Открываю глаза. Черепица холодит босые ноги. Опускаю взгляд, и тут же начинает кружиться голова. Судорожно вдыхаю морозный воздух.
В небе мерцают звезды, а внизу посреди квадратного дворика возвышается бронзовый памятник полковнику Уоллингфорду. До меня постепенно доходит, где я, — на крыше общежития Смит-холл.
Как я сюда попал? По лестнице поднялся? Ничего не помню. Как вообще сюда попадают? Паршиво — ведь надо как-то спускаться, и хорошо бы не угробиться по пути.
Меня трясет. Усилием воли заставляю себя не двигаться. Дышать медленнее. Вцепиться в шифер пальцами ног.
В абсолютной полуночной тишине моя возня, каждый вздох порождает эхо. Над головой темнеют ветви деревьев. От шороха листьев испуганно вздрагиваю и на чем-то поскальзываюсь. Оказывается, здесь мох растет.
Пытаюсь удержать равновесие, но ноги не слушаются.
Изо всех сил хватаюсь за воздух и падаю ничком на холодную черепицу. В ладонь врезается острый край медного водостока, но боли почти нет. Суматошно нашариваю ногами опору — крошечный пластиковый треугольник, такие ставят на крышах, чтобы снег не падал вниз целыми сугробами. Вроде больше не сползаю — смеюсь от облегчения. Но наверх точно не залезть — слишком уж сильно меня трясет.
Холод сковывает пальцы. От прилива адреналина гудит в голове.
— Помогите, — чуть слышно шепчу я и прикусываю щеку, пытаясь подавить клокочущий в горле истерический смех.
Никаких криков о помощи. Нельзя никого звать, иначе грош цена всем моим попыткам казаться нормальным, а я так тщательно над этим работал. Только дети ходят во сне, не нормальные люди, нет, — слишком уж нелепо, слишком странно.
В темноте видно не очень хорошо, но здесь должны быть еще такие штуковины — для снега, хотя на мой вес они явно не рассчитаны. Если бы подобраться поближе к окну, попробовать в него влезть.
Медленно-медленно тянусь ногой к ближайшему пластиковому треугольничку, извиваюсь червяком. Неровная, местами сколотая черепица обдирает голый живот. Первая зацепка, еще одна — чуть пониже, потом вбок, и я у края. Вот и все. Лезть больше некуда — окна слишком далеко. Тяжело дышу. Ладно, будет стыдно, конечно, но от этого еще никто не умирал.
Несколько раз глубоко вдыхаю ледяной воздух и кричу:
— Эй! Эгей! Помогите!
Мой голос уносит ночь. Где-то на шоссе приглушенно гудят машины. В окнах подо мной никто ничего не слышит.
— ЭГЕЙ! — теперь уже ору что есть мочи. Даже в горле запершило. — Помогите!
В комнате внизу загорается свет, двигаются чьи-то руки, открывается окно, заспанный голос спрашивает:
— Кто здесь?
На мгновение голос кажется знакомым, похожим на голос одной девчонки. Мертвой девчонки.
Свесив голову, выдаю свою самую смущенную улыбку. Только бы не психанула.
— Я тут, на крыше.
— Боже мой, — пугается Жюстина Мур.
В окне появляется Уиллоу Дэвис:
— Сейчас позову коменданта.
Прижимаюсь щекой к холодному шиферу и пытаюсь успокоиться. Все будет хорошо. На мне нет проклятия. Еще чуть-чуть продержаться — и порядок.
Из общежития выбегают ученики. Собирается целая толпа.
— Прыгай! Ну же! — кричит какой-то придурок.
— Мистер Шарп? — Это уже Уортон. — Немедленно спускайтесь, мистер Шарп!
Седые волосы торчат в разные стороны, словно его током шарахнуло. Халат наизнанку, и пояс болтается. Редкостный шанс выпал всей школе — полюбоваться на белые трусы в обтяжку, которые носит завуч.
