— Нет уж, увольте, — сухо ответил высокий студент. — С нас достаточно.
— Отчего же? — сказал его товарищ. — Я бы остался. Ей-богу, мне интересно.
— Уж лучше бы не садились, — проворчал Потап. — От вас одно расстройство… Вон человека обидели… Не больно много за гривенник-то?
— Ах, обидчивый какой, — засмеялся Шипов, — ну просто сетребьен какой-то. А ведь это я тебя вдарил.
— Значит, заслужил, — сказал городовой.
— А я-то думаю: как же это об тубарет? — удивился хозяин.
— Значит, не об тубарет-с, — на лету ответил Потап, — значит, вот от них все и случилось, — и кивнул на студентов.
— Пошел прочь, — сказал высокий студент.
— Это я прочь?! — распалился Потап. — Теперь глядите, Михал Иваныч, глядите, как я буду из энтих бородатых душу вынать-с! — И он шагнул к студентам. — Глядите-с… Значит так, вы, господа хорошие, можете меня по морде, а я, значит, терпи?.. Момент, подновинские свое дело знают…
— Да бей их! — крикнул кто-то.
Потом уже хозяин божился, что видел, как глаза Шипова излучали свет наподобие искр. Потап сделал еще шаг.
— Хоп… А где он, где он, тубарет?.. А вот мы сейчас тубаретом…
— Ну, будя, — вдруг сказал Шипов. — Наговорил, консоме, с три короба. Вы, господа студенты, присаживайтесь… Прошу… Угощаю…
— Ой, — захохотал Потап, — а и напужал я их! Хозяин глядел из-за стойки на Шилова, не отрывая глаз. Соломенные бакенбарды Михаила Ивановича торчали празднично и как бы с насмешкой. Он ловко разливал из штофчика и любезно пододвигал рюмочки компаньонам.
Все по-прежнему уже сидели за столами, но никто не пил и не ел, только в кругу Шипова крякали, ухали, аппетитно жевали редьку.
— Когда я жил в доме князя Долгорукова, — сказал Шипов, — мне всегда казалось, что жизнь вокруг сплошное удовольствие.
Тут городовой замер. Студенты переглянулись.
— Да, да, — продолжал Шипов. — Так я предполагал. Однако должен вам сказать, что тайные сумления обуревали меня, жгли мою душу. Да рази ж такое возможно? — думал я. И вот однажды прихожу к князю. «Ваше сиятельство, говорю, — дозвольте на мир поглядеть». — «Изволь, мон шер, гляди». И вот я гляжу. И что же я вижу, господа? Люди все в озлоблении и ослеплении, так и норовят друг друга съесть, так и норовят друг дружке в морду заехать… Вас это не шокирует?
— Ну да, — сказал городовой грустно, — покою нет.
— Да они меня не били, — сказал Потап, подавая, — это я сам мордой об тубарет-с…
— А ты, я гляжу, и подавать-то не умеешь, — сказал Шипов Потапу. — Что за манеры, братец! Перед тобой сидят благородные люди, тре жоли, а не какие-нибудь… Срам!.. А ну-ка, воротись да снова, снова… Так… Скользи, скользи… А линии-то нет, нет, срам!.. Ну чистый скот, консоме… Это невозможно!.. Ах ты господи, я не могу этого видеть, этого позора, этого скотства!.. Дай-ка сюда. — И он выхватил из рук обалдевшего Потапа поднос и вдруг замер, затем медленно склонился вперед, одновременно вытягивая правую руку с подносом, словно лебедь крыло, и сделал мягкий вкрадчивый шаг. Видишь, как рука идет? Видишь?.. Теперь гляди на ноги… Одна… за ней другая… След в след… Вот так, а не в растопырку, дурень. — И он заскользил к столу, плоский, весь вытянувшийся, вкрадчивый, пружинистый. Полет надобен, полет, — приговаривал он, скользя к столу, — полет летучей мыши, бесшумный полет и… — Поднос, словно сорвавшись с руки, плавно очертил круг над головами изумленных студентов, и медленно пошел книзу, и застыл. Дополнительный штофчик, булькнув, встал в центре стола, соусник с тертой редькой занял свое место, поднос взмыл в синее небо, посверкивая серебром.
— Эх! — крикнул Евдокимов из-за стойки. — Каналья!
Потап низко кланялся. Бородатый студент зааплодировал. Кое-кто в зале подхватил.
«Дети, — подумал Шипов, — рты поразинули… Ай-яй-яй!»
— Бывало, — сказал он, — мы с князем, да со всем семейством, да из Петербурга понаедут, отправляемся на пикник. Полянку всегда я намечал… Уж тут, пардон, моя привилегия была… Ты бы, Потапка, в тех местах об стволы-то и впрямь морду-то расшиб бы при твоей неуклюжести. А уж секли бы тебя, дурака, почем зря…
— Очень вам благодарны за науку-с, Михал Иваныч, — кланялся Потап. Век не забудем.
