— Ну, что тут скажешь… Одно потянуло за собой другое.
— В июне 1812 года Наполеон с более чем полумиллионной армией пересек Неман и вошел в Россию. Он считал, что все будет решено за двадцать дней. Какая самонадеянность!
— Да, здесь он ошибался… Но как же так получилось, что запланированная быстрая победа переросла в трагедию?
— Вот об этом я вам сейчас и расскажу…
Капитан д’Эрбини самому себе казался смешным. В нем вполне угадывался гвардейский драгун: светлая шинель с широченным воротником, нерповая каска-тюрбан с черной гривой на медном гребне. А вот восседал он на низкорослой лошаденке, купленной где-то в Литве. Всякий раз здоровяку д’Эрбини приходилось как можно выше подтягивать стремена, дабы не пахать сапогами землю. Так он и ездил, неестественно высоко задрав колени, и сам себе бормотал сквозь зубы: «На кого я стал похож, черт возьми? Что за вид?» Капитан жалел свою прежнюю кобылу и… правую руку. Во время памятного поединка с башкирским кавалеристом отравленная стрела пронзила его руку. Хирург ампутировал ее, кровотечение остановил повязкой из бересты, поскольку корпии не было, а культю замотал бумагой, так как никакой ткани под рукой не нашлось. Что касается кобылы, то она наелась недозревшей мокрой ржи, и ее начало пучить. Бедняжка дрожала, как осиновый лист, и еле держалась на ногах. Когда же она оступилась в овраге и упала, д’Эрбини смирился с неминуемой утратой и со слезами на глазах выстрелил ей из пистолета в ухо.
Следом за капитаном, тяжело вздыхая, прихрамывал его слуга Полен в шляпе и сюртуке с кожаными заплатами. На ремне за спиной он нес полотняный мешок с зерном и тащил за собой на веревке осла, навьюченного узлами и дорожными сумками. Эти двое были вовсе не одиноки среди тех, кто проклинал свою лихую судьбу. Нескончаемые колонны людей шли по новой Смоленской дороге, которая уводила все дальше и дальше в бескрайние песчаные равнины. Вдоль дороги в два ряда росли исполинские деревья, похожие на ивы. Дорога была настолько широкой, что по ней могли ехать бок о бок сразу с десяток экипажей. В этот хмурый, холодный сентябрьский понедельник густой туман стоял над огромным обозом, следовавшим за гвардией и армией маршала Даву: бесконечной чередой тянулись тысячи фургонов, повозок с багажом, санитарных двуколок. Какого только добра они не везли: тут были и ручные мельницы, и оборудование для кузниц, косы, различные инструменты и приспособления. Те, кто притомился в дороге, ехали в лазаретных фургонах, запряженных тощими клячами. Под ногами солдат носились брехливые разномастные псы, которые так и норовили укусить друг друга. В этой толпе вояк шли выходцы из разных стран Европы. Все они шли на Москву. Вот уже три месяца…
Капитану вспомнилось, как лихо в июне им удалось пересечь Неман и вступить на территорию России. Переход по понтонным мостам занял тогда всего три дня. Подумать только: сотни орудий плюс пятьсот тысяч бодрых воинов! Добрую треть из них составляли французы, рядом в серых шинелях шагала пехота: иллирийцы, хорваты, испанские добровольцы, итальянцы вице-короля Евгения Богарне. Какая мощь, какая дисциплина, сколько людей, сколько расцветок: вот португальцы с оранжевыми перьями на киверах, вот веймарские карабинеры с желтыми перьями, вот зеленые шинели вюртембергских солдат, вот красно-желтый цвет силезских гусар, вот белизна австрийской легкой конницы и саксонских кирасир, вот светло-желтый цвет баварских стрелков… На российском берегу музыканты гвардии исполнили новую арию Роланда: «Куда устремились эти храбрые рыцари — честь и надежда Франции…»
Но стоило пересечь Неман, как начались неприятности. Войскам пришлось тащиться по знойной пустыне, пробираться через темные сосновые леса, переносить внезапный холод после адской жары. Немало повозок увязло в болотах. За какую-то неделю полки оторвались от продовольственного обоза, потому что волы еле-еле тянули перегруженные возы. Остро встал вопрос о питании. Когда передовые отряды занимали какую-либо деревню, найти там продовольствие было невозможно: запасы зерна сожжены, скотина угнана, мельницы разрушены, амбары разорены. В домах — ни души. Пять лет назад, когда Наполеон вел войну в Польше, д’Эрбини уже видел, как крестьяне, забрав с собой скот и запасы продовольствия, уходили из деревень и скрывались в глухих лесах. Одни прятали картошку под каменным полом, другие закапывали в землю муку, зерно, копченое сало, третьи упаковывали высушенное мясо в небольшие деревянные лари и подвязывали их на самых высоких деревьях… И вот теперь все это повторялось вновь.
Лошади грызли деревянные кормушки, выщипывали соломинки из тюфяков, ели мокрую траву. Десять тысяч лошадей пали задолго до того, как французы смогли увидеть хотя бы одного русского. Свирепствовал голод. Солдаты наполняли свои желудки холодной ржаной кашей, глотали ягоды можжевельника. А за болотную воду шла настоящая борьба, так как из колодцев пить воду было невозможно: крестьяне набросали туда тухлятины или навоза. Многие болели дизентерией, а половина баварцев скончалась от тифа еще до начала военных действий. Трупы людей и лошадей разлагались и гнили на дорогах. Жуткое зловоние вызывало тошноту. Д’Эрбини ругался, чертыхался, но ему повезло: для императорской гвардии офицеры реквизировали часть продовольствия, предназначенного для других подразделений армии. Это, конечно же, кончилось потасовками и вызвало озлобление против касты привилегированных.
