Заросли сплелись в сплошную стену. Савелий Игнатьевич разорвал её стволом маузера… а за ней была следующая. И ещё.
Поле никак не заканчивалось. Сделав очередной шаг, рабочий выскочил на прогалину и нос к носу столкнулся с человеком в светлом. Человек вздрогнул. Это был поручик.
— А ну-ка, стой, — подняв оружие, скомандовал Савелий Игнатьевич. — Ишь чего удумал… бежать… Вот оно какое, оказывается… ваше честное слово.
— Я не бежал, — возразил офицер. — Я и сам не понял, что произошло. Я вас тоже искал.
Савелий Игнатьевич с трудом отдышался. Потом огляделся. Он понял, что стоит в глубокой канаве. Слева и справа, как живая изгородь, тянулись ряды растений с высокими шапками.
— М-да, занесла нас инфузория, — пробормотал Савелий Игнатьевич и шагнул в сторону.
— Погодите… Поле вокруг какое-то странное, — сказал офицер.
— Чего же в нём странного? — не понял рабочий. — Обычный бурьян, ничего особенного.
— Это не бурьян. Это горох и подсолнечник.
— Горох? — Савелий Игнатьевич пожал плечами. — И что с того?
Поручик вздохнул.
— Сразу видно, что вы не сельский житель. Ваш подчинённый, Тимофей, вам бы объяснил… В это время года подсолнух можно встретить разве что на Мамоновой даче или в саду у Греллей.
Рабочий поднял голову. И застыл. Наверху, в свете луны, нагло покачивался огромный цветок. И впрямь — подсолнух… в апреле.
Опомнившись, Савелий Игнатьевич шагнул к поручику и решительно двинул стволом маузера.
— Пошли.
— Куда это?
— Не важно. Слушайся представителя новой власти.
Поручик усмехнулся, но, заложив руки за спину, покорно двинулся вперёд между рядами зарослей. Борозда была неровной. В подошвы то и дело впивались камни и комья земли. Небо наверху медленно начинало светлеть.
— Тебя как зовут? — бросил Савелий Игнатьевич на ходу.
— А вам это зачем? — подозрительно отозвался пленник.
— Для порядка. Должен же я буду расписаться, кого сдал в ЧК.
— Олег Мякишев. Офицер русской армии.
— Ну а я — Ласточкин Савелий Игнатьевич, потомственный рабочий, семьдесят третьего года рождения. Прислан родной партячейкой на усиление органов ВЧК. Вот, скажи, Мякишев… — Рабочий помедлил. — А ты действительно дворянин и бывший землевладелец?
— Да, — буркнул поручик.
И, повернув голову, поинтересовался в ответ:
— А правду ли говорят, что теперь, после отмены чинов и привилегий, новая власть нас всех в расход пустит? Ну, как этот ваш, у ворот, предлагал?
Савелий Игнатьевич раздражённо помотал головой:
— Что ещё за глупости! Ты про человека с алым бантиком, что ли? Так он не наш. Он из эсеров. Просто бантик нацепил. Брехня это. Работайте, живите на здоровье. Никто не неволит.
— Тогда я что-то не пойму вашей власти, — шагая, тихо проговорил поручик. — Вроде с эсерами, а вроде и нет. Землю мою, дедовскую, полученную за восемьсот двенадцатый год, отобрали… чья она теперь?
Поручик пытливо посмотрел на рабочего.
— Земля теперь общая. В смысле народная, — убеждённо ответил Савелий Игнатьевич, переступая через борозду. — Ты что же думаешь, Мякишев… Кто у нас теперь власть? Ленин и временная диктатура пролетариата? Дзержинский и Брешковская?
Рабочий решительно рубанул ладонью воздух.
— Нет. Власть нынче — это народные советы. На каждом заводе и в каждой деревне будет свой совет. А из тех советов выберут главные советы. А уж те, самые главные советы, решат, какой стране быть. Всем народом будем строить новый мир. Без униженных и оскорблённых. Все будут счастливы…
— Утописты, — потрясённо прошептал Мякишев.
Рабочий открыл рот… И тут над полем прокатился железный стон, от которого зазвенело в ушах.
— Что это? — Савелий Игнатьевич вздрогнул. — Никак вокзал?