Но на мне-то вообще ничего, кроме трусов, нет. По сравнению со мной вид у него вполне приличный.
— Кассель! — кричит мисс Нойз. — Только не прыгайте! Понимаю, порой приходится туго…
И замолкает, не зная, что бы еще добавить. Задумалась, наверное, насколько туго мне приходится. На оценки никогда не жаловался, с остальными в ладах.
Смотрю вниз. Повсюду щелкают камеры мобильников. Девятиклассники свешиваются из окон соседнего Стронг-хауса, десяти- и одиннадцатиклассники в пижамах и халатах толпятся на газоне. Конечно, черта с два их сейчас загонишь обратно.
Ухмыляюсь во весь рот и тихонько говорю сам себе:
— Сейчас вылетит птичка.
— Спускайтесь немедленно, мистер Шарп! Я вас предупреждаю! — опять кричит завуч.
— Мисс Нойз, я в порядке. Не знаю, как сюда попал. Ходил во сне, наверное.
А снилась мне белая кошка. Уселась на грудь, часто задышала — словно хотела весь воздух из легких вытянуть, а потом раз — и откусила язык. И не больно совсем, только невероятно страшно. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Мокрый красный язык мышью извивался у нее в зубах. Вернуть его во что бы то ни стало! Я вскочил с кровати и прыгнул на зверюгу, но не тут-то было: слишком уж шустрая и тощая. Погнался за ней. А потом уже проснулся на крыше.
Вдалеке завыла сирена, все ближе, ближе. Не могу больше улыбаться — губы болят.
Пожарные ставят лестницу, снимают меня, выдают одеяло. Зубы так стучат, что ни на один вопрос толком ответить не получается. Как будто правда кошка язык откусила.
В кабинете завуча последний раз я был вместе с дедом, на зачислении. Помню, он пересыпал в карман мятные леденцы из хрустальной вазочки, когда Уортон отвернулся. Тот все распинался, какой из меня получится превосходный ученик. А вазочка меж тем перекочевала в другой карман дедовского пальто.
Сижу в том самом зеленом кожаном кресле, кутаюсь в одеяло, дергаю марлевую повязку на руке. Да уж, превосходный ученик.
— Ходили во сне?
Уортон постукивает затянутой в перчатку рукой по истертым корешкам каких-то древних энциклопедий. Уже успел нацепить коричневый твидовый костюм, но волосы по-прежнему торчат в разные стороны.
На столе красуется новая хрустальная вазочка с леденцами. Дешевка. В голове гудит. Вот бы это были не конфеты, а аспирин.
— Я раньше ходил во сне, но очень давно.
С детьми такое часто случается, особенно с мальчиками, — в Интернете вычитал, еще в тринадцать, после того раза, когда, посиневший от холода, проснулся на дороге. Странное было чувство: будто откуда-то вернулся, но откуда — не помню.
Лучи восходящего солнца золотят кору деревьев за окном. Мисс Норткатт, директриса, пьет кофе. Глаза распухли и покраснели. Она так вцепилась в кружку с эмблемой Уоллингфорда, что кожа на перчатках натянулась.
— У вас, кажется, были проблемы с девушкой?
— Нет. Вовсе нет.
После зимних каникул Одри меня бросила. Из-за моего поганого характера. А какие, спрашивается, могут быть проблемы с девушкой, если и девушки-то нет?
Директриса прокашливается:
— Поговаривают, вы принимаете ставки на деньги. Может, проблема в этом? Задолжали кому-то?
Опускаю глаза и пытаюсь сдержать улыбку. Да-да, моя маленькая криминальная империя: немного подлога, азартные игры и никаких фокусов, я даже братцу Филипу отказал, когда тот предложил в обход закона снабжать учеников спиртным. Директрисе-то вроде наплевать на наши развлечения. Слава богу, она не знает, что ставят в основном на учителей — кто с кем спит. На нее с Уортоном, к примеру. Денег не жалеют, хотя что между этими двумя может быть? Качаю головой.
