Прошло несколько месяцев с того дня, как между приверженцами враждующих религий был заключен предварительный мир; но клятвы договаривающихся сторон были делом уст, а не делом сердца. Вражда таилась и горела с прежней непримиримостью. Все говорили о том, что война только что кончилась и что мир еще может быть нарушен.
Корчма «Золотого Льва» была наполнена солдатами. По чужестранному говору и необычной одежде в них можно было сразу узнать тех немецких кавалеристов, рейтаров, которые охотно предлагали свои услуги протестантской партии, в особенности когда последняя обладала возможностью заплатить хорошо. Если эти иностранцы пользовались славой искусных наездников и превосходных стрелков, опасных на поле битвы, то еще более заслуженной была их слава отъявленных грабителей, жестоких к побежденному врагу. Отряд, занявший корчму, состоял из полусотни кавалеристов, выехавших накануне из Парижа и направлявшихся в Орлеан, чтобы стать там гарнизоном.
Пока одни чистили лошадей на коновязи у ограды, другие разводили огонь, вращали вертела и стряпали ужин. Несчастный корчмарь с шапкой в руке и со слезами на глазах смотрел на зрелище разрушения, местом которого сделалась его кухня. Он смотрел на свой разграбленный курятник, опустошенный погреб, на бутылки, у которых отбивали горлышко, не раскупоривая их, и видел, что, в довершение всех несчастий, несмотря на строгие приказы короля относительно военной дисциплины, ему нечего рассчитывать на возмещение убытков со стороны посетителей, считавших его побежденным противником. Это было ему известно. В те печальные времена было истиной, ни в ком не вызывавшей сомнения, что, независимо от мира или войны, солдаты всегда и всюду, где бы ни находились, живут за счет обывателей.
За дубовым столом, потемневшим от сала и копоти, сидел начальник рейтаров. Он был высок ростом, полон. На вид ему можно было дать лет пятьдесят. Он обращал на себя внимание обветренным и загорелым цветом лица, орлиным носом, редеющими волосами с проседью, едва прикрывавшими широкий рубец, шедший от левого уха и спрятанный в седых усах. Панцырь и шлем он снял, оставшись в венгерской кожаной куртке, почерневшей от металла и покрытой многочисленными заплатами. Сабля и пистолеты лежали у него под рукой.
Слева от начальника сидел молодой румяный человек, высокий и прекрасно сложенный. Его военная куртка была украшена шитьем, и во всей его одежде были признаки большей изысканности, нежели в костюме его товарища. Однако, он был всего лишь корнет, а тот имел чин капитана.[12]
С ними в компании за тем же столом сидели две молодые женщины, двадцати — двадцати пяти лет. Нищета и роскошь сочетались в их одежде с чужого плеча, повидимому, военной добыче, случайно попавшей в руки этим женщинам. Одна была одета в роскошный лиф из твердого штофа, вышитого золотом, утратившим блеск. Вместе с лифом на ней была надета простая холщевая юбка. На другой была надета робронда из лилового бархата и серая мужская поярковая шляпа с петушиным пером. Они обе были довольно красивы. Но их смелые взгляды и ничем не сдержанная речь выдавали их привычку жить среди солдат. Они покинули Германию, не имея никакой определенной профессии. Особа в бархатном платье была цыганкой, она играла на лютне и гадала по картам. Другая обладала медицинскими познаниями, и, повидимому, ее именно корнет выбрал предметом своего внимания.
Перед каждым из этой четверки стояли большая винная фляга и стакан. Они болтали друг с другом и пили, ожидая обеда.
Разговор понемногу сходил на-нет, как это обычно случается с голодными людьми, по вдруг у дверей корчмы остановил красивую рыжую лошадь молодой высокорослый человек, одетый весьма изысканно. Рейтарский трубач поднялся навстречу незнакомцу и взял коня под уздцы. Приезжий, сочтя это проявлением предупредительности, уже собрался поблагодарить трубача, но в мгновение ока понял свою ошибку, ибо трубач поднял конскую губу и опытным взором осмотрел лошадиные зубы, потом слегка отошел, оглядел ноги и круп благородного животного и сделал движение головой с видом полного удовлетворения.
— Прекрасный у вас конь, — сказал он и, обернувшись к своим товарищам, произнес несколько слов по-немецки, отчего его приятели покатились со смеху. Трубач уселся с ними.
Этот бесцеремонный осмотр лошади крайне не понравился путешественнику. Однако, он ограничился тем, что смерил трубача пренебрежительным взглядом и соскочил на землю.
Тут вышел из дому корчмарь. Он почтительно принял из рук приезжего конский повод и сказал ему на ухо, чтобы рейтарам не было слышно:
— Помоги вам бог, молодой кавалер, но приехали вы не в добрый час; эта банда, — он кивнул головой в сторону рейтаров, — сверни им шею св. Христофор, не очень приятная компания для добрых христиан, как мы с вами.
Молодой человек с горечью улыбнулся.
— Это что же, — протестантская конница? — спросил он.
— Да какая еще конница: сплошь рейтары, — ответил корчмарь. — Накажи их мать богородица! За какой-нибудь час перебили, переломали половину имущества. Такая грабительская сволочь, как и сам их проклятый коновод Шатильон, этот чортов адмирал.
— До седых волос дожил, а ума не нажил, — ответил приезжий. — Заговори ты с протестантом, и он ответит тебе затрещиной.
Говоря это, молодой человек ударял плетью по сапогам из белой кожи.
— Как?.. Что?.. Вы — гугенот?.. протестант, я хотел сказать… — восклицал изумленный корчмарь. Он отпрянул назад и с беспокойством осматривал незнакомца с головы до ног, словно стремясь по костюму найти какой-нибудь признак, указывающий на вероисповедание. Этот осмотр, встреченный молодым человеком с улыбкой, понемногу успокоил трактирщика. Он заговорил шопотом:
