– Что ты на меня уставился? – рявкнул я.
– Та-ак, ничего, signore, – ответил он, и его глаза снова помягчали и обрели отсутствующее выражение.
– Врешь, – сказал я.
Он пожал плечами, развел руки и слегка улыбнулся – олицетворение оскорбленной невинности и покорности.
Я сделал шаг по направлению к нему:
– Так вот почему ты со мной пьешь! Хотел меня напоить и ограбить?
Он шарахнулся от меня, съежившись от страха, отразившегося в его карих глазах.
– Шел бы ты лучше к шкиперу, приятель, – сказал Раппи, хватая меня за рукав.
А мне вдруг захотелось ударить итальяшку, стукнуть хотя бы раз, просто чтобы показать, что я думаю обо всей этой проклятой породе. Но потом я сообразил, что все это ни к чему. Сколько ни бей, их натуру не изменишь, не сделаешь их менее жадными, менее жестокими. Он не виноват. Он неаполитанец, и таким его сделали грязь, нищета и разврат его родного Неаполя.
Я пожал плечами и пошел на палубу, на воздух – чистый, здоровый воздух. Ночь была тихая и темная, паруса, отчетливо выделявшиеся на черном бархатном фоне неба, чуть колыхались, словно крылья бабочки. Ниши навигационные огни отражались в воле, словно масляные пятна. Фок-мачта нашей маленькой шхуны мерно раскачивалась, а ее снасти поскрипывали и стонали всякий раз. когда паруса наполнялись ветром. Я двинулся в сторону кормы, вглядываясь в еле заметную белую полосу кильватера, которая тянулась за судном, спешащим к берегу. Время от времени с правой стороны пробегал луч маячного прожектора; сзади был другой маяк, но он находился за самым горизонтом, и его вспышки были скорее похожи на северное сияние. А еще один маяк размеренно мигал впереди слева, его заслоняли утесы, которые отчетливо вырисовывались при каждой вспышке.
Терпкий запах смолы и мокрого от морской воды такелажа осущался особенно остро после спертой атмосферы кубрика. Я полной грудью вдыхал соленый воздух, направляясь к рулевой рубке. Ни о чем думать я не мог: казалось, будто железный обруч сжимает мой мозг. Я споткнулся о свернутый канат и ухватился за поручни, глядя на гладкую черную поверхность воды, о которой я скорее догадывался, чем видел ее. Я чувствовал за бортом длинные плоские волны, качающие нашу шхуну, и вглядывался в темную береговую линию, которая проявлялась всякий раз, как в нашу сторону мигал маяк. А потом снова глядел на спокойную колышущуюся поверхность воды. Она казалась такой спокойной, такой манящей, в то время как берег, темные очертания которого все приближались, таил в себе опасность и неопределенность.
Я встряхнулся и пощупал пояс на животе. У меня устали глаза И сам я безумно устал, сил не осталось буквально ни на что. Подобное ощущение я уже испытал, это было возле Кассино, когда патруль… Я вздрогнул и быстро направился к рубке.
Там было тепло и светло. Шорти стоял у руля. Он смотрел вдаль, в черную ночь, бросая время от времени взгляд на чуть светящийся компас. Малиган стоял, склонившись над картой; в руках у него был циркуль Когда я вошел, он поднял голову. Это был худой, тщедушный человечек, у него было острое личико, пронзительные голубые глаза и заячья губа – он был похож на хорька. Глядя на него, трудно было ожидать, что он может чем-то или кем-то командовать, не говоря уже о судне. Но стоило посмотреть ему в глаза, как сразу становилось ясно, что с ним шутки плохи, а язык у него был такой, что впору двум здоровенным мужикам, в особенности когда он гонял своих матросов. Его голос, пронзительный и резкий, как звук острой стальной пилы, действовал гораздо убедительнее кулаков. Матросы боялись его языка и этих его глаз мелкого злобного животного. Он, бывало, разговаривает с человеком спокойно и ласково, словно котенок, но стоит ему найти слабое место, как тут же начинает работать его страшный язык, наполняя несчастного страхом и ненавистью.
Судно качнуло, и я ухватился за край стола, на котором лежали карты. Малиган смотрел на меня. Он ничего не говорил, просто стоял и смотрел, в то время как его уродливые губы кривились в саркастической улыбке.
– Ну, зачем вы меня звали? – спросил я. Мне было трудно выдержать его взгляд. – Берег уже близко?
