ПОГОВОРИМ ОТКРОВЕННО. ПОЗВОЛЬТЕ МНЕ СРАЗУ, С самого начала предупредить вас, чего не надо делать. Чтобы я с вами не попало в какой-нибудь переплет, например, лишившись переплета. Мне не нравится, когда загибают уголок страницы; если ее номер уже не вмещается в вашу память — просто положите закладку. Во-вторых, не стоит перегибать мою обложку так, чтобы затылок коснулся пяток; я вам не гуттаперчевый мальчик. И не оставляйте меня в туалете. Какой бы хорошей ни была у вас вытяжка, содержащаяся в миазмах кислота пожирает бумагу не хуже саранчи. И меньше всего я хочу, чтобы кто-нибудь задумчиво обратил на меня свой взор, когда вдруг кончится туалетная бумага. И последнее: я, в общем-то, не против, когда меня берут в постель, наоборот, в таком полном сближении даже есть что-то приятное, но ради всего святого, если там будет секс, то меня увольте. Вот только не хватало мне валандаться под двумя потными телами, а потом еще прикрывать позорное сырое пятно. Комментарии излишни.
Когда она вынула меня из-под джемпера, моя обложка была покрыта тонкой пленкой ее пота. Мы с моей читательницей рассмеялись. Пока я остывало от азарта бегства, Миранда учащенно дышала. Потом она взяла бумажную салфетку и вытерла меня насухо.
Я попало в царство Миранды. Принцессы всего, что видел глаз. В ее владении был континент комнаты, пролегавший от пушистой набивной таксы под дверной щелью, что защищала от сквозняка и охраняла вход, до границы, обозначенной лучами предвечернего солнца, прорывавшимися сквозь пожелтевший тюль. Одна комната, комната, где все было в единственном экземпляре: одинокое окно, один телевизор с одним работающим каналом, одна кровать, одна микроволновка, одна раковина, холодильник (одна штука), один электрический чайник, одна клетка для одинокого тушканчика, одиночная лампочка (тихо гудящая), один шкаф, единственное вечернее платье, один стакан с позеленевшей водой и одна увядшая роза на единственном блюде, плавающая среди опавших лепестков, один постер с Брэдом Питтом, одна недоеденная банка фасоли, одна черно-белая открытка с однократным поцелуем на фоне Парижа, одно коричневое пятно от кофе на коричневом коврике с изображением коричневых цветов на коричневом фоне, один ночной столик с одним ящичком. И двое нас.
Миранда отодрала пару влажных полусгнивших листьев салата от пучка на дне крошечного холодильника и осторожно приблизилась к клетке с тушканчиком.
— Кэли! — тихо, но беспокойно позвала она. — Ты еще жив? — будто ждала отрицательного ответа. Черные твердые бусинки глаз смотрели на нее, не мигая. Она просунула мокрые листья сквозь прутья, не отрывая взгляда от застывшей фигурки. Даже усики не дрожали.
— Калибан? — уже с некоторым подозрением. Миранда ткнула тушканчика пальцем в бок. Ноль эмоций. Она ткнула посильнее. Опять ничего, Миранда открыла крышку клетки и протянула руку внутрь. В тот же миг тушканчик взвился и вонзил острые, точно бритва, резцы в один из нежно-розовых, пухлых пальцев, так ему досаждавших. Взвизгнув, Миранда выдернула палец из его пасти: — Ах ты, скотина!
С демонстративным равнодушием, как все животные в клетке, тушканчик задумчиво смаковал выдранный его длинными резцами кусочек плоти Миранды; даже своим скудным умишком он смог оценить новизну ощущений. Он стал плотоядным. Миранда пососала палец, потом, испугавшись, что на него мог попасть какой-нибудь калибанский микроб, опустила его в воду.
— Ты кусок дерьма! — громко и сердито заявила Миранда тушканчику, который в этот момент как раз испражнялся себе на задние лапы. — Два года я тебя кормлю, пою, меняю подстилку, и что я получаю в ответ? Ты, скотина, меня укусил. Ненавижу!
Калибан зевнул и почесал задней лапкой за ухом, оставив на меху мокрый черный след помета.
Кстати, именно так всегда с Мирандой и выходило. Кроме меня — а я уже ее полюбило, так что я не в счет, — Миранду не очень-то жаловали. Ее одинокий тостер неизменно сжигал хлеб, одиночная микроволновка выдавала одну и ту же гадость, что бы Миранда в нее ни заряжала, колготки обязательно пускали стрелки, все время что-то вызывало раздражение на коже, словом, каждый новый день был не ее днем. Нет, у нее не было написано на лбу «жертва», просто на заднице стояла жирная печать — «посмешище». И она знала, что над ней всегда будут смеяться. Но, конечно же, не кто иной, как кроткие, наследует землю[3].
Когда она щелкнула выключателем своего одинокого чайника, тот сразу же на нее зашипел. Миранда со вздохом его выключила. Поставив чайник в одинокую раковину, набрала воды. Положила одну ложку растворимого кофе в одинокую чашку и села на одинокую кровать. Посмотрела в никуда. Она уже была далеко. Журчащий ручеек холодной, кристально чистой воды «Эвиан» бежал сквозь ее королевство, спускаясь с заснеженных пиков Швейцарии, сверкающих на далеком горизонте. А она сидела под деревом, усыпанным яркими пастилками из диковинных фруктов. И там был Он. Вот Он, как всегда, улыбается ей своей белозубой рекламной улыбкой (сигареты «Мальборо», свежее дыхание). Их руки слегка соприкасаются, она чувствует, как жар его желания разливается по ее телу, когда она берет у него чашку чая «Гринфилд». Он кладет рядом с ней плитку шоколада «Альпен голд» и высоко подпрыгивает, ухватившись одной рукой за последнюю ступеньку свисающей с вертолета веревочной лестницы. Другой рукой он машет Миранде и, потихоньку раскачиваясь, исчезает вдали. Выглядит немного глуповато, думает Миранда, но счастливо улыбается. С нескрываемой злобой и презрением чайник плюется в нее, разрушая идиллию.