— Возможно, перепады настроения? — Это уже завуч Уортон.
— Нет.
— Потеря аппетита? Сон нарушен?
Он что, справочник цитирует?
— Да, со сном явно проблемы.
— Вы что имеете в виду? — Директриса вся напряглась.
— Да ничего! Я во сне ходил, понимаете? И с крыши прыгать не собирался. Если бы хотел покончить с собой — не полез бы на крышу, выбрал местечко повеселее. А если с крыши — так уж точно штаны бы не забыл надеть.
Норткатт пьет кофе. Кажется, расслабилась чуть-чуть.
— Наш юрист говорит: без медицинского осмотра в общежитии вам оставаться нельзя. Мы должны быть уверены, что подобное впредь не повторится. Страховка такого не покроет.
Знал, что придется от них натерпеться, но чтобы так! Ну, думал, отчитают; может быть, вкатают пару плохих отметок по поведению, но не настолько же все серьезно. Почти целую минуту ошарашенно молчу.
— Но я же ничего плохого не делал!
Полнейшая, конечно, глупость. Гадости не потому случаются, что ты их заслужил. Да и, честно говоря, грехов на моей совести немало.
— Мы связались с Филипом, он вас заберет, — подводит черту завуч и переглядывается с директрисой. Его рука непроизвольно тянется к воротнику — там на разноцветном шнурке наверняка висит амулет, хоть под рубашкой и не видно.
Ну, понятно. Думают, мастер надо мной поработал. Ведь почти ни для кого не секрет, что мой дедуля трудился в свое время на семью Захаровых: у него вместо половины пальцев маленькие черные культи — мастер смерти, сразу видно. А про маму в газетах писали. Неудивительно, что Уортон и Норткатт готовы любые мои выкрутасы списать на проклятие. Поднимаюсь:
— Не можете вы меня отчислить за хождение во сне. Это наверняка противозаконно. Это дискриминация по…
Неожиданно замолкаю. Желудок на мгновение скручивает от нестерпимого холодного ужаса. А вдруг и вправду прокляли? Касался ли меня кто-нибудь? Незаметно? Нет, голыми руками никто не трогал, только в перчатках.
— Мы ничего окончательно не решили.
Директриса роется в бумагах на столе, а завуч наливает кофе.
— Так я остаюсь в школе?
Не хотелось бы, конечно, ночевать одному в пустом родительском доме, тем более вламываться к кому-нибудь из братцев, но что поделать. Все, что угодно, лишь бы жизнь моя шла как идет.
— Отправляйтесь в комнату и соберите вещи. Будем считать это больничным.
— Но только пока не пройду медосмотр?
Молчат. Неловко топчусь возле кресла и, так и не дождавшись ответа, выхожу в коридор.
Можете особо не сочувствовать. На самом-то деле я убийца. В четырнадцать лет убил одну девчонку. Лила была моим лучшим другом, я ее любил и убил все равно. Мало что помню, все как в тумане. Стоял над телом и криво улыбался, руки по локоть в крови, так меня и нашли мои братья. Отчетливо помню лишь, как смотрел на Лилу и радовался, будто мне что-то с рук удачно сошло. И голова кружилась.
Об этом никто не знает, кроме моей семьи. Ну и меня, конечно же.
Но таким я быть не хочу. Поэтому в Уоллингфорде прикидываюсь и вру изо всех сил, а постоянно притворяться страшно трудно. Никогда, к примеру, не слушаю музыку, которая мне нравится, только ту, которая должна нравиться. И девушку бывшую пытался убедить, что я вовсе не я, а тот, кем она меня хочет видеть. В компании всегда сажусь в сторонке и вычисляю, как бы их половчее рассмешить. Только это у меня и выходит хорошо — врать и прикидываться.
