И он диктует… Кто опаснее всех из его антиапостолов? Да, конечно же, Троцкий… Иуда… Иудушка… Нет! Не дождется, фанфарон и позер, с комплексом гения. Гениальное ничтожество! Ездит по Москве в конфискованном у митрополита автомобиле. Мнит себя безусловным его преемником. Да… Он первый и самый кровавый. Благодаря его жуткой жестокости удержались… Да еще продали треть России за брестский мир. Нет!! Иудушку он не допустит! Развенчает. Но есть и второй, не менее беспощадный и кровавый… Набил руку на казнях… Железный… Чахоточный… А там еще перевертыши — Зиновьев… Каменев… И эта ласковая тварь… Бухарин… И — Сталин… Исполнитель… Кавказец… Безжалостный… Нужный… Но хам! Хам! Опасен! И ему надо перекрыть дорогу..
Снова бросило в пот от этих мыслей… Тер виски вялой рукой. Неужели не поправиться? Неужели не в силах помочь эти сволочи доктора? Уже просил у них яду… Чтобы самому… Когда станет невыносимо… Отмахиваются., будто бы в ужасе… И одна только радость осталась — выполнил волю истинного отца своего: разорил, разграбил эту землю. И по сей день орудуют на ней его приспешники, гонят непокорных в лагеря, стреляют ограбленных по подвалам, выгребают-вытрясают золото, рвут памятники и купола, стаскивают кресты… Почему же отец его не придет на помощь? Не даст бессмертия?
И не знал, что оно уже готовилось: бессмертие без погребения. Ибо не мог быть предан земле России тот, кто осквернил ее..
По совету бурятских, тибетских лам ему было приказано сидеть на шкуре леопарда. И леопарда (шкуру) срочно доставили. Забили зверя в зоопарке. Но вчера смотревший его тибетец вдруг заявил, что шкуру на кресле надо не леопарда, а какого-то «горного барса». И он, «вождь мирового пролетариата», было согласился: «Достать!» А потом махнул: «Багс!? Леопард? Плевать… Один чегт! Чегт!» Рука почти не двигалась. Язык коснеет… Голова мутная… Тело не слушается… И никакую Шамбалу не нашли… Плуты… Подлецы… Сволочи! Кто там? Эрик? Рерик? Шамбала… Чегт! У-у… Да помог… Те… Чегт… Чегт… У-у-у..
Это были его последние разумные слова. 9 марта Антихриста постиг третий (по официальному счету), а фактически, возможно, уже четвертый или пятый удар — предпоследний. Или — последний? Потому что Антихрист не только лишился речи, но сделался неуправляем и безумен. И только вой и стон, страшный, нечеловеческий, вырывались из черного разинутого рта. Безумные глаза расширились. Жизнь дотлевала в бессильном, разрушенном теле. В выпученных глазах стыло мертвое удивление. Иногда, точно в детстве, начинал он щуриться и картавить, улыбаться, как маленький мальчик, которому показывают яркую игрушку и не дают потрогать. И даже хныкал..
Крупская с чугунным лицом входила и выходила, врачи солидно хмурились, сиделки и сестры хлопотали. Звучала немецкая речь. Шаманов и лам вскоре спровадили прочь, и ладно, что еще не расстреляли (у автора нет об этом сведений). Дюжие охранники, латыши и китайцы, иных в обслуге Ильича не было, выкатывали кресло на веранду, укутывали заботливо больного клетчатым теплым пледом, и Старик — так звали его за глаза (и он знал об этом) — сидел там часами, то молча, то лопоча неведомое, то подвывая и таращась, пытаясь встать (привязывали от греха). Иногда он затихал и словно галлюцинировал. Словно видел уведенными как бы в себя и одновременно вдаль стекленеющими глазами эти жуткие картины революции и войны, простенько названной гражданской, раздутой им и все еще полыхающей по окраинам несчастной, свихнувшейся на посулах, обездоленной им страны. Может быть, виделись ему горящие поместья, связанные бредущие «буржуи», кого, тьгча штыками в спину, вели на расстрел обалдуи в буденовках… Или видел он офицеров в белых рубахах, залитых кровью, рубленных шашками (нет страшнее, кто видел, этих ран), сваленных в ямы. Или сдавшихся под его слово и полегших под «проливным пулеметным», или мнились застенки, подвалы, где глумились его опричники над безоружными, несчастными, вымогая это проклятое ЗОЛОТО, которое они готовы были жрать, чтобы насытиться. Он не спускался в те подвалы, не видел, как достреливали, кололи штыками несчастных девушек в Ипатьевском подвале… Он только одобрял все те расправы, которые чинили по его приказам изверги и садисты… Изверги и садисты… Ямы… Ямы… Ямы… Лица палачей… Самодовольные хари… Все это были ЕГО, ЕГО, ЕГО, Антихриста, дела.
