— Прочтите это, сэр, — говорит он мне тихо, дрожащим голосом. — Только медленно, пожалуйста: боюсь, что не пойму.
Среди мертвой тишины я читаю письмо, залитое слезами:
— «Когда вы, любивший меня гораздо больше, чем я заслуживала, получите это, я буду далеко».
— «Я буду далеко», — словно про себя, тихо повторил старик. — Постойте, значит, она уже далеко… Ну, что дальше?
— «Я покидаю мой дорогой дом, — да, мой дорогой, родной дом, — завтра утром…»
На письме стояло вчерашнее число, — повидимому, оно было написано ночью.
— «с тем, чтобы никогда в него не вернуться, разве только он женится на мне. Когда вам вечером передадут это письмо, пройдет уже много часов с моего отъезда. Ах, если бы вы знали, как разбито мое сердце! Если б вы, которому я сделала столько зла и который, конечно, никогда не сможет простить мне это, если б вы могли только представить себе, как я страдаю! Но чувствую, что нехорошо с моей стороны писать о своих муках. Пусть мысль, что я такая гадкая, утешит вас. О, ради бога, скажите дяде, что никогда и вполовину я не любила его так, как люблю теперь! О, не вспоминайте о том, как вы все любили меня, как были добры ко мне! Забудьте, что я была вашей невестой, — постарайтесь представить себе, что я умерла маленькой и где-то похоронена. Молите бога, которого я теперь недостойна, сжалиться над моим дядей. Скажите же ему, что я никогда и наполовину не любила его так, как люблю сейчас, будьте ему утешением. Полюбите какую-нибудь хорошую девушку, которая станет для дяди тем, кем когда-то я была для него, а для вас верной, достойной женой. Пусть в жизни вашей не будет другого позорного воспоминания, как только обо мне. Господь да благословит вас всех! Часто, стоя на коленях, я буду молиться о вас всех. Если он не женится на мне и я буду недостойна молиться о себе, я все-таки стану молиться о вас. Передайте любимому дяде мое последнее прости. О нем льются мои последние слезы, к нему последнему рвется мое благодарное сердце».
Этим кончалось письмо.
Долго после того, как я кончил читать, старик стоял, не двигаясь, пристально глядя на меня.
Наконец я решился взять его за руку и пытался уговорить его приободриться. Он пробормотал: «Спасибо, сэр, спасибо!», но продолжал стоять неподвижно, словно в столбняке. Хэм заговорил с ним. Мистер Пиготти, видимо, так хорошо понимал горе племянника, что нашел силы пожать ему руку, но этим все и ограничилось. Старик все так же стоял, и никто из нас не осмеливался его беспокоить.
Наконец, медленно, словно пробуждаясь от тяжкого сна, он отвел от меня глаза, посмотрел кругом и тихо проговорил:
— Кто он? Я хочу знать его имя.
Хэм взглянул на меня, и вдруг я почувствовал, словно меня что-то ударило.
— Вы подозреваете кого-то? — настаивал мистер Пиготти. — Кто это?
— Мистер Дэви, — с мольбой обратился ко мне Хэм, — выйдите на минутку и дайте мне сказать то, чего вам лучше не слышать, сэр!
Опять я почувствовал какой-то толчок и бессильно опустился на стул. Я пытался что-то сказать, но язык мой словно прилип к гортани, в глазах было темно…
— Я хочу знать его имя, — донеслось снова до моих ушей.
— В последнее время, — пробормотал Хэм, — все бродил здесь в неурочное время лакей… Появлялся и его хозяин…
Мистер Пиготти все стоял неподвижно, но смотрел он уже не на меня, а на Хэма.
— Этого слугу, — продолжал Хэм, — видели вчера вечером с… нашей бедной девочкой. Целую неделю или больше он не показывался. Думали, что слуга уехал, а он, видно, где-то прятался… Мистер Дэви, уйдите, пожалуйста, уйдите!
Я почувствовал, что моя Пиготти обняла меня за шею и хочет увести, но если бы дом стал валиться на меня, то и тогда я не был бы в силах двинуться с места.
— Какой-то неизвестный экипаж с лошадьми стоял сегодня на рассвете за городом на Норвичской дороге, — продолжал рассказывать Хэм. — Лакей то подходил к экипажу, то уходил и наконец явился с Эмилией. Другой сидел в экипаже… Это и был «он».
— Ради бога! — воскликнул мистер Пиготти, пятясь назад и протягивая вперед руку, словно отталкивая что-то ужасное. — Не говорите мне, не говорите, что это Стирфорт!
— Мистер Дэви! — крикнул Хэм разбитым голосом. — Вы тут ни при чем, я далек от того, чтобы винить вас, но этот человек — Стирфорт… И он — проклятый негодяй!
Мистер Пиготти не проронил ни единого слова, ни единой слезинки, не двинул пальцем, но вдруг он как будто проснулся и стал снимать висевшее и углу грубое пальто.