— Нет. Погодите…
Звук, похожий на великанский плач, опять повторился. Он тёк над тёмными зарослями, словно густая патока.
— Кажется, я узнаю колокола, — сказал поручик. — Малую утреню бьют…
Потом воздух прорезало низкое гудение, от которого пистолет в руке рабочего мелко завибрировал.
— Точно! — Мякишев обрадованно обернулся. — Тяжкий колокол как будто другой. Но зазвонные и малые — точно с Вознесенской… Мы совсем рядом. Это там!
Поручик махнул на звук рукой.
— Хорошо, идём, — согласился Савелий Игнатьевич.
Скоро ряды цветков с тёмными шапками стали ниже, а потом рабочий, охнув от неожиданности, шагнул на твёрдую глинистую дорогу. Уже почти рассвело.
Впереди за изгородью буйно разрослись липы, а над ними торчали два купола с крестами. Колокол наверху ударил в последний раз и затих.
Взглянув себе под ноги, Савелий Игнатьевич увидел, что ступает по ковру из жёлтых листьев. Ему стало не по себе. Ведь не могло же быть так, чтобы сентябрь наступил в апреле… Или всё-таки могло?
— Глупость какая-то, — глядя на купол, растерянно протянул Мякишев. — Место вроде то же самое. И липы знакомые. Но церковь как будто другая. Совсем новая. Вместо каменного забора — деревянная изгородь. А там, за оградой… поглядите-ка, избушки. Ничего не понимаю!
— Давайте войдём и спросим, — предложил рабочий, посмотрел на Мякишева и взялся за кованую ручку.
Дверь со скрипом отворилась, и они вошли в низкий закопчённый придел. Терпко пахло масляной гарью, тускло горели лампады и свечи в киотах. У стен переговаривались люди, кто-то надрывно кашлял. Впереди, под аркой, ярким золотом сверкнул иконостас.
Мякишев, войдя, опустил голову и сделал торопливое движение рукой. Разговоры сразу утихли. На них обернулось десятка два напряжённых глаз. Послышались шепотки.
Мужичок в синем армяке, смяв шапку, выступил вперёд. Заметив военную форму Мякишева, он подошёл к нему, поклонился и робко спросил:
— Моё почтение… Вы, барин, из какого войска будете? Наш или француз?
— Ты это о чём, любезный? — Поручик подозрительно огляделся по сторонам. — Свой я… русский. Шестьдесят шестая пехотная дивизия.
Несколько человек облегчённо выдохнули.
— Слава те, господи! — Мужчина в линялом армяке перекрестился. — Значит, поживём ещё немножко.
Он повернулся к Мякишеву и деликатно кашлянул:
— А ты сам-то откуда взялся, батюшка? Из Демидовского имения? Или из Разумовского? Неужто тебя тоже забыли?
— Что значит «забыли»? О чём это вы вообще говорите?
Мякишев оглянулся на Савелия Игнатьевича. И все взгляды враз устремились на рабочего. Мужчина почувствовал себя неловко в пиджаке, ведь все, кроме них двоих, одеты по-крестьянски.
— Ой, — заголосила вдруг какая-то женщина. — Неужели пастор немецкий? И при входе не крестился, я видела.
— Не дело это, — кивнув, согласился мужичок в армяке. — Чтобы лютерянин в наш храм ходил.
— Он не лютеранин, — возразил Мякишев, но его не слушали.
— А если он наш, почему на божницу поклон не кладёт? — выкрикнул из угла взъерошенный паренёк в монашеской одежде. — Вдруг он ератник[2] и чужеземный лазутчик?
Толпа угрожающе загудела, и каменный свод задрожал от голосов. Савелий Игнатьевич невольно отступил назад.
— Ти-хо! — отрывисто скомандовал Мякишев, и голоса разом стихли. — Ну что вы на человека напустились? Свой он, из мастеровых. Савелием зовут.
Поручик строго оглядел собравшихся:
— А теперь лучше объясните мне, где вокзал? И что это за место?
— Что-то ты диковинное вещаешь, батюшка. — Женщина рассмеялась. — Николу на Кобыле знаю. Никиту Готского — знаю. Троицу Сыромятную тоже знаю. Никакого «гокзала» не знаю… А это новая церковь Вознесения, что на Гороховом поле. И двадцати годков ещё нет, как выстроили. Вот, сидим, ждём. Думаем огненное крещение принять.
