Под потолком, скупо освещая кирпичные стены, покачивалась лампа в жестяном абажуре. Света едва хватало, чтобы осветить зелёный стол с чайником на спиртовой горелке и приставленную в углу в тени винтовку-трёхлинейку.
За закрашенными суриком окнами сухо трещали далёкие выстрелы. Изредка им вторила артиллерия. Бу… бу… — доносились с востока тяжёлые раскаты, похожие на удары грома.
Савелий Игнатьевич аккуратно нацедил воды из железного чайника. Потом потянулся за сокровищем — кусковым рафинадом. И едва успел поймать кружку на краю стола. Стены в очередной раз мелко задрожали, на голову посыпалась крошка.
— Вот напасть-то, — кряхтя, пробормотал рабочий. — И когда же эти анархисты угомонятся?
— Теперича уже скоро, — одёрнув полы шинели, ответил нескладный парень с другого края стола.
Парня звали Тимошкой. Жуя серый хлеб, он махнул в окно длинной рукой и с видом знатока пояснил:
— Из сорокавосьмилинейных орудий бьют… Наши, мостяжартовские.
— А ты откуда знаешь? — отхлебнув кипятка и подняв голову, поинтересовался Савелий Игнатьевич.
— Так я же это… — рассмеялся Тимошка. — До отправки на фронт, считайте, полгода у Кадряна лямку тянул. Главным у нас был мастер Гардиевский. Как есть, первый деспот и нахудоносор. Чуть что не так — сразу «в холодную» или с винтовкой на плац. Или вовсе… на передовую.
— А мы — из Нижнего, — неторопливо отозвался Савелий Игнатьевич, дуя на кружку. — Слыхал, небось, про Красное Сормово?
Он посмотрел на Тимоху.
— Чаво? — оттянув двумя пальцами ухо, спросил молодой солдат.
— Сормово, говорю!!
— Да ну? — Глаза у Тимошки восхищённо расширились. — Неужто с того самого, где первая скачка была?
— Стачка, — завернув в бумажку недоеденный рафинад, поправил Савелий Игнатьевич.
— Вот я и говорю — птичка… Тьфу, стачка то есть.
Тимошка смутился, опустил кудлатую голову и покраснел, как варёный рак. Он обиженно пробормотал себе под нос:
— Всё-то слова не нашенские, сложные… Стачка… Либертарный… Специально их такие, что ли, выдумывают?
Савелий Игнатьевич, вытянув руку, потрепал Тимошу по плечу и участливо бросил:
— Ладно, не тушуйся. Лучше расскажи, что у тебя с ухом.
— А? — Солдат нелепо оттянул мочку.
— С ухом чего, спрашиваю!
Парень почесал голову, махнул ладонью и ответил:
— Так мы это… Тогда под Трыстенем стояли. Я сам-то на фронт случайно угодил. Когда в шестнадцатом году вся эта буза пошла, Гардиевский выбрал меня и ещё троих как зачинщиков и отправил на первую линию. В Галицию, где самые окопы. Ну, всё, думаю; конец тебе теперь, Тимошка… пожил-то трошки. Ан нет, уберегли святые угодники.
Солдат шумно отпил кипятка и пояснил:
— Как раз после Петрова дня, на Стожары[1], велели нам идти на немцев. Офицер выступал перед строем, красиво говорил. И вдруг гляжу — летит! Ву-ух! Накрыло нас сверху немецким снарядом-чумаданом. Встал кое-как, отрепался. Гляжу — матерь честнáя! Вся рота серыми мешками лежит, не отличишь. Стою, только сизые мушки в глазах порхают… Санитары бегут. Увезли меня в лизарет, подлечили. Вошкоту повывели… А тут раз — и леволюция. Ну, всё, думаю. Вот оно, моё заветное. Теперь-то уж точно конец войне.
