Скоро небольшой зал наполнился гулом голосов. Они звучали все громче и громче. Никто не произносил ни одного запретного слова песни, но уже почти все солдаты, сжав плотно губы, напевали страшный для царского строя мотив.
На сцену выскочил конферансье. Растерянно поглядев на расписных «гренадеров», он крикнул им что-то и махнул рукой за кулисы.
Но ни артисты на сцене, ни солдаты в зале не обратили на него внимания, как будто он и не выходил.
Пожимая плечами; мол, я здесь ни при чем, офицерик съежился и, поглядывая на генерала и его супругу, быстро исчез со сцены.
Все это длилось одну, может быть, две минуты.
Командующий укрепленным районом поднялся с кресла, взял под руку жену, негодующе оглядел солдат и покинул зал.
Адъютант с аксельбантами на офицерском кителе закричал, размахивая руками:
— Замолчать! Крамольники!
Но артисты будто не замечали того, что происходит, в зале. Они вышли из-за ширмы и пели, подыгрывая себе на гармониках, словно издевались и над сбежавшим генералом и над орущим в растерянности адъютантом.
Из зала неслись возмущенные слова офицеров:
— Арестовать! Немедленно!
Но певцы бесстрашно стояли перед ширмами и играли на гармониках все тот же пламенный мотив, а за ними торжественно и величаво, по-прежнему без слов, подпевали выздоравливающие воины, солдаты царской армии.
— Под суд! Под суд! — бушевал адъютант.
В перерыве между двумя взрывами криков он приказал вызвать охрану госпиталя. В зале началась сумятица, забегали офицеры, засуетились, успокаивая солдат врачи и сестры.
Спустя несколько минут к сцене, нехотя, не спеша, подошли с берданками четверо бородачей-ополченцев. Но в этот миг в зале и на сцене погас свет, наступило замешательство, офицеры зачиркали спичками, заскрежетали зажигалками.
Когда принесли свечи и осветили сцену, отчаянных артистов и след простыл. Там, где они только что исполняли свою крамольную песню, стояли две ширмочки с безликими гренадерами да на стульях лежали, поблескивая кнопками, гармоники.
Растерянный неожиданным оборотом дел конферансье прислонился к кулисе. Ему было, что называется, не по себе. Ни он, ни кто другой не знал толком, откуда явились эти подпоручики — Смирнов и Потехин. Сами они представились подпоручиками из соседнего госпиталя. Сами просили занять их в концерте.
«Соседнего! А какого? Да и офицеры ли они? А может, это мобилизованные студенты-гуляки или, того хуже, агитаторы из социал-демократов, что приехали на фронт прямо из ссылки „искуплять вину перед родиной“», — мелькали в голове конферансье мрачные мысли.
Сестры и санитары с трудом развели солдат по палатам, терпеливо успокаивая возбужденных концертом больных и раненых. Но и после того, как солдаты остались в палатах одни, они долго еще вели разговоры о «гренадерах»-смельчаках, не побоявшихся ни генерала, ни штабных офицеров, ни военно-полевого суда.
Мало-помалу сошлись на том, что подпоручики эти совсем не подпоручики.
Неспокойно было в эту ночь в палате, где лежали матрос-черноморец и бородатый солдат с простреленной рукой.
Койка Измайлова была пуста.
— Ах, заешь тя вошь! Неужто и в самом деле он? — задумчиво вопрошал бородач.
— Кто?
— Да разведчик наш, Измайлов!
— А что он тебе? — недовольно проворчал матрос, поглядывая на дверь.
— Так пел-то разведчик!..
— Ну и что, что разведчик? У козла длинна борода, а он все козел-батюшка! Так и ты! Борода до пупа, а ума ни на волос! Знаешь, кто пел, и молчи! — матрос грозно взглянул на бородатого солдата.
Тот, проворчав, что он все понимает и никому ни гугу, ничего не скажет, умолк.
На всякий случай товарищи по палате смяли подушку и простыни на койке разведчика, а под одеяло засунули халаты. При тусклом свете ночной лампы мало кому пришло бы в голову, что койка пуста.
— А теперь, братва, спать, — приказал матрос.
Утро принесло еще одну новость. Пропал выздоравливающий разведчик Измайлов. Обыскали весь госпиталь, никаких следов…
Под подушкой на койке Измайлова нашли кисет с махоркой и спичками да недокуренную козью ножку — все, что осталось от разведчика.
Командование объявило розыск. По госпиталю пошли толки, что один подпоручик, не то Смирнов, не то Потехин, действительно похож на Измайлова. Смущали светлый цвет волос и усики. А так — по всем статьям — Измайлов.
