В первые послевоенные годы мир, казалось, был создан специально для Констанс. Если бы она, подобно Фаусту, заключила сделку с сатаной, то и тогда на стезе, ведущей к погибели, она, не получила бы большего удовольствия. Князь тьмы на сей раз поступил по совести. Он доставлял Констанс все, что было угодно ее душе, а она принимала эти подарки и ломала их с жадностью разрушительницы, что, подобно живительной влаге, освежало пересохшую глотку сатаны. В реве многих тысяч джаз-бандов и леденящем кровь грохоте там-тамов ползли и извивались в танце смерти эти зловещие годы. И когда над миллионами безмолвных могил спускались печальные сумерки, такси и лимузины, заполнив улицы, уже мчались к ресторанам и подъездам роскошных особняков; и всю ночь. напролет двигались и скользили неутомимые ноги, и негры скалили зубы над своими барабанами, и невеселые люди заставляли себя веселиться; и на рассвете, когда над крестами безмолвных могил тяжело вздыхал ветер, ноги все двигались, а голоса требовали еще вина, и на побледневших лицах женщин еще ярче выделялись красными пятнами накрашенные губы. Счастливое время! Казалось, лязг костей слышался на этом ужасном маскараде, иссушавшем мысли и чувства, подобно отвратительному наркотику, который приходится принимать все большими дозами. Констанс танцевала с самыми разочарованными и смеялась безнадежнее самых отчаявшихся.
Боги, словно сговорившись превратить Констанс в подлинное и полное порождение этого позорного времени, наделили ее азартом игрока. Мало того, что она пародировала страсть, разыгрывая вожделение, за которым скрывалась пустота, скука и пьяный угар. Мало того, что самый ее «бунт» был смехотворной пародией на бессильный снобизм века, – она еще играла роль деклассированной леди Лэчдэйл перед кучкой «коммунистов» из коктейль-холла и непризнанных гениев. Она от природы ненавидела все здоровое и разумное. Поэтому, ловко торгуясь с шоферами такси и своими слугами, она почти не заглядывала в счета ночных клубов и ее невозможно было оторвать от карточного стола, пока у нее в сумочке оставалось хотя бы пять шиллингов. Если бы у нее были целомудрие и доброе имя, она и их поставила бы на кон. Какое кому дело до того, как веселится Благородная Констанс? Разве не для нее кровоточащая гора человеческих тел – этот символ изысканной и праздной цивилизации – громоздилась все выше и выше? Если десять тысяч человек должны были трудиться, чтобы содержать эту уличную богиню, то разве они не находили утешения в том, что служат великому идеалу?
Танцуйте же, и пусть веселью вашему не будет конца!
И что это был за танец, что за веселье! Констанс танцевала не потому, что ей это нравилось, а потому, что нельзя же сидеть и пить всю ночь напролет, надо ведь как-то размяться, чтобы фигурой всегда походить на солитера. К тому же она сочла бы глупым и даже унизительным признать, что она когда-то надеялась быть счастливой. Зачем в таком случае продолжать все это? Очевидно, такая мысль приходила ей в голову, поскольку она разыграла передо мной сцену с разговорами о наркотиках и самоубийстве. Но в конце концов это тоже было частью игры. Охваченная азартом, Констанс продолжала ее, прекрасно понимая, что игра эта уже не стоит свеч. Это походило на состязание: кто дольше продержится, скорее измотает и сокрушит противника. Жертвы прихоти Констанс (не станем осквернять слово «желание») – мужчины или псевдомужчины, исчезавшие в водовороте ее страстей, были не из тех, кто достоин жалости. Евреи и японцы оказались самыми стойкими, американцы же и латиноамериканцы ломались, словно солома. Однако люди – это всегда люди, и как не пожалеть порой, что святое дело борьбы за то, чтобы поставить на своем, требует гибели стольких существ, которых принято относить к роду человеческому.
Борис продержался недолго. Я забыл, под каким номером он числился в списке сожителей Констанс, но номер этот оказался счастливым. Он легко отделался и вскоре исполнял казацкие пляски перед просвещенной публикой в одном русском ресторане в Ницце. Борис – эта простая душа – был одержим чисто славянским стремлением к несбыточному, – очевидно, этим и объясняется его бегство. Его преемником стал еще более слабоумный гигант по имени Эдди, который идеальным образом сочетал в себе вульгарную хитрость с полнейшим нежеланием работать. Он перепробовал множество различных занятий, не в силах остановиться ни на одном из них, и считал это своим достоинством.
– Я искатель приключений, – говорил он. – Люблю приключения, это у меня в крови. Как только мне надоедает работа, я бросаю ее и ищу другую.