— Да помогите же! Не видите вы разве, что я совсем разбит и не могу с ним справиться! — раздраженно проговорил он. — Ну, готово, — прибавил он, когда кто-то натянул на него пальто. — Теперь давайте мне шапку.
Хэм спросил его, куда же он идет.
— Иду искать свою племянницу, иду искать свою Эмми. Но раньше потоплю его лодку там, где, клянусь, наверно, уж потопил бы и его самого, знай я о его злодейских помыслах! Подумать только, сколько раз он сидел со мной в лодке вот так, лицом к лицу! Догадайся я только, разрази меня гром и молния, я тут же пустил бы его ко дну — без малейшего угрызения совести! — дико прокричал он, свирепо сжимая в кулак правую руку. — Иду искать свою племянницу…
— Куда же вы пойдете, дядя? — закричал Хэм, прислонившись спиной к выходной двери.
— Всюду… Я буду искать ее по всему свету. Я найду мою бедную девочку среди ее позора и приведу ее домой. Никто не удержит меня! Говорю вам — я иду искать племянницу…
— Нет, нет! — закричала вся в слезах миссис Гуммидж, бросаясь между дядей и племянником. — Нет, Дэниэль, вы не можете итти в таком виде. Вы пойдете ее искать и вы должны это сделать, но только не сейчас. Садитесь, дорогой мой, и простите, что я постоянно надоедала вам своим нытьем. Что такое все мои беды и горести по сравнению с вашим несчастьем! Припомним с вами лучше те времена, когда сначала она осиротела, а потом Хэм, я же стала горемычной, бездомной вдовой, и вы, Дэниэль, всех нас приютили. Вспомните обо всем этом, дорогой, — еще раз повторила она, кладя свою голову ему на плечо, — и вы увидите — вам станет легче.
Старик сразу затих, и я услышал, что он плачет. В первый миг мне захотелось броситься на колени, ползти к нему, молить о прощении, проклинать Стирфорта, но… я тоже заплакал, и, кажется, это было лучшее, что я мог сделать.
Думаю, что свойственное мне может быть свойственно и многим другим людям, и потому я не стыжусь признаться, что никогда так сильно не любил Стирфорта, как после того, когда все между нами было порвано. Страшно горюя о совершенной им низости, я больше чувствовал все доброе, что было в нем, больше ценил блестящие его способности, чем в пору наисельнейшего моего увлечения им. Как ни горько было мне, что я невольно замешан в его преступлении, в подлом поступке против честной семьи, но мне казалось, что, очутись я лицом к лицу с ним, я не был бы в силах бросить ему слово упрека. Не будучи уже больше очарован им, я так еще любил его и свою любовь к нему, что, наверное, был бы слаб, как беспомощный ребенок, во всем, за исключением непреклонного решения никогда больше не встречаться спим. Этого уж я никак не мог допустить. Я чувствовал, как и он сам не мог не чувствовать, что все между нами отныне кончено безвозвратно. Так никогда я и не узнал, вспоминал ли он обо мне. Быть может, если и бывало это, то очень мимолетно. Я же всегда вспоминаю о нем, как о горячо любимом умершем друге.
Весть о случившемся так быстро разнеслась по городу, что, проходя на следующее утро по улицам, я слышал, как жители, стоя у своих дверей, говорили о бегстве Эмилии. Большинство жестоко осуждали ее, некоторые — его, но отношение к ее приемному отцу и жениху у всех было одинаково: все без исключения чувствовали к ним глубокое почтительное сожаление. Рыбаки, увидя их утром на берегу, отошли в сторонку и, собираясь вместе по нескольку человек, с великим сочувствием толковали о них.
Я нашел дядю и племянника на берегу, у самой воды. Мне не трудно было догадаться, что ни один из них не сомкнул глаз во всю ночь, если б даже моя Пиготти я не рассказала мне, как оба они до самого утра просидели на тех же стульях, на которых я оставил их. Мне показалось, что мистер Пиготти за эти часы постарел больше, чем за все время нашего знакомства. Но оба они были важны и покойны, как само море, лежавшее перед ними. Тихое, но все колеблющееся, оно словно дышало под пасмурным небом, на краю которого, у горизонта, виднелась серебристая полоска — отблеск невидимого солнца.
— О многом переговорили мы с ним, сэр, — сказал мне мистер Пиготти после того, как все мы некоторое время шли молча, — переговорили о том, что нам надо и чего не надо делать. Теперь мы уже знаем, куда нам держать свой курс.
Я случайно бросил взгляд на Хэма. Он в ту минуту смотрел на серебристую полосу на горизонте, и, хотя на лице его не было злобы, а только проглядывала спокойная мрачная решимость, у меня тут мелькнула страшная мысль, что если только Хэм когда-нибудь встретит Стирфорта, он убьет его.
