Она пожала плечами.
— Серый цвет — трудный цвет, — заметил я.
— Не говорите! — воскликнула Терри. — У вас тоже были проблемы с серым цветом?
— Я редко ношу серое, — признался я.
— Я тоже, за исключением одного серого платья. И я уверена, что не буду носить серые трусики. По правде говоря, здесь я вообще редко надеваю трусики. Слишком жарко. А какой ваш любимый цветок?
— Гардении.
— Мне они напоминают о похоронах, — сказала Терри. — Я люблю розы. Чайные розы.
— Да, они тоже хороши.
— Вам они нравятся из-за запаха?
— Что, простите?
— Гардении.
— О да, — согласился я.
— Они так чудесно пахнут, — сказала Терри. — А вам нравится «Полиция»?
— Мне нравятся некоторые полицейские.
— Что?
— Мне нравится детектив Блум. И лейтенант Хэнскомб показался мне…
— Нет, не та полиция, — возразила Терри. — Другая «Полиция».
Я уставился на нее.
— Это группа, — объяснила она.
Я все еще смотрел на нее.
— Рок-группа, — продолжала она втолковывать мне. — У них такое название. Я без ума от них, а вы?
— Я не очень-то хорошо знаком с ними.
— Они просто сногсшибательны. — Терри улыбнулась. У нее была приятная улыбка. — Кажется, нам с вами нравятся одни и те же вещи.
В дверь постучали.
— О черт! — с досадой сказала Терри. — И как раз тогда, когда мы больше узнали друг о друге.
Полицейскому офицеру Рэндли Рудерману было лет двадцать шесть. Коренастый, с широкой грудью, копной волос цвета спелой пшеницы, выбивающихся из-под шляпы. Войдя, он снял шляпу и встал как вкопанный, словно ожидая выговора.
— Это Мэтью Хоуп, — представила меня Терри. — Лейтенант Хэнскомб хочет, чтобы вы ответили на любые его вопросы.
— Да, мэм, — откликнулся Рудерман.
— Если вам что-нибудь потребуется, — обратилась ко мне Терри, — вы знаете, где меня найти.
— Благодарю вас, — сказал я.
— Я живу в Бродерик-Уэй, — заключила Терри и вышла.
Рудерман все еще стоял в позе «смирно».
— Почему вы не сядете? — спросил я.
— Благодарю вас, сэр, — ответил он, но остался стоять.
— Я адвокат, — сказал я.
— Да, сэр.
— Не имею ничего общего с полицией.
— Это хорошо, сэр. То есть я хочу сказать…
— Садитесь же, — сказал я.
— Да, сэр, спасибо, сэр. — Он устроился на стуле возле двери, положив шляпу на колени.
— Офицер Рудерман, вы можете вспомнить то, что произошло в сентябре прошлого года?
— Не знаю, сэр, — отозвался он. — Это было очень давно.
— Я имею в виду двадцать седьмое сентября, время примерно одиннадцать тридцать вечера. Доктор Натан Хелсингер приехал сюда и предъявил медицинское свидетельство, требующее немедленной транспортировки пациента…
— Ах да, сэр. Фамилия девушки Уиттейкер.
— Меня интересует именно этот случай.
— Да, сэр, я помню его.
— Вы сопровождали доктора Хелсингера в дом Уиттейкеров?
— Да, сэр.
— Добрались туда незадолго до полуночи?
— Да, сэр, примерно без четверти двенадцать.
— Кто был дома, когда вы приехали?
— Нас встретили мать девушки и ее адвокат.
— Алиса Уиттейкер?
— Да, сэр, так ее звали.
— И ее адвокат — Марк Риттер?
— Да, сэр.
— Что происходило, когда вы прибыли туда?
— Мне сказали, что девушка наверху. Я уже знал… Доктор Хелсингер информировал меня… о том, что от меня требуется.
— И что же от вас требовалось?
— Отправить девушку в госпиталь Добрых Самаритян для осмотра и обследования.
— Что было дальше?
— Мы поднялись наверх…
— Кто?
— Я, миссис Уиттейкер и ее адвокат.
— Доктор Хелсингер не сопровождал вас?
— Нет, сэр, он остался внизу.
— Вы трое вошли…
— Да, сэр.
— В комнату Сары?
— Да, сэр.
— Дверь в ее комнату была заперта?
— Да, сэр, она была закрыта.
— Как же вы вошли?
— Мать постучала в дверь, и девушка спросила, кто там или кто это — что-то в этом роде, — и мать ответила, что это она. И девушка сказала: «Входи». И мы вошли.
— Кто вошел первым в ее комнату?
— Мистер Риттер.
