Однажды, чуть-чуть озираясь, он подарил мне альбом для акварели, о котором я даже мечтать не могла, — такой дорогой альбом!.. Он сиял на витрине универмага и вдруг исчез!.. Сиял бы на той витрине еще сто лет, такая ему цена была там написана, — и вдруг растворился бесследно.
Чуть-чуть заикаясь и сильно моргая, спросила я продавца:
— Тут был у вас альбом на витрине… можно ли посмотреть, какая в этом альбоме бумага?
— Нельзя! Украли альбом! Из витрины украли, а стекла все целые. И другого такого альбома у нас, девочка, нет, — шепотом сказал продавец, чуть-чуть озираясь.
Итак, когда мне было лет восемь или полдевятого, знала я лично самого настоящего вора, совсем его не боялась и даже с благодарной детской любовью описывала его в своем потайном дневнике, а тайник для моих сочинений, сам не зная того, сделал вор, приподняв доску деревянной ступеньки у входа.
Однажды январской ночью, когда в школе были каникулы и поутру не сдергивали с меня одеяло, я сидела на кухне и читала старого «Идиота» с ятями, читала при свечке, чтоб не жечь коммунальную лампочку с электрическим счетчиком. В те времена не были редкостью дети, которые читали запоем, обожали старые книги, проникая в их многотомную суть, как в замечательно страшную сказку, где страшные тайны взрослых. Это было проникновение, более мощное и глубокое, чем…
Внезапно по воздуху, словно дикая кошка, промчался всклокоченный вор, одним рывком распахнул окно и канул во тьму, в то гиблое место, в теснину между домами, в пропасть и в прорву. И в ту же секунду страшно загрохотали в дверь кулаками и сапогами, рыча:
— Откройте! Милиция!
Сонные соседи в подштанниках посыпались в коридор, все друг на друга шипели:
— Откройте! Откройте же! Откройте же, наконец!
И все мешали друг другу пробраться к двери и совершить открытие.
Ни о каком укрывательстве вора ничуть не думая, а просто от леденящего страха и зимней стужи, хлынувшей в оконную щель, которую вор оставил, естественно не закрыв за собой окно изнутри, я проворно защелкнула раму окна на крюк. Но этого как раз в скандальной толкучке никто не заметил.
Милиционеров было четверо, все с мороза румяные. Один бросился сразу на кухню к тому окну, матерно удивился, что оно изнутри заперто на крючок, распахнул его и стал светить фонарем в ту пропасть и прорву.
— Кармен, где твой братец? Где этот подлый ублюдок, вонючий гаденыш? Он с подельником валенки спер со склада, пятнадцать пар! И семь электрических счетчиков, за охрану которых мы отвечаем! Где он, сука?
— А почем я знаю? Ищи!.. — сказала Кармен, зевая. — Такая твоя работа.
— Чья эта свечка и книга? — спросил он грозно.
— Это — мое…
Он схватил меня за фланелевый ворот платья и поднял над Землей, как щенка:
— Где он? Куда сиганул? Говори, не то запру в допре!
Так сильно ворот врезался мне в горло, что я не могла говорить, даже если бы захотела. Но я не хотела. Потому что он меня мучил и унижал, держа на весу, и почти вытряхивая из платья, и произнося эти жуткие звуки: ЗАПРУ В ДОПРЕ, ЗАПРУВДОПРЕ, ЗАПРУВДОПРЕ!..
А когда, наконец, он вернул меня оттуда на Землю, я была уже вовсе не тем ребенком, чуть-чуть другим, но это «чуть-чуть» пропитало всю мою плоть, всю душу — и там осталось навек.
— Если ты кого-нибудь или что-нибудь видела хотя бы чуть-чуть, обязательно скажи, это поможет товарищам из милиции, — белыми губами произнесла мама, поправляя чуть-чуть мои волосы и одежду. Ее дрожащий нездешний голос и холодные, дрожащие, нездешние руки напомнили мне страшную механическую куклу из «Багдадского вора».
— Здесь никого не было. Я ничего такого не видела. Я книгу читала.
Милиция учинила обыск в незаконно выдолбленной комнатенке вора, но обыскивать там было нечего, все как-то исчезло само собой. У Кармен перевернули постели, вспороли подушки, распотрошили комод и шкаф. Ее дети смотрели на это спокойно. Никто не вопил, не визжал, не плакал.
Когда все разошлись и затихли, Кармен принесла мне на кухню кусок круглого хлеба и полила его подсолнечным маслом:
— Ешь! Чаю сейчас напьемся, готов кипяток. Хорошо еще товару не было, только две шкурки. А из двух шкурок дело не сошьешь, — сказала она. — Сядет мой братец, сядет за те проклятые счетчики. И на кой они ему были нужны?.. Валенки — вещь, утеплю своих да племянников, а где взяла — не докажешь, перекрашу. Но счетчики, счетчики… Эх, дурак дураком, хоть бы в поезде его не сцапали.