Савелий Игнатьевич только сейчас с удивлением заметил сваленные у стен охапки дров.
— Вы уж не взыщите, — продолжал мужичок в армяке. — Но говорят, враг в городе. У нас и огниво приготовлено. Не возьмёт нас антихрист. С детками малыми вместе и вознесёмся.
Поручик вздрогнул и огляделся:
— Вы что, совсем сдурели? Какой вражина?
— Чудно, как это вы, батюшка, такой удалой, а не знаете. — Женщина в платке покачала головой. — Истинно так. Враг иноземный в городе, с целым воинством.
Поручик переглянулся с рабочим и деловито поинтересовался:
— Много врага?
— Несметные тыщи!
— Не врёте? Что ещё известно?
Люди стали наперебой отвечать, шумя, как стая птиц по весне. Савелий Игнатьевич разобрал только слова «безбожники» и «грабят».
Мякишев, наклонившись к рабочему, озабоченно сказал:
— Плохо дело. Грабят уже по всему городу.
— Невозможно, — растерялся тот.
— Не знаю, — хмуро ответил поручик. — Похоже, анархисты, или кто-то ещё, взял верх над вашими. Здешние люди странно себя ведут, но другого объяснения я не вижу.
Взгляд Савелия Игнатьевича упал на охапки дров.
— Скажите, Мякишев… А что они говорили насчёт «огненного крещения»?
Поручик уставился на него.
— А вы не поняли, да?.. Да о самосожжении речь! Как у раскольников. О церкви ведь не говорят в народе — сгорела. Говорят: «вознеслась». А раз так, то и те, кто в ней, по идее, тоже…
— Жуть какая. Это надо остановить, — сказал Савелий Игнатьевич, решительно делая шаг.
Мякишев удержал его за локоть и покачал головой.
— Эй, Савелий Игнатьевич… Вы хотите осчастливить этих людей, а совсем их не знаете и не понимаете… Вот о чём, по-вашему, разговаривают те двое?
Он указал на бородатых мужиков в кафтанах, судя по лицам — отца и сына, тихо шептавшихся в углу.
— Не знаю. — Рабочий пожал плечами. — Наверное, о том, как лучше дать отпор врагу.
— Ага, как же! О свинце они говорят, поняли вы?
— О каком свинце?
Мякишев, пригладив усы, усмехнулся.
— О государственном. Который, по их словам, власти затопили в Красном пруду. И вот они думают, как бы под шумок этот свинец поднять и к рукам прибрать.
— Зачем? — не понял рабочий.
Поручик поморщился.
— Кто его знает, зачем. Может быть, крышу крыть. А может быть, продать тому, кто дороже даст. Они, между прочим, всерьёз обсуждали, сколько за пуд даст этот самый страшный «враг». А вы — общество взаимопомощи и братства… Либэртэ, эгалитэ, фратэрнитэ[3]. Мечтатели и утописты, леший вас дери. Как вы думаете изменить человека, исправить его шкурную природу?! Это никому не под силу.
— Ну нет уж, — решительно возразил Савелий Игнатьевич. — Это всё от тьмы и несознательности. Надо будет — и куркулей перевоспитаем. Откроем школы, библиотеки. Кино правильное снимем. Человек должен тянуться выше.
Савелий Игнатьевич, помедлив, пытливо оглядел Мякишева:
— Вот вы, скажите, когда-нибудь слышали про калужца Циолковского? Он вообще считает, что человек может взлететь на небо… Представляете? Где уж тут место богу?
— Это не нам решать, — перебил его Мякишев. — Я тоже читал. С ракетами — это когда ещё будет… А нам сейчас надо выяснить, что происходит в городе.
Перехватив брошенный в глубь церкви взгляд рабочего, Мякишев тронул его за локоть. И, наклонившись, тихо сказал:
— Я убедил их старшего пока не самосжигаться. И дал ещё один совет. Давайте пойдём и узнаем, что там за антихрист. А заодно причину этих странностей со временем. Здесь нам больше делать нечего.
