В некоторых новеллах перед читателем предстаёт и сам автор, скрываясь под псевдонимами, как, к примеру, Спекулянт, или, отчасти, Самойлов. Порой он превращается в подростка, прячущего под одеялом постыдные, с точки зрения взрослых, тайны. «Нас вбросили в эту жизнь, не испросив на то нашего согласия»… Заместив своё истинное «Я» взятым «напрокат», можно позволить себе чуть подраспустить узлы не нами «сотканного» мира. На отталкивающую реальность, слепленную согласно конвенциям старшего поколения, можно взирать не только с томной меланхолией уайетовского мальчика с обложки перевода Сэлинджера, но и с трезвой проницательностью человека, сызмальства осознавшего «богооставленность» той жизни, что обретена в качестве драгоценного наследства.
Не зря искусствоведы и комментаторы разного толка одинаково сходятся в общем мнении: Георгию удалось создать магический мир, сродни мирам Гоголя, Лавкрафта, Фолкнера, Хоторна и Мелвилла, где поэтическая метафора, выраженная в блистательной прозе, служила путеводным маяком для внимательного читателя, обладающего необыденным сознанием, а заурядная интрига пышно расцветала нездешними побегами. Загадочный «Дом о семи фронтонах», сочащееся туманом русло Мискатоника, провонявшие рыбой таверны Нантакета, наполовину вросшая в землю плетёная мебель близ ветхого особняка в Йокнапатофе, знававшая лучшие времена; «почвенническая» фактура ушедшей навсегда вселенной Шервуда Андерсона, а, главное, разумеется, живой для каждого грамотного человека, знающего русский язык, — «клубящийся фон» Сорочинцев и Миргорода, — этот список образов вполне можно продолжить зарисовками острова Хортицы и «гиблаёв» Запорожья, мгновенными «флэш-бэками» подмосковных Люберец и Выхино, выписанными изящно и лаконично.
Мы видим, что клуб поклонников прозы Георгия принимает всех, без различия на «эллина и иудея», и с удовольствием замечаем, как активно пополняются ряды неофитов из числа политически ангажированных адептов новейших течений в области метафизической политологии, декоративной геополитики, демаркации новых границ, масоноведения, пан-сионизма и крайне правого радикализма. В самом деле — прочтя лишь некоторые из рассказов, и даже закрыв книгу на половине, любой вынесет оттуда щедрые дары переживаний, способные удовлетворить самого взыскательного любителя словесности.
Здесь есть всё: атавистический страх перед призрачным, потаённым могуществом и сплочённостью одной из «нетитульных» наций и, одновременно, глубокое презрение к неспособности автохтонов адекватно проявить себя; глубочайший сарказм по отношению к тем, кто, покинув «черту оседлости», так и не смог преодолеть её границы внутри; не вызывающе афишируемое, но, тем не менее, явное, преклонение перед лучшими образцами западного мэйнстрима 40–60 годов в любой точке соприкосновения, будь то музыка, литература или кинематограф; упоённое вникание в некоторые из особенных шедевров советской эпохи, абсолютно освобождённое от назойливых реминисценций ангажированных критиков, принадлежащих той или иной волне «оттепели» или «зажима»; пристальный взгляд натуралиста, прикованный к реалиям Восточной Европы, откуда он вытаскивает редчайшие экземпляры воплощённой гениальности…
Мы надеемся, что впечатлительную публику не испугают внезапные и всепоглощающие приступы авторской мизантропии и «человеконенавистничества», ведь подчас, втайне, автор испытывает глубочайший респект именно к тому, против чего направлены его гневные инвективы, поскольку трудно найти иной способ сокрыть свои преференции и отгородиться от толп идолопоклонников и ханжей. Разоблачительный пафос иных комментаторов, усматривающих в гневных дефинициях Осипова проявления расизма и острой зависти, в большинстве случаев неуместен: им не приходит в голову, что «шум и ярость» автора имеют общее происхождение с истоками одноимённого эпоса уже упомянутого выше классика заокеанской литературы…
С другой стороны, нелепы поползновения иных политических активистов превратить харизму совокупных воззрений Георгия в программные постулаты, как непосредственное руководство к действию, но этот анализ уже выходит за рамки настоящей статьи… Что же касается «сакральной» топографии Запорожья, то несколько упоминаний о знаменитом «балконе, с которого выступал сам Адольф…» не должны приводить в неистовый раж охранителей всякого толка — ведь детские игры «в фашистов» и партизан теперь кажутся лёгкой прогулкой по сравнению с беспределом жестоких компьютерных игрищ и битв, ныне заполонивших виртуальное пространство.
Впрочем, в тех рассказах, действие которых захватывает уже 90-е годы, автор, всё же, явно злоупотребляет позой «лишнего человека», отодвинутого на задний план человеческой пеной, фонтанирующей под «ветрами перемен»… Здесь можно во многом его упрекнуть, но мы не станем этого делать: ведь наша задача — не разрушающий сущность анализ и не сенсационное разоблачение… Нам интереснее целостное понимание личности, вброшенной в вихрь тектонических сдвигов истории. Тогда покажется более естественной «ретро-мания», пронизывающая эту прозу, как бы, внезапно, проснувшаяся ностальгия по затонувшему советскому «Титанику», когда всё становится вывернутым наизнанку: постылое и угрюмое прошлое превращается в навсегда утраченный paradise…
Как бы читатель ни сопереживал пассеистскому трансу автора и «изменённому» состоянию сознания, диктующему непередаваемый аромат этих текстов, каким бы самозабвенным, захлёбывающимся бормотанием ни казался ему порой нарратив действующих лиц, подслушанный через невесть какую машину времени, — от него не ускользнут краткие, мгновенные проблески освежающей и метафоричной самоиронии. В какой-то момент писатель уже готов подвергнуть сомнению аристократическую безапелляционность своих дефиниций и хозяйским окриком приструнить героев; он, словно, приглашает особо отчаянных переубедить его, сверкая в их сторону завлекающей ухмылкой, подобной оскалу Винсента Прайса. Так, в апогее погребального ритуала, профессиональный плакальщик, сотрясаясь от неудержимых, вполне искренних, рыданий, и заслонив лицо руками, внезапно бросает сквозь пальцы холодный, оценивающий взгляд, фиксируя важнейшие нюансы происходящего напротив, а главное, достаточно ли спиртного способно вместить поминальное застолье…
Мы высоко ценим подобную утончённость — она доказывает, что, казалось бы, произвольно притянутые определения «дендизм», «обособленность», — как нельзя лучше отражают суть авторского подхода к теме, а злопыхателям и лицемерам пожелаем и дальше копошиться с «провинциализмом» и «закомплексованностью».
