— Весёленькая история! — возбуждённо проговорил Виктор Саныч.
— А если бы на нашем месте были американцы? — спросил я.
— Им бы, наверное, было веселей! — ответил Федотыч. — Могли бы и всыпать.
А мимо к судам всё шли японские моряки, доедали на ходу лапшу, дымили сладковатыми сигаретами, махали нам и, улыбаясь, что-то кричали. Может быть: «Счастливого пути». А может: «Попутного ветра!»
Я расположился в каюте, поставил на полку книги, пристроил рядом японское кукольное семейство: «Плывите, смотрите» — и представил, как будут видны в иллюминатор белые гребешки волн, горизонт. Светло, солнечно!
Но тут в каюте потемнело. Прямо перед иллюминатором подъёмный кран опустил на трюм высокий металлический ящик — контейнер, и от всего солнца мне остался только тоненький серпик с тонкой, как лезвие, полоской света.
— Что? Темно? — заглянул ко мне боцман.
— Да, не очень-то наглядишься на море, — огорчился я.
— Ничего, есть палуба, — утешил Никоныч. — Пошли наверх.
Контейнерами, как маленькими небоскрёбами, были заставлены уже все трюмы. Будто сюда переместился целый городок. По его закоулкам нырял рядом с японцами Виктор Саныч. В белой рубашке, в белых перчатках дирижировал он своим оркестром: это — туда, это — сюда!
А японцы кивали головами.
Возле трюмов ржавыми горками лежали крупные цепи, и я спросил у боцмана:
— Контейнеры будем крепить?
— А как же! Не закрепи — все контейнеры волна расшвыряет. Волны-то до мачт! Вон Витька помнит, — и Ни-коныч показал на круглолицего матроса в берете, с усиками.
— Ого, прошлый раз как штивануло — так полконтейнера всмятку! Треснул, будто скорлупа!
— Океан! — весело сказал бородатый матрос, сверкнув стальными зубами. — Вон Наташку чуть не выбросило, — пошутил он, кивая на стоящую рядом девчонку в тельняшке.
— Меня-то? — изумилась она. — Сам держись!
А я только и хотел, чтобы «штивануло» покрепче: соскучился по шторму.
Наконец японцы установили последний контейнер, сняли рукавицы. Сбегая по трапу, замахали ими:
— До свиданья!
А боцман, наоборот, свои рукавицы надел, захватил могучей рукой цепь и крикнул матросам, как своим детям:
— Витька, Яша! Пошли!
Цепь загрохотала. Я тоже подхватил звено. Ноги от тяжести сразу примагнитило к палубе. И мы потянулись за Никонычем крепить контейнеры.
К концу дня выбежал Виктор Саныч проверить крепления, постучал по тросам ладонью, ударил каблуком и сказал:
— Хорош!
— А то как же! — откликнулся Никоныч и сам постучал по цепи кулаком. До самого Лос-Анджелеса выдержат.
Скоро в динамике раздалось: «Палубной команде занять места по швартовому расписанию».
Мы выбрали из воды тяжёлый швартовый конец и ходко направились из залива.
На берегу всё ещё мигали множеством искр Иокогама и Токио. Вскидывались зарева, словно кто-то шевелил палкой в большом костре.
Но машина работала всё быстрей, и огни постепенно погружались в воду. Темней становилось небо, как морские ежи, шевелили иглами звёзды.
Потом в вышине побежали тонкие белёсые облака. И вдруг на нас плотной стеной надвинулся мокрый холодный туман.
— Ну вот и Япония позади, — подумал вслух боцман.
— Скоро в бассейне будем купаться, — сказал Витя.
— Это ещё как сказать: как пойдём — югом или севером. На север — бр-р! — вздрогнул кто-то из машинистов.
— Как капитан решит, так и будет, — заключил боцман. А я подумал: «Да как бы ни шли, всё равно в Лос-Анджелес».
И всё-таки мне не терпелось узнать, как пойдём.
Хотелось югом. Про юг только подумаешь, а перед глазами уже синие волны, стаи летучих рыб, пальмы над островами.