— А затем?
— Ее мать. Миссис Уиттейкер.
— А вы последний?
— Да, сэр. Они сказали, что не хотят травмировать ее, она пыталась перерезать себе вены. Они не хотели, чтобы она сначала увидела… Они считали, что она сильно расстроится, если первым увидит полицейского.
— И она расстроилась, когда увидела вас?
— Нет, сэр, не сразу. Понимаете, она не сознавала, что происходит.
— Что вы имеете в виду? Она была ошарашена, сбита с толку или…
— Нет, нет, ничего похожего. Она не понимала, почему мы здесь, спрашивала, не было ли ограбления… Она, конечно, имела в виду кражу со взломом. Многие граждане не чувствуют разницы между ограблением и кражей. Она думала, что дом обокрали или что-нибудь такое. И этим объясняла присутствие полиции.
— Кто разъяснил ей настоящую причину?
— Мистер Риттер.
— Что он сказал?
— Он сказал… вам нужны точные выражения?
— Насколько вы сумеете их припомнить.
— Он сказал… что-то вроде… Сейчас вспомню… Он сказал: «Сара, этот джентльмен здесь для того, чтобы отправить вас в госпиталь». Он имел в виду меня. Я был тот самый джентльмен.
— Как она реагировала?
— Она сказала: «Госпиталь? Я не больна, почему я должна туда ехать?» Что-то похожее, не уверен в точности выражений. В общем, она твердила, что чувствует себя прекрасно и зачем бы ей отправляться в госпиталь? Вот что она говорила.
— Она употребляла именно эти слова?
— Нет, сэр, я уже сказал вам, что не уверен в точности выражений. Но примерно так.
— Она показалась вам больной?
— Я не врач.
— Тем не менее, было ли ее поведение странным, беспорядочным, возбужденным?
— Да, сэр, она казалась возбужденной.
— Из-за того, что вы намеревались отправить ее в госпиталь?
— Да, сэр. А также из-за присутствия полиции. Она все время спрашивала, зачем здесь полицейский офицер. Я пытался успокоить ее. Объяснил ей, что у нас медицинское свидетельство, предписывающее отвезти ее в госпиталь, но она захотела узнать, что за свидетельство, кто подписал его, и все больше волновалась, сэр.
— Что вы хотите сказать?
— Ну, она вскочила с постели…
— В чем она была?
— В обычной ночной одежде, сэр, похожей на ту, которая на куклах. Ночная рубашка и панталоны.
— Она была одета как для сна?
— Да, сэр. Она и была в постели, когда мы вошли к ней.
— Вы сказали, она выскочила из постели…
— Да, сэр, и начала расхаживать по комнате, без конца повторяя один и тот же вопрос: зачем нужен госпиталь, если она не больна? Я сказал что-то вроде: «Пойдемте, мисс» — и постарался ее утихомирить. Но она внезапно размахнулась…
— Пыталась ударить вас?
— Да, сэр. Хотела ударить меня кулаком.
— «Теперь пойдемте, мисс» — это все, что вы ей сказали?
— «Теперь пойдемте спокойно», что-то вроде этого.
— И она ударила вас.
— Бросилась на меня, как летучая мышь из ада.
— Но она ударила вас или нет?
— Нет, сэр. Я уклонился.
— Что это значит?
— Я сделал шаг в сторону, схватил руку девушки и скрутил у нее за спиной. Потому что она неистовствовала.
— И тогда вы надели на нее наручники?
— Нет, сэр. Не в тот момент.
— Вы удерживали ее?
— Что ж, сэр, я удерживал ее, завернув ей руку за спину, и, возможно, причинял ей боль, когда дергал руку. Мать девушки подошла к ней и сказала, что это делается для ее же блага, а она плюнула своей матери в лицо и произнесла… Вы хотите, чтобы я привел ее точные слова?
— Пожалуйста.
— Она крикнула: «Ты — грязная шлюха!» Но на самом деле она употребила еще более грубое слово, сэр. А затем попыталась вырваться и наброситься на мать. Я держал ее за правую руку, но она выдернула левую, чтобы вцепиться в лицо матери.
— И тогда вы надели на нее наручники?
— Да, сэр.
— Руки у нее были за спиной?
— Да, сэр. Согласно правилам.
— И вывели ее из комнаты?
— Вывел ее из дома, да, сэр.
— В ночной рубашке и панталонах?
— В том, что было на ней, сэр.
— И в таком виде ее препроводили в госпиталь? В ночной рубашке и панталонах?
— Да, сэр.
— Кто-нибудь предлагал одеть ее, прежде чем увести из дома?
