Пробуждение лиризма в живописи XIV века не ограничивается одной Сиеной. Он получает распространение и во Флоренции, хотя ученики и последователи Джотто держались заложенных им основ. Обостренное лирическое чутье связывает Симоне Мартини с величайшим после Данте итальянским поэтом Петраркой. Недаром любимым художником Петрарки был Симоне Мартини. Петрарка одним из первых остро почувствовал и выразил в искусстве чувство одиночества человеческой личности, и это чувство послужило ему и вслед за ним многим другим поэтам одним из источников вдохновения. Впрочем, примечательно, что, даже воспевая возлюбленную Лауру, сетуя об ее утрате, он не может забыть о жизни во всей ее красоте и богатстве:
Ни ясных звезд блуждающие станы,
ни полные на взморье паруса,
ни пестрым зверем полные леса,
ни всадники в доспехах средь поляны,
ни гости с вестью про чужие страны,
ни рифм любовных сладкая краса,
ни милых жен поющих голоса
во мгле садов, где шепчутся фонтаны, —
ничто не тронет сердца моего…
Сквозь все это отречение как бы против воли поэта проглядывает его привязанность к земным вещам. Иод этим углом зрения и в поэзии и в искусстве стало развиваться лирическое начало как преодоление наивного отношения к миру, как выражение стремления человека овладеть им, подняться над ним. Петрарка был в этом смысле первым человеком новой эпохи.
Лирическая струя была очень сильна в искусстве XIV века: даже Бокаччо отдал дань этому лиризму в своей «Фьяметте», сотканной из признаний самой героини. Но лучшее, что было создано в итальянской прозе того времени, крупнейшее событие в итальянском искусстве второй половины XIV века — это его сборник новелл «Декамерон». Образ беспечно беседующих кавалеров и дам служит всего лишь обрамлением для занимательного повествования, в котором не слышится голоса рассказчика; вещи, события, люди, страны говорят сами за себя богатством своих красок. Бокаччо никогда не впадает ни в сухой прозаизм Сакетти, ни в нравоучительность «Новеллино». Перед Бокаччо проходит вся жизнь как привлекательное, яркое зрелище: страстная любовь чередуется в ней со сладострастием, смешные происшествия — с трагическими образами смерти; он всегда смотрит на мир глазами художника.
В XIV веке не было живописца, равного по своему значению Бокаччо. Но тяготение к подробным повествованиям косвенно сказывается и в живописи XIV века. Амброджо Лоренцетти в своих фресках «Последствия доброго и дурного правления» (Сиена, 1331–1340) дает обширную панораму родного города, показывает разбитые на мелкие участки далекие поля, улицы и открытые городские площади с веселыми хороводами танцующих девушек. Неизвестный северноитальянский мастер в «Триумфе смерти» (Кампо Санто в Пизе, около 1360) представил сцены монашеской жизни и рыцарские сцены. Среди них особенно яркий образ — веселая, нарядная кавалькада, случайно наткнувшаяся на три раскрытых гроба с разлагающимися мертвецами. Фреска жестка и груба по живописному исполнению; в ней несколько назойливо выпирает назидание. Новое в ней — это попытка языком монументальной живописи увековечить выхваченные из жизни сцены.
Итальянское искусство XIII–XIY веков следует рассматривать как вступление к искусству Возрождения. Его основы прочно складываются во Флоренции в начале XV века. Правда, даже этот самый передовой из городов Италии не смог осуществить всех демократических идеалов, под знаменем которых Флоренция выступила на арену истории. В городе устанавливается безраздельная власть богатого купеческого рода Медичи. Козимо Медичи, прозванный «отцом отечества», был в сущности негласным государем Флоренции. Под владычеством Медичи во Флоренции были созданы условия для развития крупного капитала; в быстрых темпах происходило первоначальное накопление, которое легло в основу современного капитализма. В течение первых десятилетий XV века Флоренция заняла передовое положение среди других городов: она не имела князей, здесь не было двора, наследственной знати. В XV веке во Флоренции происходит бурный расцвет культуры и искусства. Потомство назвало это время Возрождением (Rinascimento), разумея под этим, что искусство Италии как бы возрождало забытое искусство древности. Но, конечно, это новое искусство имело более широкое значение.
Человек был в центре внимания передовых, образованных людей того времени. Недаром установившееся за ними название гуманистов наперекор первоначальному более узкому значению слова оправдано тем, что слово humanus по латыни значит человеческий. В своем обращении к человеку гуманисты имели много общего с древними. Но многовековой опыт мировой культуры не прошел для них даром. В итальянских демократиях не могли существовать такие простые и несложные общественные отношения, как в древнем полисе. Идеал человека у ранних гуманистов был более сложен, противоречив. К тому же между гуманистами не было полного согласия. В XIV веке борец за народовластие Кола да Риенци воодушевлялся гражданскими идеалами древнего Рима. Петрарку привлекал путь личного совершенствования человека. У некоторых гуманистов проскальзывает мысль о человеке-Прометее, человеке, который через познание природы достигает совершенства. Большую роль играло эпикурейское направление, призыв к радостям жизни. Рядом с этим Помпонацци отстаивает строгую мораль стоиков. В конце XV века Пико делла Мирандола прославляет человека как подобие божества и вместе с тем называет его кузнецом своего счастья (fortunae suae faber).
Всех гуманистов воодушевляло сознание огромных творческих сил в человеке, радость пьянящей свободы, которую новая эпоха раскрыла перед человечеством.
Впрочем, в их призывах к безмятежному счастью чувствуется больше настойчивого желания обрести эту радость, чем уверенности в его достижимости. «Вершина счастия, — говорит Альберти, — жить без заботы о тленных и бренных вещах судьбы, с душой, свободной от немощей тела, спасаясь бегством от шумной и беспокойной толпы, в одиночестве беседуя с природой, создательницей стольких чудес, с самим собою обсуждая причины и основания природы и порядок ее совершеннейших и прекраснейших произведений, признавая и восхваляя отца и родителя стольких благ». Как ни утопична была эта мечта, она давала гуманистам меру для оценки жизни, определяла поступки людей.
Впрочем, гуманисты не терялись и в тех случаях, когда их идеалы расходились с суровой действительностью. Вот почему рядом с идеалом гуманиста-мыслителя, порой наперекор ему, в это время складывается и многообразно проявляется в жизни идеал человека деятельного, волевого, жадного до власти, до проявления своей личности, человека, который, по словам Энгельса, был «овеян авантюрным характером своего времени». Он был любознателен, исполнен стремления к неизведанному, в нем было развито чувство красоты, наподобие средневекового рыцаря он не останавливался перед необходимостью пустить в ход свою силу, но свободный от предрассудков чести он избегал турниры и дуэли и предпочитал из-за угла метким ударом кинжала поражать своего врага. По выражению И. Тэна, действие следовало у него за движением страсти, как выстрел за нажатием курка.
