Как и другие слухи о Монголии, этот также оказался не совсем соответствующим действительности; как я обнаружил, все зависело от того, с кем общаешься и насколько собеседник предпочитает умалчивать какие-либо факты или раскрывать их не полностью. Мне предстояло встретиться с выдающимися монгольскими учеными, рассказавшими, что даже во времена, когда советское влияние ощущалось наиболее сильно, они тихо продолжали изучать историю Чингисхана, писали и защищали научные труды об эпохе империи. Опасно было, как они объяснили, слишком открыто сообщать о теме своего исследования. У тех, кто был осмотрителен, больших проблем не возникало. Но во времена, когда партийные идеологи искали «козлов отпущения», которых можно обвинить в отказе от идеалов и антисоциалистических взглядах, власти могли наброситься на всякого видного ученого или политика, осмелившегося почитать память Чингисхана.
Мне рассказали о широко известных в стране событиях 1962 года, когда в Монголии попытались реабилитировать Чингисхана, — слишком рано, как оказалось. На том месте, где, как принято считать, за 800 лет до того родился Чингисхан, был воздвигнут достаточно некрасивый памятник — белая стела высотой 36 футов (11 м) с нанесенным на нее грубым контурным портретом императора. Один весьма заслуженный член партии, входивший в состав Политбюро и являвшийся секретарем Центрального Комитета, по имени Томор-Очир, посетил церемонию открытия, что с его стороны было неблагоразумно. Вскоре после этого он был обвинен в инакомыслии, подвергся жесткой критике на страницах «Правды», исключен из Политбюро, смещен с должности и поставлен на незначительный пост вдали от столицы, а в конце концов вообще исключен из Монгольской коммунистической партии. Набор памятных марок, выпущенный к восьмисотой годовщине со дня рождения Чингисхана, был поспешно изъят из продажи (несколько экземпляров все же попали за границу и были скуплены коллекционерами). Сейчас, по прошествии двадцати восьми лет, так называемые ошибки Томор-Очира подверглись переоценке, он был реабилитирован и восстановлен в партии. Но реабилитация была посмертной — в начале 1980-х годов Томор-Очир был зарублен топором в собственной квартире, при невыясненных обстоятельствах.
Пасмурным и весьма прохладным сентябрьским утром, ровно в десять часов, экскурсионный автобус доставил меня на центральную площадь Улан-Батора, увековечивающую память исторических деятелей страны, и повез туристов дальше — в тот день им пришлось обойтись без лектора. На тротуаре меня встретил и приветствовал хорошо одетый мужчина лет сорока пяти, в очках, подтянутый, с буйной шевелюрой стального оттенка, — мне он показался как раз тем, кем и был: хорошо устроившимся лощеным бюрократом из центральной администрации. Он представился, изъясняясь по-английски неуверенно (как я — по-русски), — его звали Ариунболд, и он был секретарем Монгольского Национального комитета по реализации проекта ЮНЕСКО «Шелковый путь». Вместе мы прошли по восточной стороне огромной пустынной площади, в центре которой возвышался памятник Сухэ-Батору, «Топор-Богатырю», изображенному верхом на встающем на дыбы коне. Сухэ-Батора сделали новым символом Монголии, который, по расчетам коммунистов, должен был потеснить образ Чингисхана. Сухэ-Батор был сыном бедного арата, то есть крестьянина; в 1920 году он передал советским властям важное послание с просьбой о помощи, которое тайно перевез, спрятав в рукояти хлыста. Его останки были перенесены в мавзолей, где покоится и Чойбалсан, — это мрачное мраморное сооружение представляет собой уменьшенную копию мавзолея Ленина на Красной площади в Москве, и его создатели никак не проявили собственной фантазии.
Ариунболд провел меня с задней стороны Государственной оперы — я решил, что это именно она, по псевдоклассическому портику, — и мы пришли в самое высокое здание в центре Улан-Батора — деловой центр, где находились представительства нескольких международных культурных организаций. Там, на восьмом этаже, располагался его кабинет в Международном центре изучения Монголии. На столе лежала тонкая папка. Это, как он сказал, было составленное монгольской стороной предложение об экспедиции по Шелковому пути при поддержке ЮНЕСКО. Я пролистал документ. Он представлял собой несколько измененное изложение, совпадающее абзац к абзацу, того самого предложения об экспедиции по следам Чан Чуня, которое я отослал в Улан-Батор пятью месяцами ранее. Имена были изменены, маршрут — тоже: в этой заявке предлагалось не следовать по пути китайского мыслителя из Пекина к Гиндукушу, а направить группу монгольских всадников из центральной Монголии по маршруту средневековых гонцов во Францию.
Факт вопиющего плагиата не слишком меня обеспокоил. Намного важнее было то, что в проведении верховой экспедиции по стране заинтересованы и в самой Монголии. Но я все же не знал, с кем работает Ариунболд, и не особенно верил в возможность проехать верхом 6000 миль через всю Евразию. Планируемое расстояние на 40 процентов превышало даже то, что предлагал я в своем проекте для экспедиции по следам Чан Чуня. Но все это не имело значения. Я получал великолепную возможность свободно путешествовать по Монголии, не по программе для иностранцев, а вместе с монголами, стремящимися вновь открыть историю своей страны. Такой удобный случай никогда еще не представлялся ни одному человеку с Запада.
Ариунболд пояснил, что он и его товарищи готовы организовать это предприятие и уже получили небольшую финансовую поддержку со стороны местного комитета по реализации проекта «Шелковый путь». Но для того, чтобы об их экспедиции узнали за пределами Монголии, нужны связи за границей, которых у них не было; кроме того, если бы я отправился с ними, то мог бы помочь в преодолении путевых сложностей — получать разрешения иностранных государств на пересечение их территории, обеспечить финансовую поддержку в твердой валюте, а также привезти с Запада дополнительное снаряжение, которое в самой Монголии достать невозможно. Вдобавок я чувствовал, хотя мой собеседник и не заявлял об этом вслух, что он хотел бы, чтобы уже полученное мною одобрение ЮНЕСКО на экспедицию по следам Чан Чуня было перенесено на новый проект, возглавляемый самими монголами. Я быстро оценил ситуацию и решил, что вполне готов отложить на неопределенное будущее экспедицию по маршруту Чан Чуня, если это позволит мне увидеть традиционный образ жизни монгольских пастухов и преодолеть огромное расстояние, испытав древний монгольский способ путешествий. А после этого, если в экспедиции по Монголии я смогу убедиться, что Ариунболд и его товарищи обладают достаточными умениями, дипломатичностью и упорством, чтобы продолжить путь и добраться до Франции, тогда я буду консультировать их, и, возможно, им удастся реализовать свои масштабные планы. Я с удовольствием принял на себя новую роль — не организатора и главы экспедиции, а наблюдателя, который также обеспечивает необходимое иностранное снаряжение и материалы, например спальные мешки и фото- и кинопленку, предоставив монголам возможность самим разобраться с практическими сторонами проекта.
И вот восемь месяцев спустя, в мае, я снова оказался в Монголии, в том месте, откуда должна была начаться первая, пробная экспедиция, задуманная как подготовка великого верхового похода через весь континент, в Европу, который был намечен на следующий год. Ариунболд и его товарищи, получив двухнедельный отпуск, взяли на прокат полдюжины полудиких пони у местной общины и наняли в проводники местных пастухов-коневодов, чтобы те сопровождали их в дикой местности к северо-востоку от Улан-Батора. В тех краях Чингисхан, преследуемый как преступник, скрывался в молодости, собирая вокруг себя героев, с которыми потом пошел завоевывать мир. Таким образом я очутился рядом с немногословным, выносливым монгольским погонщиком — почти таким же, несомненно, как всадники из войска Чингисхана. Дампилдорж был невысокого роста и крепкого телосложения, скулы высокие, типично монгольские, а коротко остриженная голова настолько идеально круглая, что про себя я называл его «Голова-пуля». Наши маленькие лошадки шли тряско, а он как будто не ощущал неудобства, час за часом сидя в деревянном седле — скорее, даже стоя в коротких стременах, — словно ехал не верхом, а на автомобиле с амортизаторами. Ездить верхом он начал учиться раньше, чем ходить, и ноги его были, как стальные пружины; верхом он чувствовал себя намного увереннее, чем шагая по земле. Спешившись, он оказался таким неуклюжим и кривоногим, так тяжело ступал в своей войлочной обуви с толстой подошвой и загнутыми вверх носками, что напоминал заводную игрушку, — это заметное сходство усиливалось из-за длинного одеяния наподобие толстого халата с запахом, так называемого дээл, подпоясанного широким шелковым кушаком оранжевого цвета, и необыкновенным головным убором, отделанным голубым шелком и по форме напоминавшим купол мечети, — тоже будто кукольным. Дампилдорж и другие погонщики пообещали показать нам то самое место, которое, по легенде, всем монголам повелел вечно почитать Чингисхан.
Происхождение народа, к которому относился Чингисхан, до сих пор неясно. Их язык относят иногда к той же лингвистической категории, что и тюркские и тунгусо-маньчжурские языки, но даже такая классификация вызывает большие споры. Некоторые ученые полагают, что монголы происходят от диких воинственных племен, которых китайцы называли сюнну (хунну) и которые, по мнению некоторых специалистов, были как раз теми самыми гуннами, что вторглись в Европу под предводительством Аттилы в V веке. Но, к какой бы группе эти племена ни относились, культурные модели существования степных народов вполне известны. Уже в 400 году до н. э. китайские авторы писали о рыскавших у северо-западной границы Китая кочевых племенах, которые занимались скотоводством, жили в войлочных юртах и не имели письменности. Немногочисленные археологические данные свидетельствуют о том, что такой образ жизни они вели еще за тысячу лет до нашей эры, а возможно, и раньше.
Но временные племенные союзы носили слишком непостоянный характер и не сохранялись в течение срока, который позволил бы определенно говорить о том, что именно они были предшественниками монголов. В Центральной Азии возникали и рушились государства, создаваемые народами с непривычными слуху названиями, такими как жуаньжуань, тоба, уйгуры, чжурчжени и кидани, от которых произошли каракитаи, или «черные китаи», — это благодаря им в европейских языках появилось слово «Катай», обозначавшее Китай. Некоторые из этих народов говорили на монгольских наречиях, другие — на архаичных тюркских. Некоторые вели исключительно кочевую жизнь, но большинство все же строило столицы, которые располагались в благоприятных долинных местностях в центральных районах страны или у подножия крупных горных цепей.