Я открыл дверь рулевой рубки и оступился. Темень! Только с переборки смотрели на меня зелёные цифры часов.
Потом кто-то прошёл мимо:
— Не спится?
Капитан! Голос его я узнал сразу.
— Не спится, думается потихоньку, — ответил я.
— О чём? — Капитан говорил чётко, отрывисто, как отдавал команду.
— Как пойдём… Капитан усмехнулся.
Он может и не ответить. Это уже капитанское дело. Но он вдруг спросил:
— А вы бы как пошли?
— Я бы югом.
— Так я и знал, — рассмеялся капитан. — Пальмы, острова, акулы…
— Конечно! Да и веселей, — признался я. И вспомнил светящийся лайнер по пути в Японию.
— А хорошо бы, а, Атлас Вогизыч? — сказал в темноту капитан, и из штурманской рубки выбежал почти мальчишка, лобастый третий штурман. Сколько мы в прошлом году с вами из Европы югом топали?
— Сорок пять суток! — отчеканил парнишка.
— Повезло вам, — как-то радостно позавидовал капитан. — Из училища и сразу в такой рейс. Всю Африку и Азию обошли!
Я посмотрел на штурмана: не штурман, а штурманёнок. А ничего себе «Атлас» — весь атлас обошёл.
— Небось с детства экватором бредили, а? — спросил капитан.
— Не-а, и не думал! — весело сказал штурманёнок.
— А как же на море попали?
— Случайно, — ещё веселей вспомнил Атлас Вогизыч. — Дружок говорит: «Поехали в морское училище». А я у себя в Татарии моря никогда и не видел. Подумал и согласился. Стали сдавать экзамены. Я сдал, а он сплоховал. Он домой в степи, а я — в море.
— Повезло! — сказал капитан. — А я всю жизнь мечтал о море. Учился в школе — думал о море. Работал в шахте, а в голове — море! Тоже юг, пальмы, корабли… — И вдруг он крикнул: — Десять влево!
— Есть десять влево! — ответил вахтенный.
Перед самым носом теплохода во тьме замигал фонарик. Наверное, заплутал какой-нибудь японский рыбак. Ползает без огней — того и гляди, налетишь.
Лодка быстро стала отгребать в сторону, а капитан скомандовал:
— Наблюдать! — И повернулся ко мне: — А там, на юге, на каждой миле пароходов и лодок — как такси на улицах. Туда-сюда! Ни матросам, ни штурманам ни сна, ни отдыха. — И усмехнулся: — А отдыхать-то всем надо. И нам с вами тоже. Пошли по каютам!
Я спустился в каюту. Прикрыл иллюминатор, лёг и тут почувствовал, как гудят руки.
Утром я натянул робу, влез в сапоги. Хорошо, удобно. А Виктор хлопнул меня по плечу:
— Вот теперь ты матрос.
Никоныч достал ещё широченный плащ, зюйдвестку и велел:
— Надевай. Пароход мыть будем.
Потом осмотрел меня со всех сторон быстрым зелёным глазом — второй у него был белёсый, как в тумане, — и загудел:
— Ну, гвардия, пошли! Ты — с Витей и с Яшей мыть надстройку. Остальные — за мной, на палубу. Вымыть мне пароход, как младенца! Чтоб всё…
–.. как положено, — закончил бородач Яша и выбил вдруг ногами чечётку.
— Точно, — подтвердил боцман.
Я схватил ведро, побежал за горячей водой и заплутал. Смотрю, на трапе — Наталья, рукава тельняшки закатала, что-то напевает и драит ступеньки тряпочкой. Вспыхивают медяшки, как золотые. Оглянулась на меня и показывает: «Горячая вода в душе!»
Набрал я воды. Яша наладил шланг, Витя — щётки. Развели в кипятке мыло и взялись за дело.
Помыли переборки, добрались до трубы. Витя посмотрел вверх, сдвинул берет на затылок и говорит:
— Сверху мыть надо.
Забрался на трубу, пристроился и давай сверху щёткой гарь счищать. Я натираю трубу снизу, а Яша из шланга грязь смывает. Вода свистит, даже без солнца, как павлиний хвост, сверкает. Яша мокрый, вся борода в ручьях!