Капитан шел и на ходу грыз яблоко, которое вытащил из кармана какого-то мертвеца. С полным ртом он позвал слугу:
— Полен!
— Да, месье? — отозвался слуга умирающим голосом.
— Черт побери! Мы топчемся на месте! Что там происходит?
— Я не знаю, месье.
— Ты никогда ничего не знаешь!
— Месье, я мигом. Вот только привяжу нашего ослика к вашему седлу…
— Ах ты, негодяй! Ты хочешь, чтобы за мной тащился этот длинноухий урод? Тогда осел — это ты! Я лучше сам пойду посмотрю, в чем там дело.
Спереди доносилась ругань. Капитан бросил огрызок, на который с лаем набросились тощие псы, и, взяв под уздцы свою малорослую кобылку, с достоинством повел ее к месту происшествия.
Покрытая брезентом повозка с продовольствием стояла поперек дороги, что и явилось причиной остановки. Еще живая курица, привязанная за лапки к повозке, тщетно била крылышками, теряя последние перья в попытках освободиться. Группа необученных новобранцев с любопытством смотрела на это, и каждый уже представлял себя продавцом жареного мяса. Маркитантка и кучер причитали, но сами сделать ничего не могли. Мало того, на глазах у капитана д’Эрбини одна из упряжных лошадей упала замертво. Вольтижерам[1] в потрепанных мундирах удалось распрячь ее.
Д’Эрбини подошел поближе. Теперь оставалось лишь оттащить труп в сторону, однако солдаты, несмотря на их количество и усердие, сделать этого не могли.
— Вот бы сюда пару здоровенных першеронов, — сказал кучер.
— Да где же их возьмешь? — ответил кто-то из вольтижеров.
— Нужна крепкая веревка, — с тоном знатока вмешался д’Эрбини.
— А что потом, господин капитан? Ведь это животное такое тяжелое.
— Не болтать! Надо привязать веревку за бабки и стащить лошадь с дороги. Понадобится человек десять.
— Мы теперь не крепче этой лошади, — вставил свое слово молодой сержант с болезненным лицом.
Д’Эрбини подкрутил усы, почесал крылья носа, а нос у него был длинный и толстый. Он уже собрался было возглавить операцию по очистке дороги, как вдруг его остановил протяжный громкий крик, который доносился из-за поворота дороги. То был ровный, непрерывный величественный гул. Толпа зевак, собравшихся возле повозки с продовольствием оцепенела. Все взгляды устремились туда, откуда исходил этот несмолкающий шум, который не имел ничего общего со звуками боя. Скорее, он напоминал многотысячный хорал. Многоголосие то крепло в едином порыве, резонируя, словно среди колонн храма, то затихало, и это повторялось вновь и вновь, приобретая все более выразительное звучание.
— Что они там горланят? — спросил капитан, ни к кому не обращаясь.
— Я знаю, месье, — сказал Полен, который уже появился в толпе.
— Так что ты молчишь, черт возьми!
— Они кричат: «Москва! Москва!»
Миновав поворот скучной однообразной дороги, передовые батальоны взошли на Поклонную гору, и перед ними открылась панорама Москвы. Вдали, в самом конце унылой равнины, красовалось что-то восточное. Поначалу солдаты молчали в полном изумлении, а затем разразились радостными криками. С любопытством смотрели они на этот огромный город с излучинами серой реки. Солнышко подкрасило красные кирпичи крепостных стен и плавно перенесло свои лучи на букет золоченых куполов. Французы глаз не могли оторвать от разноцветных маковок церквей и колоколен, украшенных золотыми звездами, островерхих башенок, дворцовых галерей. Их удивляли ярко-вишневые и зеленые крыши, живые краски оранжерей, разбросанные тут и там заплаты пустырей, огороды и сады, речушки, озера и пруды, сияющие на солнце, словно лужицы расплавленного серебра. Еще дальше, за зубчатыми стенами, виднелись предместья и деревни, обнесенные земельным валом. Многим тогда почудилось, что они оказались где-то в Азии. Гренадеры, пережившие все ужасы египетской кампании, с опаской вглядывались в этот мираж и думали, как бы не появились вновь, словно в жутком сне, дикари Ибрагима Бея в кольчугах под бурнусами, размахивая бамбуковыми пиками с черными шелковыми кисточками. Но большинство — все те, кто помоложе, уже предчувствовали заслуженное вознаграждение: светловолосые славянки, вкусная пища, море вина, отдых в чистой постели.
— Ну, как тебе этот вид? А, Полен? — воскликнул капитан д’Эрбини, разглядывая величественную панораму с вершины холма. — Это тебе не твой Руан со стороны Сент-Катрин!
— Это уж точно, месье, — ответил слуга, которому, конечно же, больше нравились родной Руан, соседняя церковь с колокольней и Сена.
На свою беду Полен был очень преданным человеком и никогда не уходил от своего хозяина. Капитан ценил это, и у Полена ни разу не было проблем после краж, которые солдаты обычно позволяют себе на войне. А поскольку войны почти не прекращались, его кубышка постоянно пополнялась. Слуга все лелелял надежду купить себе швейное ателье и продолжить отцовское дело. Когда капитана ранило, он очень жалел его и потирал руки от удовольствия: как-никак при госпитале жилось гораздо лучше. Но длилось это счастье недолго: хозяин отличался лошадиным здоровьем. Даже потеряв руку или получив пулю в ногу, он быстро поправлялся и не терял боевого духа, ибо его святая любовь к императору уже давно стала верой господней.