К этому времени люди закончили совещаться, и вперёд, откашлявшись, выступил мужчина в армяке. Он протянул поручику свёрнутую грубую ткань и поклонился.
— Вот… всем миром решили. Тут офицер один оставил, сказал беречь. Но вы ведь нас защищать пришли, верно? Возьмите; вам она больше пригодится.
Поручик развернул ткань, и в неровном свете свечей блеснула сабля с богато украшенной рукоятью. Рядом лежали тёмные ножны.
— Спасибо. — Мякишев взял оружие за рукоять и пристально оглядел лезвие. — Добрая вещь.
Потом он отошёл в сторону и опустился на колено перед потемневшим ликом на стене. В наступившей тишине отчётливо прозвучал его голос:
— Возложенный на меня долг клянусь выполнять с полным напряжением сил, не щадя жизни ради блага Отечества.
Поднявшись, Мякишев завернул шашку в ткань, кивнул рабочему, и они вышли.
Ветер на улице стал сильнее. Его холодные порывы били в лицо, и жёлтые листья, кружась, падали под ноги.
Остановившись у изгороди, поручик посмотрел на уходящую вдаль улицу и задумчиво произнёс:
— Хорошее место для апфилирования[4]. Здесь бы пулемёт поставить. А ещё лучше — парочку «Гочкисов». Тогда никакой враг точно не пройдёт.
— Враг?.. — Савелий Игнатьевич вздрогнул. — Мякишев!..
Поручик выпрямился и замолчал. Савелий Игнатьевич пристально на него смотрел.
— Мякишев, вы мне опять что-то недоговариваете.
— О чём вы? — Мякишев невозмутимо встретил его взгляд.
Рабочий расстегнул кобуру и достал маузер.
— Говорите. Ну же.
Мякишев тяжело вздохнул.
— Ладно… От вас ничего не утаишь. Вот что: эти люди в церкви почему-то твёрдо уверены, что в городе — вооружённые чужаки. А некоторые утверждают, что это французы.
— Французы? Которые в Париже? Да вы шутите? — Савелий Игнатьевич едва не рассмеялся.
— Вот-вот. Я то же самое подумал. Но все говорят одно и то же. А некоторые даже изображают французскую речь. — Мякишев раздражённо дёрнул плечами. — Я не могу понять, где правда, а где — нет. Может быть, это выдумки. Или маскарад. Может быть, хитрюга Жозеф Нуланс[5] умудрился провезти десант в товарных вагонах… Или немцы прорвали фронт. Происходит что-то непонятное… и я хотел бы быть готовым к этому. Вот, собственно, и всё.
Он посмотрел на рабочего.
Савелий Игнатьевич помедлил, а потом неожиданно для себя шагнул к поручику и крепко пожал ему руку.
— Знаешь что, Мякишев… Ты не обижайся. Сам не знаю, что на меня нашло… Может быть, дело в нём. — Савелий Игнатьевич кивнул на пистолет.
Мякишев критически оглядел оружие и деловито заметил:
— Вы его неправильно держите.
— Что? — Савелий Игнатьевич растерянно посмотрел на маузер, а потом на поручика.
Мякишев ухоженными пальцами взял Савелия Игнатьевича за кисть.
— Ну да. Большой палец лучше класть сюда. И курок у вас не взведён… Вот, глядите.
Поручик натянул рычажок, и пистолет сухо щёлкнул. Савелий Игнатьевич охнул. Мякишев встревоженно на него посмотрел:
— Не пойму… Вы что, первый раз с маузером дело имеете?
Рабочий, смутившись, почесал лоб и буркнул:
— Откуда мне? Пострелушки в тире — мещанское развлечение. Пистолет стоит два моих годовых оклада. А у меня жена и трое ребятишек… В ЧК мне дали выстрелить пару раз, и всё. Потом выдали под расписку. Как его обратно-то разрядить?
— Вот. Теперь на предохранителе, — показал Мякишев.
— Спасибо…
Савелий Игнатьевич неловко убрал маузер в кобуру. Мякишев прикрепил шашку с ножнами на пояс. Переглянувшись, они зашагали бок о бок по пыльной дороге. Слева тянулись поля и сады, а справа — бревенчатые домики. Дорога стала твёрже, и вдоль неё появились кованые фонари.