— Перекрасился! — смеялись солдаты. — То-то он последнее время перед зеркалом старался. Готовился! А мы-то думали, сестричка виновата.
Гармонисты нагнали страху на командующего. Он передал военно-полевому суду троих подозрительных, «неблагонадежных» солдат.
О судьбе гармонистов ничего не узнали, они исчезли. Ходили слухи, что свет в зале погас не сам по себе, что «аварию» подстроил госпитальный монтер. Говорили, что он же увел со сцены двух «гренадеров». Да и берданки у ополченцев оказались без затворов и штыков. Кто их так своевременно снял да припрятал, осталось неизвестным, хоть следствие по этому делу проходило с пристрастием.
Монтера таскали к военному следователю, он чуть не угодил в военно-полевой суд, да все было гладко слажено, не к чему придраться.
Следователь установил, что во время концерта монтер не уходил со сцены, а провода испорчены совсем в другом месте, далеко от сцены. Пройти туда незаметно монтер не мог.
— Не монтерских это рук дело, — решил следователь. — Провода рвал кто-то другой.
Так и отпустили монтера.
Дело принимало скандальный оборот. Раздувать его не имело смысла. Командующий решил погасить скандал, попросту забыть о происшествии, боясь, что предание дела огласке плохо отзовется на нем самом.
Прошло несколько дней. Начальника госпиталя сменили. Больных и раненых солдат отправили: кого — в часть, кого — в команду выздоравливающих, а кого — в другой госпиталь, с напутствием держать язык за зубами.
Что же случилось с Измайловым?
Солдаты, пока еще их не выписали из госпиталя, провели свое следствие. Выходило так, что Измайлов с другим певцом переоделись в заранее приготовленную одежду и ушли с обозом в Батум.
На другой день после концерта рано утром из Трапезунда уходил большой обоз с легко раненными. С ним, говорят, и ушел от полевого суда Измайлов со своим товарищем, с тем, кто изображал второго гренадера.
Спрятали их солдаты — своя кровь, своя косточка.
«ИЗ ПОЛОНКИ. № 14. ПОЕЗДНАЯ. 1 МАРТА 1917 ГОДА ПРИНЯЛА А. КОЧЕТКОВА
ДНО 1 И З ДЧ К ДНЗ
П № 326 ПРИБЫЛ В 13 Ч. 30 М. БЕЗ ПУТИ И ИЗВЕЩЕНИЯ ОБ ОТПРАВЛЕНИИ. У МАШИНИСТА ОКАЗАЛАСЬ ФИКТИВНАЯ ПУТЕВКА.
СТАНКЕВИЧ».
Такая довольно потрепанная на сгибах телеграмма попала в наши руки, когда мы просматривали архивные документы о последних днях царствования последнего русского царя Николая II.
Нельзя было пройти равнодушно мимо этой находки.
Прежде всего нас заинтересовали слова: «У машиниста оказалась фиктивная путевка». Сами по себе они еще мало о чем говорили. Но дата телеграммы — первое марта тысяча девятьсот семнадцатого года — заставила призадуматься.
Из книг и воспоминаний стариков железнодорожников нам было известно, что двадцать восьмого февраля тысяча девятьсот семнадцатого года на станцию Дно из ставки верховного главнокомандующего, находившейся в Могилеве, прибыли два поезда: царский — с Николаем II и свитский — с приближенными царя и его личным конвоем — охраной.
Поздно вечером оба эти поезда с контрольным паровозом впереди проследовали на Псков.
По всем признакам телеграмма имела отношение к этому событию. Но почему она отправлена первого марта, в то время как царский поезд ушел со станции Дно двадцать восьмого февраля?
Еще более мы насторожились, расшифровав при помощи друзей-железнодорожников начальную строку поездной депеши:
«ДНО 1 И З ДЧ К ДНЗ».
Это непонятное на первый взгляд сочетание букв и цифр обозначало трех адресатов, которым была отправлена телеграмма.
Начальник разъезда Полонка, находящегося на одиннадцатом километре по направлению на Бологое, телеграфировал начальнику станции Дно, ревизору и начальнику участка движения, что поезд номер триста двадцать шестой прибыл в тринадцать часов тридцать минут вне расписания, без предупреждения о его выходе и с подложной путевкой.
Пришлось задуматься над тем, что за поезд прибыл на разъезд Полонка при таких таинственных обстоятельствах? Кто отправил его? С какой целью?
Догадки в таких случаях не помогают. Лучше всего пойти по изведанному пути: разыскать оставшихся в живых старых железнодорожников, работавших в тысяча девятьсот семнадцатом году на станции Дно, и узнать от них правду.
Так, шаг за шагом, мы добрались до Александра Тимофеевича Янчука — серьезного, строгого, немногословного человека с цепкими серыми глазами. Он в тысяча девятьсот семнадцатом году работал дежурным по станции Псков, знал железнодорожников на всем перегоне до станции Дно и был хорошо осведомлен обо всем, что произошло там в далекие от нас, но запомнившиеся ему на всю жизнь дни.
В телеграмме стояли две подписи: А. Кочетковой и Станкевича.
Начальник разъезда Полонка Станкевич давно умер. А вот Кочеткова… Она принимала посланную Станкевичем телеграмму. Где теперь Кочеткова? Жива ль она?
Упорные поиски увенчались успехом. Янчук познакомил нас с Антониной Васильевной Голашевской. Она почти всю жизнь прожила в городе Дно.
Пятьдесят лет назад, когда ей шел восемнадцатый год, Антонина Васильевна работала телеграфисткой на станции Дно. Тогда она не была еще замужем и носила девичью фамилию — Кочеткова.
Так нашелся еще один свидетель того, что случилось в последний день февраля тысяча девятьсот семнадцатого года на станции Дно.
Они-то, старики железнодорожники, и рассказали нам историю Зубрилинского тупика.
На станции Дно ходили слухи: в столице — революция, восстали рабочие и солдаты, царь Николай хочет приехать из ставки в Петроград, надеясь утихомирить народ.
Двадцать восьмого февраля (по старому стилю) из Петрограда к прямому проводу вызвали начальника станции Дно Зубрилина. Вызывал начальник движения. К аппарату подошел Иван Иванович Зубрилин.
Начальник движения сообщил, что в Петрограде образовалась новая власть — Совет рабочих депутатов.
— Будьте внимательны! — предупредил он начальника станции. — Передаю телеграмму особой государственной важности.
Это была телеграмма Совета рабочих депутатов.
Совет извещал, что на станцию Дно следует поезд с императором Николаем II. Царь намеревается направиться в Псков, ближе к действующей армии Северного фронта.
Николай хочет при помощи солдат Северного фронта навести «порядок» сначала в столице, а затем и во всей стране.
«Примите меры, загромоздите путь крушением вагонов другого поезда. Этого требует от вас Революция».
Такими словами заканчивалась телеграмма.
«Требует Революция!» — повторил про себя Зубрилин.
Никогда раньше не приходилось ему решать такие задачи.
«Требует Революция! — стучало в голове. — А долг службы?.. А разве начальник движения — не служба?.. Телеграмма-то от него… О новой власти, о Советах, говорил он…»
«Требует Революция, — значит, надо выполнять!» — решил Иван Иванович, отбросив в сторону мысли о том, что каждую минуту жандармы могут схватить его как государственного преступника.
В комнату вошел военный комендант станции Дно полковник Фрейман.
Военный комендант Могилева предупредил Фреймана, что на станцию следуют из ставки императорский и свитский поезда. Полковник пришел к начальнику станции договориться о их встрече.
Зубрилин рассеянно выслушал Фреймана, пообещал срочно подготовить станцию к приему поездов и вместе с ним вышел из помещения.
На перроне они разошлись. Комендант занялся тем, чтобы удалить с платформы и привокзальной площади лишних людей. Зубрилин, не медля ни минуты, приказал надежному составителю взять балластную вертушку, ходившую между станциями Дно — Сольцы — Дно, и быстро подать ее к выездным стрелкам на Бологое.
— Дело строго секретное, — предупредил он. — Никому ни звука!
— Будет выполнено! — ответил составитель и моментально исчез.
Вызвав маневрового машиниста, Иван Иванович долго инструктировал его. Разговор шел вполголоса. Машинист понимающе кивал головой и в заключение сказал те же слова, что незадолго до него произнес составитель;
— Будет выполнено!
…Антонина Васильевна Голашевская, она же Кочеткова, дополнила рассказ Янчука и других стариков интересными подробностями.
Двадцать восьмого февраля она дежурила в аппаратной телеграфа. Аппаратная находилась в здании вокзала. С разъезда Полонка запросили путь для литерных поездов «А» и «В» с императором и его свитой.
Только успела она передать разрешение на выход этих поездов, как в аппаратную вошли дежурный по станции Дно Котов, путеец Братко и еще третий. Его фамилию Антонина Васильевна забыла. Дежурный по станции предложил Кочетковой написать путевку для следования балластного поезда к Полонке.
