Школьников нередко снимали с уроков и отправляли на железнодорожную станцию разгружать вагоны, чаще – мелкие, не очень тяжелые стройматериалы, иногда – жмых, корм для скота. Вечно голодные, недоедающие дети воровали корм и с жадностью съедали его. Много украсть было невозможно, охранники смотрели зорко, прекрасно понимали, что может быть на уме у изголодавшегося человека. Однажды мой отец, тогда еще подросток, засунул за пазуху довольно большой кусок жмыха и уже хотел было нырнуть под вагон и дать стрекача к Весне, однако сильный толчок в спину сбил его с ног. Ударившись о рельс головой, он неподвижно лежал на снегу.
– Хва разлеживать, вставай, собачий сын, – грозно промычал охранник, но замолчал: увидел на снегу возле головы подростка набухающее ярко-красное пятно.
Григорий был близок к смерти. Мать поила его отварами трав, дремала возле кровати больного, недоедала и дошла до того, что ее стало качать, как травинку, а под глазами надолго легли тени, словно синяки от побоев.
Как-то вечером, когда сын еще лежал без сознания, Любовь пришла к охраннику домой. "Вцеплюсь в лахудры этому гаду", – намерилась она.
Вошла в избу и – семеро или больше детей, мал мала меньше, сидели за длинным столом и хлебали варево с неприятным запахом жмыха, крапивы и картошки. Сам хозяин, сутулый, худой мужик, сидел у окна и чинил старую детскую обувку. Одной ноги у него не было, на застиранной гимнастерке покачивался кругляшок медали за Сталинград. Ничего не смогла сказать Любовь, тихонько вышла и заплакала в сенях.
– Спаси и сохрани, Матерь Божья, – перекрестилась она.
Дедушку забрали а армию в июне сорок первого; хотели было оставить на заводе, но он настоял и ушел-таки на фронт.
Последнее прощание было возле дома за воротами. Обняв плакавшую жену, Петр неподвижно стоял, будто омертвел, с закрытыми глазами. Неожиданно странные, даже "преступные" – как он после оценил – мысли пришли к нему: "Куда я собрался? Ах, да, на войну. На какую такую войну? К какому бесу мне эта проклятая война?" Ему показалось нелепым и непонятным, что нужно бросить жену, детей, хозяйство, завод. Ему представилось, что кем-то совершена ошибка, произошло недоразумение. Нужно много работать, любить жену, растить детей, а тебя гонят на войну, на которой наверняка надо убивать, калечить или самому погибнуть, стать инвалидом. Он вросся в трудовую, семейную жизнь, в заводские, веснинские хлопоты и плохо представлял себя без привычных забот. "На войну? На войну. Да как же так? – спрашивал он повлажневшими, но суровыми глазами у своего дома, знакомого до каждого бревна и дощечки, у мутной, поднявшейся после дождей Весны, у холмистых полей и лугов, у больших сосен, величественной немой стражей стоявшей возле дома. – Идти на войну? Идти! Надо. Должен. Не враг же я своему народу…"
– Ты, Люба, прости: было дело – обижал. Дурак.
– Ну-у, ты чего, Петя? – плакала жена. – Нашел об чем говореть. Ты тама берегися, нам детишек надо на ноги поставить.
– И коммунизм построить, – вздохнул Петр и легонько отстранил жену. – Машина подкатила… пойду? – спросил он у Любови, словно без ее одобрения не пошел бы.
Она едва заметно покачала повязанной платком головой. Петр спешно обнимал ее и детей. Шофер просигналил. Резко высунулся из кабины горбоносый, как орел, майор с красными от бессонницы глазами и на срыве голоса рявкнул:
– Шустрее, шустрее, товарищ!
Петр оторвал от себя детей и еще раз зачем-то спросил:
– Пойду, что ли, Люба?
К машине трусил оборачиваясь. В ее черном, из-под угля, кузове сидели выпившие односельчане. Громко распевал перебравший Алексей Чижов. Глухо и жирно стал бить по земле дождь. В кузове было сыро, неприютно. Пропала в дымчато-зеленцеватой дали Любовь, бежавшая вслед за машиной с женщинами и ребятишками. Петр, прячась от припустившего дождя, натянул на голову стеженку.
Через три недели в составе сформированной в Иркутске пехотной дивизии паровоз помчал Петра Насырова далеко-далеко – на запад, где собирала людской урожай жница-война. Пока ехали, Петр или валялся на нарах, уставившись в закоптелый дырявый потолок, или тоскующе-слепо смотрел из вагона.
"Большущая русская земля, много на ней всего, и красоты – хоть раздаривай, а лучше своего не сыщешь, сколь не ищи", – думал он, вспоминая городок Весну, реку Веснушку, дом, поля, завод и его запахи – свежей распиленной древесины, коры и смолы. Тогда, в вагоне, эти запахи казались ему самыми душистыми на свете.
В вагоне было много совсем молодых солдат; они всю дорогу хохотали, играли в карты, развязно, весело зазывали на станциях девушек, друг над другом подшучивали. Петр смотрел на них иронично, и чем дальше уезжал от всего родного, тем горше дышалось ему. К невеселому настроению прилепилось раздражение на бравого молодого лейтенанта, командира взвода, недавно окончившего военное училище. Лейтенант был влюблен во все военное: и в свои всегда до блеска начищенные яловые сапоги, и в подогнанную под свою худосочненькую фигуру гимнастерку, и в фуражку, и в командирские уставные команды. Он часто поглаживал тонкими пальцами свою новую кобуру с пистолетом. Как нередко бывает свойственно тщеславным молодым людям, которые только что получили власть, лейтенант думал, что начальник должен быть непременно строгим и требовательным, и к солдатам он обращался нахмурив брови, силился говорить с хрипотцой, но голос его был тонкий и ломкий, чего никак не мог скрыть лейтенант.
В дороге эшелон бомбили. Паровоз с оглушительным грохотом и шипением затормозил, люди стадно повалили из вагонов и побежали в лес, толкаясь и падая. Земля вздымалась к потемневшему небу и бросалась, как зверь, на людей. Потом была тишина, и Петр слушал биение своего сердца.
Через сутки спешно наладили рельсы, и эшелон понесся на юго-запад, но уже никто не играл в карты и не улыбался. Все явственно, со страхом и злобой поняли: да, земляки, на самом деле – война.
За полночь всех где-то высадили и сразу же возле железной дороги приказали рыть окопы. Как рад был Петр этой хотя и пустячной, но все же работе: работа – вот где он чувствовал себя на своем месте, вот что приглушало в нем тоскливые переживания. Поутру в темноте вдруг раздался в окопе выстрел, хотя было настрого приказано соблюдать тишину и не зажигать огней.