Вдруг шланг вырвался у него из рук, струя хлестнула вверх. Витя нырнул за трубу, как закричит:
— Ты что, борода! Меня смоешь!
Яша засмеялся, весело сверкнули зубы: «Ничего! Не смою!»
Взялся за шланг я. И у меня он хитрит, как живой. Выворачивается, упрямится. Направил я воду на трубу, а брызги в ответ по лицу, по плащу, как дробью, хлещут. Я прихватил брандспойт покрепче, прижал пальцем край, и вода веером пошла по трубе. Краска под нею как лаковая засветилась. Даже посветлело кругом!
Посмотрел я на палубу вниз, там боцман стоит в плаще и зюйдвестке, как рыцарь в латах, и тоже брандспойтом орудует. Вокруг него волны гуляют. Летят вниз обрывки японских газет, коробки от сигарет, куски щепы! Мойка!
Забежал на минуту «грузовой» Виктор Саныч проведать. Оглядел нас, мокрых, и спрашивает:
— Ну как?
— Как положено, — говорю.
Наконец вымыли трубу. Яша обошёл вокруг неё и опять выбил чечётку.
— Ну что, пошли дальше?
А Витя спрыгнул, достал сигарету и сказал:
— Подожди, цыган, не посидишь! Тебе бы с табором кочевать!
— А я и так кочую, — засмеялся Яша. — Вон как — от Владивостока до Америки! И с табором! Это тебе сидеть бы всё на месте, в родной деревне, морковку дёргать. Палубу красишь, а про огород думаешь.
— Ну, цыган! — улыбнулся Витя. — Всё бы ему смеяться!
Так и сверкает зубами. Небось специально вставил, чтоб блестело!
Тут и я рассмеялся: это он верно подметил. Любят цыгане, чтоб блестело.
— Конечно, специально! — отозвался Яша. — Клюшкой на стадионе по зубам вклеили, а жевать-то охота!
Мы захохотали все вместе.
— Жевать, точно, хочется, — сказал Витя и потёр живот. — Ты бы вот погадал, когда обед.
— Позолоти ручку! — подмигнул Яша.
Но тут Никоныч махнул с палубы зюйдвесткой:
— Шабаш, хлопцы! Обедать пора!
И всё вдруг стихло. В машине отключили воду. Шланги успокоились, умолкли. Только ручейки в стоках-шпигатах фурчат, как после тропического ливня. И с нас капли падают: кап-кап…
Докурил Витя сигарету. Бросил — как раз в поток. Она побежала по ручейку и нырнула за борт.
Как положено.
После работы Витя показывал команде кино. В коридоре было пусто. Одна Наталья наблюдала, как мы с Яшей играли в китайский бильярд. Бильярд как бильярд. Только вместо шаров бегают по полю шашки. Прицелился… хлоп киём! — и шашка в лузе.
Я уже собрался загнать шашку в лузу, как всё разом сдвинулось, шашки поехали, будто с горы вниз. Это под пароход подкатила волна. За ней другая!..
— Ну, началось, — сказал Яша. — Ох и укачает тебя сегодня, Наташка!
— Меня? — рассмеялась Наталья. — Меня ни в один шторм не укачивало!
А я вдруг встревожился. Сам хотел, чтоб «штивануло», а теперь забеспокоился: прежде-то меня не укачивало, а сейчас не знаю…
Полночи я прислушивался, как ухали за бортом волны, как сипел в тумане гудок. А потом уснул — и хоть бы что!
Сел завтракать — и тут аппетит нормальный. Судно ходит из стороны в сторону. А мне хоть бы что.
Но главное-то работа. Как там получится?
Я побежал в малярку. Кругом туман, всё сырое. По тросам и цепям перебегают из стороны в сторону капельки воды. Ноги скользят.
Но вот поставили мы на палубу железные бочки, положили доски, забрались на них и стали красить потолок. Протрём потолок насухо тряпкой, а потом по сухому уже кистью слева направо, взад-вперёд.
