Реклама полностью отключится, после прочтения нескольких страниц!
Стал присматриваться к сусликам. Выскочит на волю какой-нибудь хозяин норки, мордочкой повертит, увидит нас и – превращается в столбик, но глаза отчаянно сверкают на солнце. Поближе подойдешь, иной мгновенно уныривает в свое надежное убежище, а за ним – стрелой его хвостик. Другой, смельчак, подпустит тебя очень близко, повертит мордочкой, но, воинственно распушившись, убежит в траву или скроется в норке.
Мне представилось, что я иду один, и мне захотелось летать. Я стал размахивать руками, подпрыгивать, поднимая голову к небу с его чистыми, яркими красками, желтым, созревшим солнцем. Я увлечено размахивал руками, приплясывал на цыпочках, но внезапно вспомнил, что со мной рядом идет дедушка. Мне стало стыдно, я тайком взглянул на него. Он шел чуть впереди и смотрел под ноги. "Какой хитрец, – подумал я. – Все видел, но притворяется".
Может быть, дедушка видел, а может быть, и нет. Он молчал. Он был мудрый человек, поэтому, наверное, и молчал; мудрецу не к лицу говорить обо всем, что он видел и знает.
Мы приметили вдалеке дым. Оказалось – свалка, на которую свозили мусор из близлежащих селений. Горела бумага, резина, опилки, стоял крепкий запах гари. Черный и белый дым широко застилал лазоревое небо, крался к высокому солнцу. Дым, вообразилось мне, воздвигал стену между нами и бескрайним чистым полем, за которым угадывался лес.
Стало очень грустно и досадно, что мы увидели в чистом поле свалку.
Мне показалось, что дедушка посмотрел на меня своим неизменным едва приметным прищуром, хотел что-то сказать, но только лишь поводил языком по нестриженому, уже завернувшемуся на губу белому усу, потом сомкнул губы и молчком продолжил путь.
Сначала шли быстро. Когда же дым скрылся за бугром, усмирили ход. Дыма не было видно, но я чувствовал себя нехорошо. Солнце уже пекло. Прилегла трава, суслики не показывались, затаившись в норках. Обжигало пятки. Мы присели на бревно отдохнуть.
Дедушка сказал, смахивая ладонью с красного лица змейку пота:
– Славно здесь… вдали от свалки.
– Ага.
Мы слушали прилетевший из соснового леса ветер. Он катил по тропе комки сухой травы, вскидывал ввысь бабочек, невидимой гребенкой расчесывал косматые пряди зеленых полей. Мы смотрели на тропу, а она входила в лес и пропадала в нем, прячась от зноя между высоких, раскидистых сосен. Почему-то ни о чем не хотелось думать и говорить, а просто сидеть и смотреть вдаль. В сердце установился грустный покой.
И незаметно ко мне пришло новое, раньше не посещавшее меня чувство – чувство понимания всего того, что я видел и слышал: и тропы, и неба, и леса, и солнца, и дедушки, и ветра, и самого себя.
– Вот так я хочу, мои родные, чтобы было в жизни каждого человека, – неожиданно сказал дедушка.
– Как, дедушка, так?
– А вот так, внук, как здесь, в поле, вдали от свалки. – Он помолчал. – Я старый, скоро, поди, умру. А вам, моим детям, внукам и правнукам, жить да жить. – Дедушка стал потирать свои мозолистые загорелые ладони, и я понял, что он волнуется. – Любите, крепко любите эту землю. Она – ваша. Вы обязательно должны быть на ней счастливы. А иначе зачем столько моих товарищей полегло на войне, зачем страдали люди, боролись за лучшую жизнь. – Он закрыл глаза и какое-то время молчал, глубоко вдыхая горячий воздух полей и лесов. – Мало ты у нас бываешь, Петр. В городе что за жизнь? Маета! – потрепал он мои волосы.
Мы снова шли – лесом, полем, но куда? А может, все приснилось мне?
Мы страдали от жары. У дедушки росли на кончике носа большие капли пота. Он разгорелся, словно в бане, но внешне мало переменился: на все пуговицы была застегнута неопределенного цвета застиранная рубашка с накладными военными карманами, туго был затянут в поясе сыромятным ремнем. Не скидывал он тяжелых кирзовых пыльных сапог.
– Фу, жарища проклятая! – постанывал я все громче, как бы исподволь упрекая дедушку за те мучения, которые он нежданно-негаданно на меня свалил. Но он молчал и неторопливо шел.
Слои горячего, жаркого воздуха ломали перед глазами горизонт и деревья, и там, вдалеке, воображалось, все растаяло и морем плыло на нас. Поля казались бесконечными. Только по правому плечу виднелись зеленовато-синие ангарские холмы, и они в этом знойном, немилосердном поле были желанными. Я невольно клонился вправо, заходил с дороги в пшеницу, но секущие стебли и твердые комья земли вынуждали меня сойти на мягкую землю колеи. Мучительно хотелось пить и есть.