— Прости меня, — начал Роже, когда они вошли в студию, — мне нужно было с тобой поговорить.
В камине разгорались угольные брикеты. Занавески были задернуты. Лампочки, затененные пергаментным абажуром, бросали янтарные отсветы на африканские маски и безделушки. Казалось, что все вокруг ждет лишь взгляда, чтобы сделаться вполне реальным.
— Говори, — сказала она.
— Когда это кончится? — спросил Роже.
— Что?
— История с этим психом.
— Это не кончится.
— Что ты имеешь в виду?
Взглянув на него, она напомнила себе: «Это Роже, мы любим друг друга, и я не хочу причинять ему страдания». Но эти мысли показались ей воспоминанием о другом мире.
— Он нужен мне.
Роже сел рядом с ней и произнес внушительным тоном:
— Ты разыгрываешь комедию. Ты ведь отдаешь себе отчет, что это больной человек?
— Ты не видел его рассеченное горло, — возразила Регина.
Роже пожал плечами:
— Но если даже он бессмертен?!
— Через десять тысяч лет кто-то еще вспомнит обо мне.
— Он забудет тебя.
— Он сказал, что память у него абсолютная, — бросила Регина.
— Так ты останешься там, в его воспоминаниях, как пришпиленная бабочка в коллекции?
— Хочу, чтобы он любил меня так, как никогда никого не любил и не полюбит впредь.
— Поверь мне, — сказал Роже, — гораздо лучше быть любимой простым смертным, который любит только тебя. — Голос его дрогнул. — Ты одна в моем сердце. Почему же тебе мало моей любви?
Она посмотрела ему в глаза и там, в глубине, увидела крохотное собственное отражение с меховой шапочкой на светлых волосах: ничего, кроме моего зеркального отражения.
— Мне всего мало, — сказала она.
— Но ведь ты не любишь этого человека! — возразил Роже.
Он смотрел на нее с тревогой. Уголки губ у него подрагивали, будто ему трудно говорить: он страдал. Грустное страданьице, трепетавшее где-то там, в тумане. Он будет любить меня, страдать, и он умрет: это просто жизнь среди прочих существований. Она отдавала себе отчет, что с того момента, как она покинула гримерную, решение было принято.
— Я хочу жить с ним, — тихо сказала она.
Регина на мгновение застыла на пороге комнаты; она окинула взглядом красные шторы, потолочные балки, узкую кровать, темный шкаф, книги, стоящие на полках, потом, закрыв за собой дверь, прошла в центр студии.
— Не знаю, понравится ли Фоске эта комната? — сказала она.
Анни пожала плечами:
— К чему морочить себе голову из-за мужчины, который воспринимает людей так, будто это облака? Он вообще ничего не заметит.
— Вот именно. Нужно научить его видеть, — оживилась Регина.
Протерев подолом передника бокал для портвейна, Анни поставила его на столик.
— Разве он стал бы хуже видеть, если бы вы купили для него некрашеную мебель?
— Ты ничего не понимаешь, — заметила Регина.
— Отлично все понимаю, — упорствовала Анни. — Коли начнете тратить денежки на краснодеревщиков и маляров, у вас ни гроша за душой не останется, а потом на четыре старых золотых монеты, что у него в кармане, долго не протянешь!
— Ах, не начинай!
— Вы ведь не считаете, что он способен что-то заработать, ведь так?
— Если боишься помереть с голоду, тогда давай ищи себе новую работу и расстанемся на этом, — предложила Регина.
— Ну вы и злюка! — обиженно бросила Анни.
Регина пожала плечами, оставив ее замечание без ответа; она уже прикинула: если немного поужаться, можно прожить и втроем. Но на душе и у нее было неспокойно. Круглые сутки он будет проводить здесь.
— Налей в графин портвейн, — велела она. — Старый портвейн.
— Осталась всего одна бутылка, — сообщила Анни.
— Так что же?
— А то. Что же вы подадите господину Дюлаку и господину Лафоре?
— Налей в графин портвейн! — раздраженно повторила Регина.
Ее била дрожь. Еще прежде, чем позвонили в дверь, она узнала его шаги на лестнице. Она подошла к двери. Фоска был здесь — в своей мягкой шляпе и габардиновом плаще, в руке он держал чемоданчик. И как всякий раз, когда она встречалась с ним взглядом, у нее мелькнула мысль: а кого видит он?
— Войдите, — сказала она.
Взяв Фоску за руку, она провела его в комнату:
— Понравится ли вам жить здесь?
— С вами мне где угодно будет хорошо, — ответил он.
Фоска улыбнулся с блаженным и несколько туповатым видом. Она забрала у него чемоданчик.
— Но здесь это вовсе не где угодно, — сказала она и, помолчав, добавила: — Снимайте пальто, садитесь, вы ведь не в гостях.
Пальто он снял, но остался стоять. Он внимательно огляделся:
— Вы сами обставляли гостиную?
— Да, конечно.
— Вы выбирали эти кресла и безделушки?
— Ну да.
Он медленно повернулся.
— Каждая из этих вещей говорит о вас, — сказал он. — И вы собрали их, чтобы они рассказывали вашу историю.
— И именно я купила эти оливки и креветки, — заметила Регина с оттенком нетерпения. — Я собственноручно изготовила эти чипсы: вот, попробуйте.
— Вы, наверное, проголодались? — спросила Анни.
— Ну да. С тех пор как я начал есть, я испытываю голод. — Он улыбнулся. — Я голоден в определенные часы, трижды в день.
Он сел и взял оливку из вазочки. Регина налила в бокал портвейна.
— Это не тот выдержанный портвейн? — заметила она.
— Нет, — ответила Анни.
Взяв бокал, Регина выплеснула его содержимое в камин, подошла к буфету и достала запыленную бутылку.
— Разве вы сумеете отличить выдержанный марочный портвейн от портвейна, купленного в бакалейной лавке? — спросила Анни.
— Не знаю, — виновато ответил Фоска.
— А, вот видите! — сказала Анни.
Регина медленно наклонила бутылку и наполнила бокал Фоски выдержанным портвейном.
— Пейте! — велела она. Бросив на Анни неприязненный взгляд, она заявила: — Ненавижу скупость!
— Что? — спросил Фоска. — Почему?
— Почему?! — воскликнула Регина, хмыкнув. — Вы скупердяй?
— Я был им.
— Я не скупердяйка, — с обидой вставила Анни, — просто я считаю, что расточительность до добра не доведет.
Фоска улыбнулся.
— Я помню, — сказал он. — Радость оттого, что каждая вещь на своем месте, каждый миг, каждое движение. Закрома наполнены мешками с зерном, и каждое зернышко, пусть самое маленькое, дорогого стоит!
Анни выслушала это с туповатым и в то же время польщенным видом. Регина, раскрасневшись от гнева, воскликнула:
— Я еще поняла бы жадность, но не скупость. Можно страстно желать что-либо, но, когда у тебя это есть, не стоит к этому привязываться.
— А вы вот привязываетесь, еще как! — заметила Анни.
— Я?.. — вскинулась Регина. — Смотри же!
Она взяла драгоценную бутылку и вылила содержимое в камин.
Анни усмехнулась:
— Ну конечно! Портвейн! А когда я разбила одну из ваших жутких масок, что вы мне устроили?!
Фоска переводил с одной на другую заинтересованный взгляд.
— Это потому, что ее разбила ты! — Голос Регины дрожал от возмущения. — Сама я все могу расколотить вдребезги.
Она схватила одну из масок, висевших на стене. Фоска встал и, подойдя к ней, мягко взял ее за запястье.
— К чему это? — спросил он. И с улыбкой добавил: — Как мне знакома эта страсть к разрушению.
Регина сделала глубокий вдох и взяла себя в руки:
— Так, значит, вам все без разницы? Будь я скрягой или трусихой, я и тогда бы вам нравилась?
— Вы мне нравитесь такой, какая вы есть, — с любезной улыбкой произнес Фоска, но у Регины перехватило горло.
Может, он вовсе не ценил те достоинства, которыми она так гордилась? Она резко встала:
— Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.
Фоска последовал за ней. Он молча оглядел комнату; лицо его ничего не выражало. Регина указала на стол, где лежала стопка белой бумаги.
— Вот вам место для работы, — сказала она.
— Над чем же мне работать?
— Разве мы не договорились, что вы снова начнете писать?
— А мы договорились об этом? — весело спросил он.
Он погладил красный бювар, чистые листы бумаги:
— Когда-то мне нравилось писать. Это поможет мне скоротать время в ожидании вашего возвращения.
— Писать требуется вовсе не для того, чтобы скоротать время.
— Нет?
— Вы как-то спрашивали, что вы могли бы сделать для меня. — Она бросила на него пылкий взгляд. — Попробуйте написать прекрасную пьесу, где я смогу сыграть.
Он озадаченно прикоснулся к стопке бумаги:
— Пьесу, где вы могли бы сыграть?..
— Кто знает? Может, вам удастся сотворить шедевр. И тогда мы оба прославимся.
— Неужто слава так важна для вас?
— Все прочее вообще не в счет, — ответила она.
Фоска взглянул на нее и внезапно обнял.
— Почему бы мне не сделать то, что под силу обычному смертному?! — с жаром воскликнул он. — Я помогу вам. Я хочу этого.
Он яростно сжал ее в объятиях. В его взгляде сквозили любовь и нечто вроде сострадания.
Регина пробиралась сквозь толпу, заполнившую фойе театра.
— Флоранс приглашала выпить шампанского, но ведь вы предпочли бы отказаться, не так ли?
— Мне что-то не хочется.
— Мне тоже.
На Регине был новый костюм, и она ощущала себя во всеоружии красоты, но вовсе не стремилась демонстрировать себя людям-однодневкам.
— А что вы думаете об игре Флоранс? — обеспокоенно спросила она.
— Я ничего не почувствовал, — сказал Фоска.
Она улыбнулась:
— Правда же, она не трогает за живое?
На выходе из душного зала она с наслаждением вздохнула: выдался погожий февральский день и в воздухе уже повеяло весенним теплом.
— Хочется пить.
— Мне тоже, — сказал Фоска. — Куда пойдем?
Она задумалась. Она уже водила его в маленький бар на Монмартре, где познакомилась с Анни, и в кафе на Больших бульварах, где обычно проглатывала бутерброд перед занятиями у Бертье, и в тот уголок Монпарнаса, где жила в ту пору, когда ей досталась первая роль. Она подумала о ресторане на набережной Сены, который обнаружила вскоре по прибытии в Париж.
— Я знаю отличное заведение в Берси, — сказала она.
— Ну так идем, — ответил он.
Он всегда соглашался. Она остановила проезжавшее такси. Он обнял ее за плечи. Он выглядел молодо в этом новом, хорошо скроенном костюме, выбранном ею. Фоска не казался ряженым — обычный человек. Теперь он ел, пил, спал, занимался любовью, смотрел и слушал, как все. Лишь изредка в глубине его глаз загорался беспокойный огонек. Такси остановилось, и Регина спросила Фоску:
— Вы бывали здесь?
— Может, бывал, — ответил он. — Все меняется. Может, тогда это место еще было за городской чертой.
Они вошли в здание, напоминавшее шале, и устроились на узкой деревянной террасе, нависавшей над речным берегом. На воде покачивалась баржа, женщина полоскала белье, где-то лаяла собака. За рекой виднелись низкие дома с зелеными, желтыми и красными фасадами; вдали — мосты и высокие печные трубы.