Тимошка потёр руки, огляделся по сторонам и, наклонившись к столу, доверительно прошептал:
— Не зря бабке Ефросинье перед войной свина отнёс. Всё верно насоветовала. Загнёшь деревце в лесу — вернёшься живым. Вот теперича леволюцию доделаем, и поеду к себе домой, в Мохнатки. Женюсь на Таньке. С контузией теперь, понятно, обратно на фронт не возьмут. И слава те господи! — Парень истово перекрестился. — Как есть, сила крестная уберегла. Надо бы и батюшке в церковь занести. В благодарность за то, что молился за меня…
— Ты это брось, — сурово погрозил пальцем Савелий Игнатьевич. — Что это ещё за вредные пережитки и суеверия? Или у вас там пороси, как крапива, растут? Небось с сестрёнками-то раньше голодал?.. Молчишь? По глазам вижу, что голодал.
Парень, почесав рукав со споротыми нашивками, пожал плечами. Савелий Игнатьевич в сердцах махнул рукой.
— Олух ты, Тимоха! Тебе бы учиться надо, дремучий ты человек. А не по колдунам бегать… Нету бога. И чудес тоже нет. А есть дружба, честность и упорный труд. Уяснил?
— Уяснил, — тут же радостно расплылся в улыбке Тимошка. — Нету — ни бога, ни ведовства. А значит, когда колдунья, бабка Ефросинья, в следующий раз капусту клянчить зайдёт — перетопчется…
— Вот то-то же.
Савелий Игнатьевич, глядя в потолок, задумчиво покачал головой и развёл руками:
— Ты вот сам подумай, Тимоха. Жизнь — она ведь не с неба падает и не готовая нам даётся. Она вот этими мозолистыми руками делается… По крохам, по кирпичику. Нам, если так подумать, сейчас не церкви, а школы и ремесленные училища открывать нужно.
— Эй, безбожники, — послышался из тёмного угла голос, заставивший обоих вздрогнуть. — Вы меня кормить сегодня будете, или как? Либо отпусти́те — либо поесть чего-нибудь дайте, в конце концов!
Савелий Игнатьевич, нацедив в кружку воды, с кряхтеньем поднялся и направился к клети, где раньше хранился дворницкий инвентарь.
С той стороны стоял стройный человек в офицерской форме. В сумраке на его плечах золотом блеснули поручицкие погоны.
На вид офицеру можно было дать лет тридцать. Лицо гладко выбрито, а подстриженные усы придавали ему слегка смущённое выражение. Щека пленника была испачкана сажей, и он исподлобья смотрел на рабочего.
— Ну, чего тебе? — спросил Савелий Игнатьевич.
— Водички бы… горло промочить, — хрипло отозвался офицер.
Савелий Игнатьевич протянул кружку сквозь прутья. Пленник, двигая кадыком, жадно выпил воду. А потом неожиданно вцепился руками в ржавые штыри и, прильнув к решётке, зашептал:
— Слушайте, ну будьте же, наконец, человеком. Чего вам стоит? Отпустите. Говорю же я вам, ничего плохого не задумывал. Спешил домой к сестре. Просто хотел срезать дорогу…
Савелий Игнатьевич, помедлив, вздохнул… И, глядя на офицера, развёл руками.
— Не могу. Извини. Таков революционный порядок. Газовый завод — объект особой важности. А ты, уж прости, человек случайный, незнакомый…
Глаза офицера в темноте блеснули.
— В городе сейчас неразбериха, — продолжал Савелий Игнатьевич. — Стреляют. Сам посуди, откуда мне знать, что у тебя на уме? Может быть, ты вообще немецкий шпион? Может, ты завод взорвать хотел?.. Нет, прости. Не могу.
Савелий Игнатьевич покачал головой и направился обратно. Но не успел он отойти на несколько шагов, как в спину ему донёсся тихий голос:
— Может, вы денег хотите? У меня есть. Могу дать…
Савелий Игнатьевич остановился и резко развернулся. Поручик побледнел и отступил под его взглядом.
Рабочий нахмурился.
— Ты что же… Хочешь, чтобы я доверие своих товарищей продал?
Тимоха позади затаил дыхание. Савелий Игнатьевич говорил тихо, но каждое его слово вбивалось, как холодный пресс в деталь:
— Ты что предлагаешь, аспид? Чтобы я за деньги обманул тех, кто мне доверился? Чтобы я предал, значит, революцию, товарищей по партийной ячейке и лично товарища Лациса, который меня сюда наблюдать поставил?.. Ты это мне предлагаешь? Не будет этого, мышиная твоя душа!.. Слышишь?!
Поняв, что кричит, Савелий Игнатьевич замолчал на полуслове.
— Простите, — тихо отозвался из сумрака пленник. — Повсюду вымогают, вот и я тоже… замотался, наверное. Две недели — уже и не надеялся честных людей встретить.
Выйдя к ржавой решётке, офицер устало потёр рукой глаза и глухо сказал:
— Железнодорожные служащие совсем озверели… Пока с Кавказа добрался, не поверите — истратил двести рублей на одни билеты. Три месячных жалованья … и так по всей стране…
Он поднял глаза на рабочего и тихо предложил:
— Может быть, просто забудем это?
— Что значит «забудем»? — Савелий Игнатьевич тряхнул головой. — Ловко вы, значит, эксплуататоры трудового класса, устроились. Чуть что — сразу «забудем». Нетушки.
Рабочий рубанул ладонью воздух и подытожил:
— Решено. Завтра же, утром, отведу тебя в ЧК. Там разберутся, что ты за птица. Если правду говоришь, отпустят. А если нет — тогда извини. Революционное время.
— А зачем тянуть до утра? — вскинулся офицер. — Ведите сейчас.
— И отведу!
— Ведите. Всё равно конец один…
— А вот возьму и отведу, — упрямо повторил рабочий. — Эй, Тимоха!
Он обернулся к столу. Долговязый парень захлопал глазами:
— Чаво?
— Чаво, чаво… Давай ключи! И винтовку заодно прихвати. Будем пленного выводить.
Тимоха, позёвывая, встал рядом, держа винтовку в руках и покачиваясь, а Савелий Игнатьевич загремел ключами. Решётка со скрипом открылась.
— Выходи, ваше благородие.
Офицер шагнул в каморку, но Савелий Игнатьевич придержал его за плечо.
— Погоди…
Он повесил себе на плечо деревянную кобуру и, поправив её, кивнул:
— Теперь — можно.
Дверь открылась в ночную черноту, и в лицо ударил холодный порыв апрельского ветра.
Савелий Игнатьевич плотно запахнул пиджак и спустился по ступеням, на которые падал скупой свет фонаря. Потом повернулся к Тимохе и распорядился:
— Значит, так. До моего возвращения остаёшься за старшего. Никого в пятый газгольдер не пускать, кроме меня и товарища Лациса. Понял?
— Есть не пускать! — улыбнувшись, гаркнул Тимоха, приставив к плечу винтовку. — Служу трудовому народу!
— Пошли, — повернувшись к арестованному, сказал рабочий.
Они двинулись в сторону массивных заводских корпусов, где скупо светили желтоватые огни. Поручик, понурив плечи, шёл впереди. Под ногами хрустели обломки угля.
Лунный свет выхватил слева и справа огромные цилиндры газгольдеров. Над чёрными кучами кокса курился сизый дымок, в воздухе резко пахло аммиаком.
У забора в ночи мигнул красный огонёк папиросы, и неуверенный голос крикнул:
— Стой!.. Кто идёт?
Следом за голосом из темноты появился штык и в лицо ударил яркий луч фонаря.
— Да убери же, — с досадой пробормотал Савелий Игнатьевич. — Свой я. Председатель второго рабочего отряда мастер Ласточкин.
— Мандат есть? Покажи! — потребовал тот же голос.