Сын Божий страдал на Кресте за людей.
Антихрист обрек на страдания миллионы.
Но Сын Божий вознесся над Миром.
Антихрист же ждал исхода в преисподнюю.
А лучше всех знал положение дел со здоровьем Ильича тихий с виду, невысокий и невзрачный человек с желтовато-белым лицом, иногда словно протертым керосиновой тряпкой. Такое лицо у него было, когда он гневался и резче проступали щербины (оспины на подбородке под прокуренными усами и на щеках ближе к ушам). Но гневливым он бывал как будто не часто. В профиль его лицо с крупноватым носом и прищуренными чаще всего глазами было хитрым, особенно когда он улыбался и лучики морщин у глаз, такие же, как у Старика, придавали его лицу нечто хищное и как бы тигриное. О глазах этого человека уже было написано многое: невыразительные, тусклые, сальные, злые, добрые, греющие, черные, желтые и даже зеленые, а они были просто светло-карие, но в зависимости от состояния души то темнеющие до восточной вишневости, то углубленно зеленеющие, когда он наглухо скрывал свои мысли, то (и очень редко!) ярко пятнисто-желтые, вспыхивающие, как огни, когда был в гневе и не хотел этот гнев скрыть, — наконец, они были-бывали бархатно-коричневые, когда он наслаждался, пил вино, ласкал тело женщины или просто благодушествовал, покуривая свою английскую трубку. Внутренне это был, бесспорно, необычный человек, в котором сложились поровну все четыре темперамента — от тихого, нераскры-вающегося меланхолика, через постоянно ровного в себе работягу-флегматика к быстрому разговорчивому сангвинику и до властного и не терпящего ничьей воли холерика, и от этой смены темпераментов постоянно менялся его взгляд. Взгляду был присущ и тяжелый для тех, кого он видел, жутковатый магнетизм — врожденное свойство многих людей восточных рас, — особенно усиливающийся оттого, что Сталин (это был он) очень редко моргал и медленно, очень медленно водил головой в тон и такт своей речи: слушающим его казалось — на них наводится и медленно сходит ружейное дуло.
Он был полной противоположностью безудержного, набитого энергией Старика, а если чем и напоминал его, то лишь безоговорочной беспощадностью. Для того он и нужен был ему пока, потому что заменил ему таинственно исчезнувшего бесчувственного исполнителя Свердлова. Было в нем, однако, и много человеческого, не присущего Старику, но было и от Антихриста, слугой которого, как ни крути, он был или старался быть таким.
Сталин только что отпустил врачей, лечивших Ильича, и еще не снял с лица строгой опечаленности неизбежно грядущим, властной и сострадательной озабоченности. Такой он был перед врачами, когда услышал слова трясущегося от страха переводчика:
— Товарищ Ленин очень плох. Надежд на выздоровление практически никаких…
— Нужьно… Сдэлат… Всо… Всо, от вас зависащее… Чьтобы… папитаться… спасти Ильича, — сказал он на прощанье. — Докладыват о эго здоровье: утром., вечером., дном… В лубоэ врэмя… Всо!
Но уже через несколько часов в машине Троцкого он мчался в Горки по сверкающему синевой снежному тракту. Дышал лютый холод. И Сталин был в шапке с опущенными ушами. Зима в том январе стояла на диво холодная. Но Сталин словно не замечал холода. Он знал — теперь начиналась его беспощадная и долгая война за власть. Антихрист все-таки был воплощен в человека — и человек исчез..