— На ней были наручники, сэр. И было бы чрезвычайно трудно одеть ее. Потребовалось бы снять наручники. А это означало подвергнуться риску нового нападения.
— Скажите мне, офицер Рудерман, когда вы вошли в комнату Сары, вы обыскивали ее с целью найти лезвие бритвы?
— Нет.
— Вы уверены, что не делали этого?
— Никакого формального обыска не было, сэр. Я просто осмотрелся — ведь мне сказали, что она пыталась перерезать себе запястья. Я огляделся в поисках орудия, но обыска не производил.
— Не открывали шкаф, какие-нибудь ящики?
— Нет, сэр. Просто посмотрел на комоде и на тумбочке у постели, это все, сэр.
— Вы не видели лезвия бритвы?
— Никакого лезвия бритвы там не было, насколько я могу судить, сэр.
— А какой-нибудь другой режущий инструмент?
— Никакого режущего инструмента, сэр.
— Никаких ножей…
— Нет, сэр.
— Или ножниц?
— Ничего такого, сэр.
— Вы не обнаружили в комнате пятен крови?
— Нет, насколько я мог заметить, сэр.
— Вы искали пятна крови?
— Я подумал, что, если бы она пыталась перерезать себе вены, в спальне могли остаться пятна крови.
— Но вы их не видели?
— Нет, сэр. Отыскивание пятен крови не было моей главной задачей, но, как я уже говорил, я осмотрелся, бросил взгляд туда, сюда…
— И не увидели пятен крови?
— Нет, не увидел, это правда.
— Никаких пятен крови на простынях…
— Никаких.
— Или на наволочках?
— Нет, сэр.
— Или где-нибудь в другом месте в комнате?
— Нигде не было никаких пятен крови, сэр.
— Что было потом?
— Я отвез ее к Добрым Самаритянам.
— Кто-нибудь сопровождал вас?
— Они следовали за нами в машине мистера Риттера.
— Сара Уиттейкер говорила вам что-нибудь, пока вы ехали в госпиталь? Вы были одни в машине, так я понял.
— Одни, сэр.
— Она что-нибудь сказала?
— Да, сэр.
— Что?
— Она сказала, что мать преследует ее из-за денег, что она затеяла все это, чтобы присвоить себе ее деньги.
Когда я вернулся домой, звонил телефон. Я вошел в кухню через дверь, которая открывалась из гаража, и схватил трубку.
— Хэлло?
— Мистер Хоуп?
Голос женский.
— Да?
— Можно мне называть вас Мэтью?
— Кто это, назовитесь, пожалуйста.
— Терри.
Имя ничего мне не говорило.
— Мы уже встречались сегодня, — объяснила Терри. — У лейтенанта…
— Ах да! Да.
Наступило молчание.
— Вы не позвонили, — упрекнула она.
— Да, я…
— Поэтому я сама позвонила.
Снова молчание.
— Вы еще не обедали? — спросила она.
— Нет, нет еще.
— Отлично. Я поджарила цыплят, привезу их с собой. Вы не женаты? Я забыла спросить вас сегодня утром.
— Нет, я не женат.
— Как насчет чего-нибудь такого?
— Или чего-нибудь этакого, — добавил я.
— Я побеспокоила вас своим звонком?
— Нет, но…
— Тогда о’кей. Я освободилась, адрес нашла в телефонной книге. Все хорошо, не так ли?
— Да, но…
— Увидимся через полчаса. Я захвачу и гарнир. Все, что вы должны сделать, — охладить бутылку белого вина.
— Терри…
— Увидимся. — Она повесила трубку.
Я обследовал телефонную трубку, опустил ее на рычаг и взглянул на часы. Двадцать минут седьмого. Я очень хотел посмотреть на себя: не превратился ли я ненароком в кинозвезду? В кухне не было зеркала. Я побрел в гостиную, спальню, наконец в ванную. Я разглядывал себя в зеркало. Тот же самый портрет. Я поднял бровь — как делал это, когда мне было шестнадцать лет, — левую бровь. Когда мне было шестнадцать лет, кинозвезды всегда поднимали левую бровь. Я презрительно скривил губы. Даже с презрительно искривленными губами и приподнятой левой бровью — все равно из зеркала на меня смотрел до тошноты знакомый старина Хоуп. Пожав плечами, я отправился к небольшому алькову, оборудованному наподобие домашнего офиса, и включил автоответчик.
Пока я отсутствовал, мне звонили три раза.
Третий звонок был от моей плачущей дочери.
«Папа, это Джоанна, — всхлипывала она. — Будь добр, позвони мне, пожалуйста!»