Он кивнул:
– Мы находимся вот тут. – Он указал место на карте. – Справа у нас маяк Лонгшип. Мы высадим тебя у Уитсенд-Бей, к северу от Сеннена. – Он продолжал говорить со своим странным шотландским акцентом, объясняя мне местоположение, называя различные ориентиры на берегу. Но я не слушал. Как можно что-нибудь понять, когда человек говорит с полушотландским-полуфранцузским акцентом, а у тебя в голове шумит от выпитого коньяка так, что кровь стучит в висках? Тон его внезапно изменился, и резкие ноты проникли наконец в мое сознание.
– Что скажешь насчет платы? – Вопрос повторился несколько раз, резко и отрывисто, словно лай.
– Я ведь уже заплатил, когда взошел на борт в Неаполе, – напомнил я. Что ему надо? Я пытался сосредоточиться на том, что он говорит. – Я заплатил вам пятьдесят фунтов английскими деньгами, и это вдвое больше того, что вам следует.
– Может быть, может быть, – отозвался он, продолжая пристально смотреть на меня. – Ты заплатил мне за проезд до Англии. Но ничего не заплатил за то, чтобы тебя высадили посреди ночи в самой пустынной части побережья. А это противозаконно. Это опасно, и я не собираюсь рисковать просто так, мне желательно кое-что за это получить.
– Послушайте, Малиган, – сердито начал я, – вы согласились перевезти меня в Англию за пятьдесят фунтов. Вы знали, чем рискуете, когда назначали плату. Так выполняйте же свои обязательства.
Он продолжал смотреть на меня со своей страшной, кривой улыбкой:
– Ну .что же, если тебе так угодно, будь по-твоему. Мы доставим тебя в Кардифф, это и есть Англия, как было условлено. Спустим тебя там на берег. Однако должен тебя предупредить: порядки у них там строгие, и если ты не знаешь, как и что…
– Довольно, Малиган. – сказал я и протянул руку, собираясь схватить его за шиворот и как следует встряхнуть, чтобы он не валял дурака.
Но он увернулся и отскочил назад, обнажив гнилые зубы в злобной усмешке. Правую руку он держал в кармане. Я заставил себя успокоиться. Не годилось ссориться с человеком, от которого зависела моя безопасность.
– Говорите вашу цену, – сказал я. – Даю вам еще десять фунтов.
Он покачал головой и рассмеялся.
– Нет уж, цену назначаю я, или мы следуем в Кардифф, – отрезал он.
– И сколько же вы хотите? – спросил я.
– Сто тридцать фунтов, – ответил он.
– Сто тридцать целковых! – Я задохнулся от возмущения. – Но ведь это… – Я запнулся.
Он смеялся. Я видел это по его глазам.
– У тебя останется ровно двадцать фунтов.
– Откуда вы знаете, сколько у меня денег?
– А ты сам мне сказал прошлой ночью. Ты напился и хвастался, рассказывал, что можно сделать с такими деньгами, плевать ты хотел на всякие ограничения, удостоверение личности да продуктовые карточки. Ну что же, жалко будет, если полиция не попользуется. – Тут его голос изменился, сделался жестким и безапелляционным. – Сто тридцать целковых, вот моя цена за шлюпку, которая доставит тебя на берег. Хочешь – соглашайся, не хочешь – как хочешь.
Кровь стучала у меня в висках. Я чувствовал, как напряглись мускулы. Между нами стоял столик с картами. Я опрокинул его ногой. Но когда я потянулся к нему, от отпрянул, оскалив зубы, и выхватил из кармана револьвер. Это остановило меня на секунду, но потом мне вдруг все стало безразлично. Пусть стреляет, если ему так хочется. Я откинул голову назад и захохотал. Виноват был, конечно, хмель, который бродил у меня в голове. Я это знал, но мне было все равно. Я просто стоял и смеялся над этим тщедушным человечком, который скорчился в углу своей собственной рубки и целился в меня из своей жалкой пукалки. Я увидел страх в его глазах и двинулся к нему. Если бы он выстрелил, я бы, наверное, и не почувствовал – до такой степени меня окрылило ощущение собственной силы. Но он не выстрелил. Он колебался. В ту же секунду я вышиб пистолет у него из руки и схватил его за горло. Пальцы моих обеих рук встретились, когда я сжал его шею, приподнял и встряхнул, словно крысу.
