Отдельная благодарность моему давнему и нежно любимому другу и учителю Станиславу Чумакову, великолепному (хотя и не в меру скромному) поэту и переводчику–полонисту, преподавателю античной литературы, известному в Кубанском университете под именем «Зевс», без него многие из вошедших сюда стихов просто не появились бы..
Н. Агафонову
За мглистой пеленой
Растаял луч заката.
И темный водоем
Смеркается сильней.
Зеркальной глубиной
Рождается соната,
И бредим мы вдвоем,
Прислушиваясь к ней.
Из флейты и альта
Прозрачно и неспешно
Мелодия зовет
К слиянию глубин.
Неявна простота,
И радость безутешна,
И нас сбивает влет
Стремлений сладкий сплин.
Стремленье приникать
Бесстыдно и безгрешно
К источнику тепла
И тайне доброты.
Стремленье принимать
И то, что жизнь конечна,
И что всесилье зла -
Лишь маска пустоты.
Стремленье убежать
От детского доверья,
От пылкости своей,
Обманутой сто раз.
Стремленье удержать
Перед открытой дверью
Озябших голубей
Пугливо–нежных глаз.
А может, ты и я
Поверим не напрасно,
Таинственный мотив
Переплавляя в явь,
И сумрак бытия,
Назло его гримасам,
Мы в отклик на призыв
Преодолеем вплавь…
1998
Здравствуй, Вечность! Сегодня друзья мы опять -
На часок — на другой, может статься:
Ты научишь меня жизнь и смерть презирать,
Я тебя — умирать и рождаться.
Конец 70–х
… И снова жить. И снова из глубин
Смотреть на солнце и к нему стремиться.
Тебе, годов унылых вереница,
Прощаю все за правды миг один.
Тот миг. Мой миг. Мерило всех мерил.
К нему ползла я по скале отвесной.
Срывалась в пропасть. Он меня манил.
Он стал моим оплотом, силой крестной.
Вновь, как Сизиф, отброшенная вспять,
Стремлюсь я вверх, к тебе, мое мгновенье.
Устала бесконечно оживать
И умирать с мечтой о воскресенье.
Мне все трудней. Но выбора другого
Нет у меня, пока тот миг живет.
Мне дорог и в падении полет
Среди руин и пепла я готова
На солнечном луче качаться между
Двумя мирами, как в глуби колодца.
Ловить впотьмах бегущую надежду
И смутно верить, что она вернется…
… И снова жить…
Середина 70–х
Перевернутый мир дробился,
Погружаясь в рябые лужи.
И пупырчатой коркой покрылся
Самый воздух, ежась от стужи.
И на утлом земном ковчеге,
Потеряв и руль, и ветрила,
Забывая о Человеке,
Человечество в гибель плыло.
Не достигнуть спасительной суши.
Не уйти из смертного крута.
И никто не спасет наши души -
Если мы не прижмемся друг к другу…
Начало 80–х
«Музыкальные стулья».
Игра продолжается -
кон за коном.
Из баяна течет
незатейливый бодрый мотив…
Стоп! И сел, кто успел.
Лишь один, повинуясь законам,
Выбывая, ушел, свой непойманный стул прихватив.
Нужно только успеть, оттеснив неудачника,
Изловчиться и плюхнуться.
А потом, продолжая бег,
Жаться ближе к сиденьям,
семеня по–собачьи,
Оказаться еще и еще раз
не хуже всех…
Ладан лип веселит
обитателей летнего улья.
Вылетаю со всеми,
вроде, общий делю интерес…
Только вот почему–то
в игре «Музыкальные стулья»
Вечно первою стул на себе уношу,
будто крест.
Жарь, седой баянист — неусыпное Время!
Не спешу и не жду,
когда оборвется мотив.
И давно уже я не по кругу бегу -
растекаюсь по древу -
Всё куда‑то туда, наугад -
стул ненужный с собой прихватив…
2001
Циркачка в ящике! Спокойна ты
В мельканье лезвий иллюзиониста.
В тебе ни страха нет, ни суеты -
Работаешь на удивленье чисто.
Твой маг–партнер тебя тренировал,
Любовно и неистово неволя.
Ты знаешь, где и как пройдет кинжал.
И страх забыт. И в кулаке вся воля.
До совершенства номер доведен.
Из ящика ты выйдешь невредима…
Но если бы ножи со всех сторон
И в жизни так же проносились мимо!
Когда бы знать, где лезвие пройдет,
Как нужно стать, чтоб избежать увечий!
Отрепетировать все наперед -
Паденья, взлеты, проводы и встречи…
Но жизнь — смертельный номер цирковой.
И нет суровей иллюзиониста.
И платят изувеченной судьбой
За страх, мешающий работать чисто…
1979
Всё возвращаюсь к азбуке. И вновь -
Вопросы, и ответы, и веленья -
Которых мы не слышим. И любовь
Нелюбопытством глушится и ленью.
И вопрошает предок: «Како, люди,
Мыслете?» — и кричит: «Он наш — покой!»
Предвидел будто всё, что с нами будет,
И передал письмо в наш век стальной.
«Глаголь добро, — велит, — Рцы слово твердо!»…
Но в азбуке нам только «хер» знаком.
И пляшут на могилах злые смерды,
Бряцая грязным, праздным языком…
1998
Земля скорлупой облупилась.
Здесь в колокол бил источник.
И гладкими были камни,
Истоптанные причастниками,
На тропке, теперь поросшей
Выцветшим сухостоем.
Теперь, поди, бесполезно
К земной приникать утробе,
В надежде услышать биенье…
Ключей бесплодные поиски -
Хожденье по ленте Мёбиуса:
Отыщешь ли где начало
Гиблых путей твоих?
А может, еще не поздно
По–курьи разрыть ворох
Ветоши и лузги,
Отыскивая жемчужину
Ключа, что давно ты забросил,
Забыл, заблудившись в буднях,
Как грудь забывает младенец,
Когда подрастет и научится
Питаться искусственной смесью,
А после — супом со вкусом
Курицы, «идентичным
Натуральному» — гласит надпись
На выброшенной упаковке…
Упаковки копятся тоннами,
И свалок курганы курятся,
Как памятники цыплятам,
Разбросавшим свои скорлупки
В виде культурного слоя,
Забившего те источники
И гладкие камни тропок,
Где прячутся от причастников
Затерянные ключи…
Май–июнь 2003
(Памяти Марины Цветаевой)
От сумы ли, от тюрьмы -
Или просто от удушья -
От людского равнодушья
В мир теней уходим мы?
Нет, не мы, но каждый тот,
При рожденье кто отмечен
И отличен тем, что вечен.
Вечной болью чей уход…
От тюрьмы ли, от сумы,
Как сумели, защитили?
Уберечь пытались — или
Подтолкнули в царство тьмы?
А потом, бия себя
В грудь, витийствуя лукаво
И отмаливая право
Жить, спокойствие любя,
Жили как? Неужто червь
Не точил тихонько печень
Тех, кто тем лишь был отмечен,
Что задел болящий нерв?
Что ж виной — тюрьма ль, сума -
Или просто безысходность -
Суть исхода? Душ несродность?
Стынь, сводящая с ума?
Стынь, пустыня, плащ и посох -
Всех пророков рок. А нам,
Устремленным по пятам -
След ступней незримых в росах.
