а Колька пребывал в своей обычной угрюмости.
Получив миску с отвратительной пшенной кашей, я принялся отчаянно тереть глаз:
— Ах ты черт, какая-то дрянь попала! Погляди, Валюша, пожалуйста, что там.
— Сейчас поглядим, только не три… сейчас посмотрим твои глаз… А ты, Коленька, поезжай в четыреста девятую, я тебя догоню.
— Ох, Валюша, — завел я плаксивым тоном, — не нравится мне эта палата. Плохое, несчастливое место.
— Как не стыдно такое нести. — Она напустила на себя строгость. — Здоровый умный мужчина… стыдно!
— Да ведь двое подряд, Валюта. Теперь моя очередь.
— Перестань! — Она шлепнула меня по руке.
— Переведи меня в другую палату! Пожалуйста.
— Расселением ведает старшая. Я человек маленький.
— Валечка, ну пожалуйста! Все же знают, ты — самая главная, как скажешь, так и будет.
— Ишь ты, льстивец какой! — Она снова шлепнула меня по руке. — Ладно, поищу тебе коечку. До обеда потерпишь?
Вечером я оказался в четырехместной палате, в обществе безобидных, совершенно выживших из ума старичков.
А на другой день, утром, за мной, очень радостная, явилась Рыжая:
— Тебя на комиссию. Говорят, выписывать. Ну и везунчик же ты!
За столом в кабинете Главного сидело несколько унылых личностей в белых халатах. Меня усадили на стул у стенки, и моя заведующая отделением высказалась в том смысле, что меня можно выписать.
— Вопросы, пожалуйста, — скучающим тоном объявил главный врач.
Наступила долгая пауза. Наконец остроносый человечек в очках проскрипел:
— Сколько будет сто сорок один умножить на двадцать семь?
Ах ты крысенок! Хочет из себя вывести. Хрен тебе.
— Я же не компьютер, — пожал я плечами, — могу перемножить на бумажке.
— Не нужно, благодарю вас.
Опять повисло молчание. Его нарушила дородная смуглая дама с усиками:
— Скажите, больной, как вы думаете, почему летает самолет?
— Потому что он запроектирован как летательный аппарат, — отрезал я равнодушно.
Главный врач позволил себе улыбнуться:
— Ну что же, в здравости суждений нашему пациенту отказать нельзя. Полагаю, возражений не будет? — Он расписался несколько раз на каких-то бланках и в первый раз взглянул мне в лицо, как бы переводя меня этим в категорию одушевленных предметов. — Желаю вам всяческих успехов. Будьте здоровы.
Через час я был уже на свободе, на прощание записав домашний телефон Рыжей, И она же, по моей просьбе, уговорила охранника у задних ворот выпустить меня на набережную Пряжки, подальше от главной проходной, выходящей на Мойку.
— Интересный ты человек, — задумчиво сказала она. — Ты и вправду сыщик?
Я шагнул за ворота, их железные створки с лязганьем стали съезжаться, но внезапно остановились и разъехались снова.
— Эй, Сыщик, — негромко окликнула меня Рыжая.
Я вернулся к ней и взял ее руки в свои:
— Я больше не сыщик, Валюша. Теперь я — доктор. Если я позвоню, называй меня «доктор».
— А мне что, доктор так доктор. Теперь слушай. Мне болтать об этом не велено, но я думаю, тебе надо знать. Во-первых, твоего друга украли. То есть покойника.
— Украли?
— Ну да, не сам же ушел.
— Не знаю. Он был человек не простой.
— Тебе виднее. И еще вот что. В четыреста седьмую вечером поселили новенького, а ночью он помер. Сердечный приступ.
— Что-то много сердечных приступов, эпидемия прямо.
— Говорят, ничего тут странного нет, потому что в атмосфере магнитные бури.
— Кто же так говорит?
— Игнатий Маркович.
— И он же велел тебе помалкивать?
Она выдержала паузу, внимательно разглядывая мое лицо:
— Да… Доктор.
Нынешний разум, или наука, находится под влиянием половым.
Значит, так: 24 мая я отвалил из психушки и отправился прямо домой. Я считал, у меня часа два в запасе, даже если они расчухали, что шлепнули не того.
Для начала я, не трогая ничего, хорошенько осмотрел коридор, кухню и комнату. За полгода накопилось достаточно пыли, она лежала везде ровным слоем, и ни следов на ней, ни сдвинутых предметов я не обнаружил. Похоже, за это время никто не проникал в мое скромное жилище. Да к тому, собственно, и не было повода. А с позавчерашнего дня, к сожалению, повод вроде бы есть.
Я не стал даже кофе варить, хотя искушение было большое: ведь в психушке кофе — продукт запрещенный.
Собрал в кейс самое нужное, приклеил контрольные волоски на все двери, оставил контрольные отпечатки на кнопке звонка и вокруг замочной скважины, убедился, что перед домом, на набережной Фонтанки, никто не маячит, и удалился. Неприятно, конечно, чувствовать себя бездомным, но лучше быть живым бомжем, чем мертвым квартиросъемщиком. Если те ребята взяли след, они скоро сюда наведаются. У них не заржавеет.