— Правда же, хорошее место? — спросила Регина.
— Да, — ответил Фоска, — я люблю, когда вода течет…
— Я часто приходила сюда, — сказала она. — Садилась за этот столик, разучивала роли, мечтая когда-нибудь сыграть их. Я заказывала лимонад, вино стоило дорого, а я была бедна. — Она прервала свой рассказ. — Фоска, вы меня слышите?
С ним нельзя было быть уверенной, что он слушает.
— Ну да, — откликнулся он. — Вы были бедны и заказывали лимонад. — Он помедлил минуту, приоткрыв рот, будто пораженный неожиданной неотвязной мыслью. — А теперь вы богаты?
— Я стану богатой, — сказала она.
— Значит, вы небогаты, а тратите на меня деньги. Вы должны поскорее приискать мне занятие.
— Это не к спеху.
Она улыбнулась ему. Ей не хотелось заставлять его проводить долгие часы в конторе или на заводе, ей хотелось, чтобы он был рядом, разделяя каждый миг ее жизни. Он был здесь, созерцал воду, баржу, низкие дома за рекой; и все то, что Регина так любила, вместе с ней самой становилось частью вечности.
— Но я хочу найти занятие, — настаивал он.
— Попробуйте прежде написать ту пьесу, что вы мне обещали, — сказала она. — Вы думали об этом?
— Ну да.
— И у вас есть какой-то замысел?
— У меня их множество.
— В этом я была уверена, — весело заключила она. Регина подозвала метрдотеля, подпиравшего дверь. — Бутылку шампанского. — Она повернулась к Фоске. — Вот увидите, мы вдвоем такое сотворим!
Фоска помрачнел; казалось, он вспомнил нечто неприятное.
— Столько людей мне говорили это.
— Но я не то, что другие! — пылко произнесла Регина.
— Да, правда, — с готовностью подтвердил он. — Вы не то, что другие.
Регина наполнила бокалы.
— За наши планы! — сказала она.
— За наши планы!
Она выпила, не сводя с него глаз. Что-то ее беспокоило. Ни за что не поймешь, о чем думает этот человек.
— Фоска, а если бы вы не встретили меня, то что бы вы делали?
— Возможно, мне удалось бы снова погрузиться в сон. Но это маловероятно. Это крайне редкая возможность.
— Редкая возможность? — с упреком повторила она. — Разве вы сожалеете, что вновь стали живым?
— Нет, — ответил он.
— Быть живым — это прекрасно.
— Да, прекрасно.
Они улыбнулись друг другу. С баржи доносились детские крики, с другой баржи, а может, из одного из тех крашеных домиков доносилась музыка: кто-то играл на гитаре. Смеркалось, но последние солнечные лучи еще задержались в бокалах, наполненных светлым вином. Фоска сжал руку Регины, лежавшую на столе.
— Регина, — сказал он, — сегодня вечером я чувствую, что счастлив.
— Только сегодня? — спросила она.
— О, откуда вам знать, сколь ново для меня это ощущение! Я неоднократно испытывал ожидание, скуку, желание. Но никогда еще у меня не возникало этой иллюзии полноты жизни.
— Всего лишь иллюзии? — разочарованно протянула она.
— Не важно! Я готов уверовать в нее.
Он наклонился к ней, и она почувствовала, как под его бессмертными губами расцветают ее губы: губы девочки-гордячки, одинокой девушки, женщины в расцвете сил. И этот поцелуй запечатлелся в сердце Фоски вместе с образами всего того, что она любила. Этот мужчина с его руками, глазами — мой спутник, мой любовник, а между тем он бессмертен, как Бог. Солнце садится за горизонт: для него и для меня одно и то же солнце. Еще есть запах воды, который поднимался от реки, далекие звуки гитары… слава, смерть — все вдруг утратило свое значение, кроме неистовой силы этого мгновения.