При этом он умалчивал, что не он бросал работу, а скорее работа бросала его. Когда Констанс впервые увидела Эдди, он выступал в цирке в роли укротителя львов. Так как львы были дряхлые, да еще каждый раз перед выходом получали солидную дозу снотворного, Эдди мог без страха совать голову в их пасти. Это, а также набедренная повязка из леопардовой шкуры, искусственно бронзовая кожа, вьющиеся волосы и восхитительно глупые голубые глаза совершенно очаровали Констанс. Она не очень-то ревновала его ко львам, так как знала, что, если Эдди сунет свою голову к ней в пасть, она-то живо ее откусит. Она послала ему записку из ложи, и в тот же вечер Эдди ужинал среди неземного блаженства. На целую неделю забросил он дрессировку львов ради гораздо более опасного дела – ухаживания за Констанс. Все же это была удача – его как раз собирались уволить, когда Констанс, угадав в нем гения, предоставила ему новую работу.
Констанс была не из тех женщин, которые ревниво относятся к талантам своих многочисленных мужей. Она всегда старалась «помочь» им. Это была чисто лэчдэйлская черта – щедро изливать милости на бедных артистов; точно так же отголоском лэчдэйлского снобизма была неизменная жажда залучить «гения» для целей, которые вовсе не требуют гениальности. Все мы стараемся создать для себя и для людей своего круга иллюзию некоего превосходства над другими, чтобы скрыть свое ничтожество и забыть о том глубоком безразличии, с каким взирают на нас звезды с небес. Констанс придумала в высшей степени оригинальный выход из положения. Стоило ей вытащить человека из длинной очереди в ночлежку, как он тут же становился эпохальным гением, непризнанным доселе только по людской глупости. Так было и с Эдди. Констанс намеренно закрыла глаза на то, что укрощение львов в карьере Эдди было чистейшей случайностью: его «гениальности» хватило бы лишь на то, чтобы стать маклером или комиссионером. Она неожиданно прониклась уверенностью, что укрощение львов – одно из важнейших изящных искусств. И, конечно, Эдди был непревзойденным мастером этого сложного и тонкого искусства. Нужно только дать ему возможность отличиться, а когда он с помощью Констанс «покажет себя», она выделит ему ту часть лавров, которую сочтет нужным.
Эдди все это было не по душе. Всякий другой на месте Констанс, увидев его вытаращенные голубые глаза, понял бы, что истинное призвание Эдди – вести праздную жизнь и волочиться за состоятельными дамами. Он был из тех, кто не любит шума. Но у Констанс созрел план, который она поведала бедному Эдди за обедом, вскоре после того, как он перенесся с цирковой арены в обстановку космополитической роскоши. Все еще чувствуя себя на верху блаженства в новом, безукоризненно сшитом костюме, ощущая приятную тяжесть золотого портсигара в одном кармане жилета и золотой зажигалки в другом, полный уверенности в себе благодаря туго набитому бумажнику, избавленный от необходимости работать, Эдди в унынии слушал Констанс и проклинал суетность женской натуры. Однако он был слишком хитер, чтобы ей противоречить – он оценил свою Констанс с точностью, которая более развитому уму была бы не под силу.
– Дорогой! – сказала Констанс, даже не притронувшись к бесподобному лососю, которого громко похваливал Эдди. – Я хочу с тобой серьезно поговорить, так как не намерена мешать твоему успеху в искусстве.
– М-да? – невнятно промычал Эдди, только что набивший рот креветками с грибами. Констанс восторгалась его манерами – они были так непосредственны.
– Не думаешь ли ты, что тебе для совершенствования мастерства надо обзавестись несколькими дикими зверями? Я боюсь, как бы ты не потерял спортивную форму.
Эдди испуганно проглотил все, что было у него во рту – неужели она уже хочет от него отвязаться? Он где-то слышал, что Констанс не слишком постоянна. Чтобы скрыть свой страх, он громко расхохотался.
– Видишь ли, Конни, как бы это тебе объяснить… Укрощение львов – это отчасти талант, отчасти – умение «подать» себя в цирке. Понимаешь, о чем я говорю? Либо ты обладаешь гипнозом, либо нет. И уж если нет – значит, закрывай лавочку. А если да – тогда все дело в силе глаз. Практика тут ни при чем; нужен талант.
– Я знаю, дорогой, но мне больно видеть, как твой замечательный талант растрачивается попусту. Просто ужасно, что тебе приходилось жить среди этих невежественных болванов, которые не могли оценить тебя.
Эдди скромно улыбнулся и бросил на нее неотразимый взгляд; но Констанс в кои-то веки была серьезна и не обратила на это никакого внимания.
– Я все обдумала и решила, – продолжала она. – Я хочу, чтобы тебя признали, и тебя признают, будь уверен. Но разве можно чего-нибудь достичь с этими жалкими тварями, которых ты дрессируешь! Дорогой, мы снарядим небольшую охотничью экспедицию, поедем в Африку и ты поймаешь там десяток превосходных львов – свирепых красавцев, достойных твоего Искусства!