«Ах, надоели они! — подумал Шипов. — Им только представление и давай, а не дашь — изомнут всего».
— Вы в близких отношениях с князем? — спросил бородатый студент.
— Да как вам сказать, — прищурился Шипов, — хотя теперь чего уж… Проговорился я… А доказательств теперь у меня нет, ну что вам сказать?.. Простите великодушно… Будто и не было ничего… — И засмеялся.
Городовой подмигнул студенту.
— Полноте, — смутился студент, — я ж и не требую доказательств.
— А ежели не требуете, — сказал Шипов, — так понимайте, что я не просто, тре жоли, с вами сижу, лясы точу…
— Вы, господин Шипов, видимо, служите? — полюбопытствовал высокий студент.
— Видите ли, душа моя, — ответил Михаил Иванович благодушно, — все мы служим государю — кто где… Вы вот мою манишку разглядываете, а я ведь могу и фрак надеть-с… — И оборотился к городовому: — Верно?
— Святая правда, — сказал городовой. Студенты засмеялись.
— Забавно, забавно, — сказал высокий. — Pаrlez vous frаncаis?[1]
— Ax, милый, — покачал головой Шипов, — зачем же так-то? Не надо. Я же тебя наскрозь вижу, мон шер… Эй, Потапка, ты чего ж человека на улице позабыл? Веди его сюда, будя. А что, господин студент, как вам сдается этот трактир? Грязнецо ведь. А вы думаете, он мне по ндраву?.. Я в настоящих ресторациях бывал-с, знаю… Чистый ампир-с… Да ведь там с людьми не поговоришь, а здеся я кое-чего могу и узнать. — И засмеялся, очень довольный.
— Забавно, забавно, — повторил высокий. — Да я, кажется, догадываюсь, сударь…
В этот момент появился Потап, а с ним вместе и приятель Шилова.
— А вот и господин Гирос. — сказал Шипов торжественно, — Амадей Гирос. Итальянец.
Гирос церемонно поклонился.
— Ты ведь из итальянцев? — спросил Шипов.
— Конечно, — сказал Гирос. — Отец итальянец, мать итальянка. Чего же еще?.. Опять редька! А я замерз, как собака… — И он ловко выхватил полную рюмку у бородатого студента и опорожнил ее. — О, страшный напиток! Зачем меня на мороз бросили, как веник? — Он взял рюмку высокого и плеснул содержимое в глотку. — Глупый напиток, глупая традиция: сперва пьешь, чтобы согреться, потом тебя бросают на мороз, чтобы ты прочухался, а потом снова пьешь, чтобы согреться… — И захохотал.
Он действительно напоминал тощую огорченную птицу с длинным лиловым клювом, но смеялся при этом ослепительно.
— У вас в Италии небось жарко? — спросил городовой.
— Жарко, жарко, — засмеялся господин Гирос, — уж, как жарко. — И он наклонился к Шилову и зашептал, зашептал…
— Слава тебе господи, — сказал Шипов. — Ступай, Амадей, ступай, голубчик. Все будет пуркуа.
Господин Гирос откланялся, запахнул свое черное добротное пальто, черные рассыпающиеся волосы прикрыл клетчатым картузом и, выставив лиловый нос из-под большого козырька, сказал, поигрывая улыбкой:
— Вы все мне очень пришлись, господа. Беда с вами расставаться. Но долг превыше всего. Избави меня бог позабыть вас!
Дверь хлопнула. Господин Гирос исчез.
Хозяин, не сводящий взора с Шилова, начал понемногу обо всем догадываться. Ах, лиса! Вот лиса! Хотя кто ему нужен-то? Кого он, лиса эдакая, вынюхивает? Кому сети расставляет? Пьет-пьет, а не пьян. Али студенты эти глаз ему колют?.. Дружка своего велел на мороз вытрясти…
— А он и не сидел там вовсе, на морозе-то, — шепнул Потап. — Погрозил мне, да и пошел в гостиницу…
— Уууу, — промычал Евдокимов, — проси гостей по домам расходиться.
— Боюся, — признался Потап.
— А этот ваш Толстой, граф этот ваш, он что, с ума сошел — школу на свои деньги открывать? — спросил Шипов. — Это где ж такое? Это в Туле, стало быть?
— Отчего же с ума сошел? — рассердился высокий студент. — Благородный человек.
«Все устраиваются — кто как, — подумал Шипов, — суетятся-суетятся, а там, глядишь, и жизня вся… Как мышки серенькие, суетятся. А ведь никто себя мышкой считать-то не хочет, вот ведь что. Каждый думает: я кошка, — а на самом-то деле он и есть мышка… Вот ведь как».