Сбоку волны гудят, забираются одна выше другой. Болтанка и толчея! А мне ничего. Вроде и не замечаю этого. Стою, крашу. Работа простая, а нешуточная: пароход из твоих рук как новенький выходит.
Заработался я, забыл и про качку и про туман. Да Ни-коныч напомнил.
Мы бросили кисти в ведёрко с водой, чтоб не засохли, и оттирались керосином. У меня всё лицо в зелёных веснушках, у Яши борода, словно у лешего, зелёным мхом подёрнута. А Вите с потолка прямо на пшеничный ус капнуло.
Никоныч в вязаной шапочке с помпоном выглядывал за борт, смотрел, как перекатываются по воде молочные туманные хлопья, и гудел:
— Ну, проклятущий, вот проклятущий! Палубу из-за него никак не покрасишь!
— Из-за кого, Никоныч? — спросил Витя.
— Да из-за тумана! Лягушки по палубе скоро запрыгают!
— Ну уж у вас запрыгают!
— Всё равно не люблю я его.
— Будто я люблю!
— Ты — это одно. А я-то всё равно больше твоего не люблю, — сказал Никоныч и сел на перевёрнутый ящик.
Витя мне подмигнул: увидеть Никоныча сидящим в рабочее время — дело редкое. Сейчас что-то расскажет.
Я бросил тряпку в ведро и пристроился рядом на бочке.
— Камень Опасности знаете? — спросил Никоныч.
— А как же!
— Так вот, лет сорок назад сели мы на него брюхом. В трюме пробоина, под нами глубина, а тут как тут самураи. Они тогда на Южном Сахалине хозяйничали. Согнали под оружием всех на берег — и пытать: «Где советские войска, какое у них оружие?» Капитана били-били — молчит. Они кричат: «Боцмана!» Притащили меня в штаб, стали допрашивать — я молчу. Предложили сигареты, а я говорю: «Не курю!» Тогда один молодой офицерик закурил сам и сигаретой мне в глаз. Один-то у меня окалиной побит, так он в другой прицелился… Я хоть раньше никогда никого пальцем не трогал, схватил табуретку: «Ну, сейчас они меня уложат, но и я их всех переломаю».
Я посмотрел на руки Никоныча, усмехнулся: таким кулаком приложишь все винтики-шурупчики разлетятся!
— Разбежались японцы по углам, побоялись… И стали остальных допрашивать. Всех били, допрашивали… — сказал боцман. — А уж когда приехали за нами наши представители из посольства, самураи такими хорошими прикидывались! Конфетами угощали, вино наливали. Тоже тумана напускали. Только мы ни к чему не прикасались!.. — Боцман прищурил глаз и сказал уже тише: — Народ-то японцы неплохой, работящий. И моряки хорошие, и рыбаки. Да ведь сидит среди них где-то и тот фашист. Он ведь молодой был. Так что ходить по Японии я хожу, глядеть — гляжу. Где-нибудь он, офицерик, среди тумана да вынырнет. Вот так! Такая с туманом история.
— Да, история — хоть капитану рассказывай! — заметил Яша.
— Это точно! — поддержал его Витя. — Хотя капитан не истории любит, а историю. Вот любит! И знает назубок. Где какое сражение, какая морская битва.
— Ага! — подхватил Яша. — По рубке ходит, а на горизонте, поди, видит Трафальгар или Синоп.
— Смотри-ка! И ты сечёшь в этом деле? — поддел его Витя.
— А как же! С каким капитаном плаваю! От капитана на судне вся музыка, — сказал Яша.
Теперь, заглядывая в рулевую рубку, я тоже примечал: капитан и впрямь ходит, как адмирал перед боем. Ушаков — и только! То вглядывается в горизонт, словно видит там вражескую эскадру, то окидывает взглядом поле исторического сражения, а порой втянет голову в плечи и думает, думает, словно решает ход боя. Как-то я пошёл к нему за книгой и остановился у порога каюты. На полках стояли фолианты с золотыми тиснениями. История! Из магнитофона разносилась музыка композитора Равеля. Такая, что под неё армиям двигаться в решительную битву:
