Клара. Потому что он — гений. А гений всегда растрачивает себя до крайнего предела, что часто уязвляет прочих. Иногда он чуть переступает последнюю черту, и это уже безумие. Роберт не знает меры, ни в желаниях своих, ни в требованиях.
Комманданте. Уж это-то мне знакомо. Я сам такой же гений. Потому и знаю.
Клара. Вы не такой! Не такой!
Комманданте. Нет, такой! Я такой!
Клара. Вы знаете лишь женское тело, вам неведома сокровенная сущность искусства. Истинный художник — жрец, он целиком посвящает себя творчеству, ко всему прочему он глух. О вас этого не скажешь.
Комманданте. И я так могу. Я отлично знаю, что такое безмерность, исходя из самонаблюдения. Взять к примеру мои страсти, мою болезненную и необузданную страстность. Одна страсть напитана жизнью покоренных масс и восторгом неведомых любовников моих разноликих наложниц. Другая страсть — видением оргиастической кадрили. Ну что скажете теперь?
Клара. Мой Роберт — эталон целомудренного служения искусству, отрешенного от всего мирского! А вы — образчик дилетантизма, вы вообще не из тех, кто творит искусство. Есть, конечно, большие художники, склонные к нездоровым крайностям, — Лист, например, или пресловутый Мейербер, но вы не из их числа. Роберт — это горное озеро, чистый ручей. А вы, Габриэль, клоака. Ваши деньги смердят!
Комманданте. Ну уж нет. Никакая я не клоака. Я — счастливое сочетание жестокости, злобы, ревности, поэзии и гордыни.
Клара. Профан.
Комманданте (обиженно). Зачем же, интересно знать, вы остановились в моем доме, если я для вас клоака?
И как только такая женщина, как вы, может делить ложе с мужчиной, если он клоака?
Клара. Ни о каком ложе вообще не может идти речи. Я взываю скорее к вашему меценатскому великодушию, чем к вашим чувствам.
Комманданте. А что я должен великодушно оплачивать, прелесть моя? Ваш Роберт уже не одну неделю сидит на яйце, которое еще не снесено. При этом во всем, чем бы он ни тешился, требуется усматривать гениальность. А я как-никак Ариэль, дух воздуха, между прочим. Дать вам в помощь Аэли, чтобы уложить вещи? Чуть позже Шарль отвезет вас. Как всегда номер в лучшем отеле? Могу зарезервировать, моя дорогая.
Клара (в ужасе). Не отталкивайте женщину, томимую жаждой.
Комманданте (с понимающим видом). То-то!
Клара (заставляет себя подойти к нему и по-детски целует его в щеки). Позвольте мне остаться здесь, прошу вас, чтобы я могла быть у ваших ног, Габриэль!
Комманданте (лапает ее). Какая досада, что я никогда не обладал этой пианисткой, когда она еще пышет жаром от дыхания публики, когда у нее вздымается грудь, а кожа бледна от волнения. Как, скажем, после фортепьянной сонаты. Или потогонного концерта Чайковского. Атак она не имеет никакого вида.
Клара (в отчаянии). Ариэль! (По-детски бросается ему на шею, порывается обнять.) О, князь поэтов италийских! (плачет) Вы… (рыдает). Жрец своего искусства!..
Комманданте (с механической складностью речи, устало). Словно в грозовой зарнице я вижу вас распростертой у моих ног. В вас томится сила, исторгавшая рев из пасти чудовища, именуемого публикой. Сейчас вы утомлены и жаждете одного: чтобы вас встряхнули властные руки. Так давайте же проделаем это прямо сейчас! А я не премину раскрыть вам глаза на то, что отличает отважного покорителя от столь же отважного творца искусства. В принципе ничто. (Он хочет увести Клару. Карлотта Барра, заметив это, мчится к нему из глубины сцены, снедаемая ревностью оттого, что никто не обращает внимания на ее артистический дар. Перед самым носом Комманданте она совершает вымученно грациозные движения руками, изображает порхание. Комманданте готов ухватить ее за бюст, но она грациозно увертывается и, кружась в танце, удаляется.)
Карлотта (кружась). В нас больше пуховой легкости, чем в других людях. Наши тела пронизаны светом и воздухом. Ничто не пригнетает нас к земле. Иногда мы даже не столько свет и воздух, сколько исступленные жрицы своего искусства (вращается). Вот как сейчас. Мы притягиваем людей, как манит паломников далекий алтарный образ. (В дверях она сталкивается с Луизой, грызущей печенье, и возвращается.)
Луиза (тихо Карлотте). Если вы и дальше будете с ним так строптивы, вам не дождаться ангажемента в Парижской опере.
Карлотта (тихо). Эта немецкая корова совсем его охмурила. Только что выставляла себя жрицей. И это при мне-то, при истинной жрице. Вы недвусмысленно разрешили мне изобразить святую недотрогу, а теперь этой уловкой пользуется немка, даже не договорившись с нами. Ладно, пусть называет себя птичкой небесной. Будь она хоть фениксом, хоть ланью, мне-то что.
Луиза. Не злитесь, кара. Но самое лучшее для вас как раз перепихнуться с ним.
Карлотта. Никогда! Я пленю его своим искусством.
Луиза (скептически). Ну, конечно. В конце концов, эту роль вы заполучили раньше. Подвизайтесь в качестве жрицы. Я же уговорю немку на роль лани, а ее Роберт вполне сойдет за седеющего оленя.
(Обе хихикают. Клара и Комманданте, заботливо склонившиеся над музицирующей девочкой, настораживаются.)
Карлотта (быстро нашептывает Луизе). Поговорите с ним сегодня, когда будете отдаваться. Авось получите свои тридцать процентов.
Луиза. Сорок!
Карлотта. Ну, хорошо. Для меня главное — искусство.
Луиза (обиженно). Для меня тоже. Такое же искусство, как и ваше, только, конечно, более высокое и иного рода — я пианистка. Так и быть — тридцать. (Карлотта, кружась в танце, исчезает за дверью.) Господи, как же просто ее провести! Отдаваясь ему, я только и говорю о предстоящих фортепьянных вечерах в Соединенных Штатах. Весной я буду уже в пути. Комманданте уже подписал все бумаги и внес залог. До отъезда еще раз сто переспать с ним. Всего-то. Прелесть что такое! (В этот момент Комманданте с хрипом валится на пол рядом с роялем. Луиза спешит на помощь, яростно трясет звонком. Клара поправляет осанку дочери, изображая материнскую заботу.)