Должен объяснить, что я разведен и моя дочь Джоанна, которой исполнилось четырнадцать лет, находится на попечении бывшей жены. Вот почему я не живу в одном доме с Джоанной, где бы мог обнять дочь и выяснить причину ее слез. Я тут же набрал номер телефона Сьюзен, моей бывшей жены. Когда-то этот номер телефона был нашим общим номером. Но Сьюзен забрала не только нашу дочь. Она получила дом, и «мерседес-бенц», и алименты — двадцать четыре тысячи долларов в год. Джоанна подошла к телефону.
— В чем дело? — спросил я.
— О папа! Слава Богу! — обрадовалась Джоанна.
— Что стряслось, Джоанна?
— Мама хочет отослать меня.
— Отослать? Куда?
— Отправить в школу. Осенью. Она хочет отослать меня в школу.
— Что? — Я не поверил своим ушам. — В какую школу?
— В школу-интернат.
— Куда?
— В штат Массачусетс.
— Зачем?
— Она говорит, это будет полезно для меня. Она говорит, что школа Святого Марка деградирует. Она говорит… Тебе это не понравится, папа.
— Ну, говори же.
— Она говорит, что происходит инфильтрация негритянских детей в школу Святого Марка. Она употребляет это слово. Инфиль…
— Позови ее к телефону.
— Ее нет дома. Поэтому я позвонила и могу сейчас с тобой разговаривать.
— Где она?
— Обедает. С Оскаром Плешивым.
Оскар Плешивый — Оскар Антермейер, последнее увлечение Сьюзен.
— Когда она вернется?
— Поздно, она предупредила.
— Передай ей — пусть сразу же позвонит мне. Когда бы она ни вернулась.
— Папа?
— Да, милая.
— Я действительно должна поехать в эту школу, в Массачусетс?
— Через мой труп, — твердо сказал я.
— Я передам ей, чтобы она тебе позвонила, — вздохнула Джоанна. — Я люблю тебя, папа.
— Я тоже тебя люблю, доченька.
— Я очень сильно тебя люблю. — Джоанна повесила трубку.
Я тоже повесил трубку. Часы на столе показывали половину седьмого. У меня не было настроения принимать Терри Белмонт, ее жареных цыплят с гарниром или без него. Я предпочел бы влезть в машину и проехаться по ресторанам Калузы, чтобы найти свою бывшую жену, черт бы ее побрал, и…
Я велел себе успокоиться.
Это просто очередная прихоть Сьюзен. Когда-то она угрожала поместить Джоанну в женский монастырь, если та не перестанет водиться с оборванцами. Сьюзен превосходно сознавала, что не может отослать Джоанну. Или может? У нее были опекунские права. У меня же не было никаких прав, только обязанность оплачивать счета. Плата за обучение в школе Святого Марка была астрономической, вряд ли она выше в штате Массачусетс или где бы там ни было, черт возьми! Но какое это имеет значение, лишь бы Джоанна получала хорошее образование.
Если ребенок не настолько везучий, чтобы попасть в привилегированную школу «для одаренных», если он не настолько богат, чтобы позволить себе одну из двух частных подготовительных школ — школу Святого Марка в самой Калузе или школу-интернат Реддинга возле города Маканава, — выбор средней школы ограничивается тремя учебными заведениями и к тому же зависит от того, в какой части города проживает ученик. Было бы отрадно заявить, что белые родители в Калузе пляшут от радости, когда им предоставляется возможность послать своих детей в известную школу Артура Козлитта, где высокий процент черных учеников. Увы, это не так. В последние годы разгневанные родители не раз врывались в мой офис, вопрошая, что можно предпринять для перевода детей из школы Козлитта в школу Джефферсона или Тейта с более сбалансированными пропорциями черных и белых учеников.
В Калузе пятьдесят тысяч жителей, треть из них — негры, совсем небольшой процент — кубинцы. Они прибывают сюда с западного побережья, из Майами. Был даже ресторан на Мэйн-стрит, который назывался «Кубинец Майк». Там готовили лучшие сандвичи в городе. Но он закрылся в августе прошлого года: кто-то подложил в него зажигательную бомбу. Белые обвиняли черных, черные обвиняли «красношеих»,[5] а горсточка кубинцев держала рот на замке, опасаясь, как бы огненные кресты не появились однажды ночью на их лужайках. В один прекрасный день в Калузе разразился расовый конфликт, он назревал давно. У нас почти каждый делает вид, что на дворе все еще 1844 год. Мой партнер Фрэнк и я, по-видимому, единственные люди во всей Калузе, кто замечает, что на выступлениях Хелен Готтлиб в зале, рассчитанном на две тысячи мест, — всего полдюжины черных зрителей.