Савелий Игнатьевич полез в карман и достал кусок картона с печатью. Появившаяся словно ниоткуда рука взяла его, и голос по слогам прочитал:
— Все… российская чрезвычайная комиссия… борьбы с контрреволюцией, спекуляцией и должностными преступлениями… Разрешается товарищу Ласточкину С. И., члену РКП (б) с тысяча девятьсот шестого года… Ого!.. — Голос уважительно замолк. — …посещать и покидать территорию завода в любое время, а также доставлять задержанных… с правом на ношение оружия. Подписано: исполняющий обязанности зампредседателя… товарищ Лацис М. И. и секретарь… товарищ Ксенофонтов И. К. …
Выступив из темноты, человек в картузе, с красным бантиком в петлице, бросил неприязненный взгляд на поручика и покачал головой.
— Офицер? Да ещё и дворянин, небось? Зря вы всё-таки с ними нянчитесь. Шлёпнуть бы его, как предлагает товарищ Комков, — и всех разговоров.
— Э, нет, — не согласился Савелий Игнатьевич. — Тут сперва разобраться надо. У нас хоть и революционный, а всё-таки порядок.
— Ну, ладно! — Человек вытащил изо рта раздавленную папиросу и махнул рукой. — Проходите!
За воротами было безлюдно и пустынно. Под ногами похрустывал гравий. Тихо шуршала трава.
Впереди серебристыми нитями блеснули рельсы, и из-за длинных коробок вагонов вынырнуло приземистое здание нижегородского вокзала…
И тут небо над головой быстро-быстро заполыхало синим, как от множества молний.
— Что такое? — Савелий Игнатьевич встревожился и сбился с шага. — Взорвалось, что ли, где-то?
— На северное сияние похоже, — пробормотал поручик, задрав кверху голову. — Красиво.
— Красиво ему… Да погоди же, я говорю! — крикнул Савелий Игнатьевич.
Догнав пленника, он погрозил пальцем и предупредил:
— Попробуешь бежать — поступлю по всей строгости.
— Не буду я бежать, — обиженно буркнул поручик. — Честное слово.
Рядом на путях зашипел паровоз, и огромный состав, трогаясь, загремел сцепками.
Мерцание над головой усилилось. Оно было похоже на свет огромной газовой горелки. Небо переливалось, вспыхивая то фиолетовым, то лимонно-жёлтым цветом.
В ушах надсадно загудело. Воздух стал плотным и душным, как перед грозой. По горлу резануло наждаком. Савелий Игнатьевич приложил руки к ушам, стараясь унять боль, и почувствовал на губах солёный привкус крови. Морщась, он оглянулся.
Рядом, присев и обхватив голову ладонями, раскачивался поручик. Он тоже что-то кричал, но звуки тонули, как в плотной вате.
А потом так же внезапно всё закончилось. Стало непривычно тихо. Савелий Игнатьевич выпрямился и перевёл дыхание.
Он стоял один в кромешной черноте. Ни единого огонька. Вокзал, только что бивший в глаза жёлтыми огнями, исчез. Вокруг темнели густые высокие заросли. С неба равнодушно светила луна.
— Матерь честная! — пробормотал ошарашенно Савелий Игнатьевич. — Да что же это такое?..
И тут же сердце ёкнуло от ужаса.
— А где задержанный?.. Эй, благородие! Ты здесь?!
Савелий Игнатьевич замер, тщетно вглядываясь в ночь. Откуда ни возьмись, налетел ветер, и огромное поле заколыхалось как живое. Пошло волнами. Остро запахло сухой травой и полынью.
— Эй, благородие! Хватит прятаться. Не то, предупреждаю, буду стрелять.
Савелий Игнатьевич ещё раз прислушался, потом вытащил из кобуры тяжёлый маузер и наугад двинулся вперёд. В ночи пронзительно закричала какая-то птица, и палец на холодном спусковом крючке дрогнул. Рабочий покачал головой и сдвинул палец.
