– Не Карфагена, а Рима, – перебил Миркана Белого Ганнибал.
– Допустим.
– Тут и допускать нечего. Я не из тех, кто решает не подумав. Я думал, думал днем, думал и при звездах.
– Звезды имеют одно определенное свойство наряду с другими, Ганнибал. Они говорят о вечности бытия. Их свидетельство по этому поводу неопровержимо. Говоря о вечности, они тут же напоминают о краткости человеческой жизни. Они зовут к мудрости и умеренности.
– Зовут только нас? А римлян не зовут?
– И их призывают к тому же.
– Что же они?
– Это их дело. Мы же обязаны думать, думать, думать. И этому следует учиться у вавилонян – старинных – и у эллинов, оставивших нам свои писания.
Ганнибал снова вскинул кверху свой кулак:
– Я решил, Миркан, и не отступлюсь: поведу войска на Рим! Я докажу, что Карфаген жив и будет жить. И не только! Но и процветать!
Старик встал, обнял молодого полководца:
– Я всегда буду с тобой, во всех походах, во всех делах. Но только помни: Карфаген один, знаменитый на весь мир Карфаген.
Старик поднял голову: звезды сверкали пуще прежнего.
– Что там? – спросил Ганнибал.
– Они слышат нас.
– И что же?
– Они пока молчат.
– Тем хуже для них, – буркнул Ганнибал. – Впрочем, я расставил надежную стражу, и нас никто не может подслушивать. В этом я уверен, уважаемый Миркан.
В Карфагене дома их соприкасались задними стенками, точно спинами. Так и состарились в портовом квартале. Не в том квартале порта, где была стоянка военных кораблей, а в том, где плескались в воде утлые рыбачьи суденышки.
Пращники – Гано Гэд и Бармокар – были одногодками, почти под тридцать каждому. Отец Бармокара погиб на Сицилии в стычке с римлянами в ту войну. Точнее, не на самом острове, а близ его берегов. Бармокар коренаст, бледнолиц, а этот Гано Гэд, или Гано Козел, наоборот – сухощав, высок, темный, как ливиец. Гано Гэда ждали дома родители – потомственные рыбаки. А мать Бармокара жила с дочерью, молодой вдовой (ее муж погиб на пути из Карфагена в Иберию)…
– Хорошо говорил, – сказал Гано Гэд. Он имел в виду вчерашнее слово Ганнибала на солдатской сходке.
Бармокар кивнул и промычал что-то невнятное.
– Что ты сказал? – спросил Гэд.
– Ничего не сказал.
– Так вот, – продолжал Гэд, от нечего делать накручивая тоненькую веревку на палец, – воевать с Римом надо. А где? Не у стен же Карфагена. Хорошо было сказано.
Опять непонятное бормотание.
– Что? – начинал злиться Гэд. – Ты потерял дар речи?
Бармокар вылупил глаза. Как рыба, выброшенная на берег из морских глубин.
– Говори же!
Бармокар достал из походной сумки сушеную айву.
– Хочешь?
– Хочу.
Оба пожевали ее. Очень вкусная. Даже вспомнилось детство, когда они вот так, как сейчас, делили сушеную айву и многое другое. Да и сама бухта Нового Карфагена, уютная и надежная, и высокий берег, переходящий в холмистую местность, тоже навевали воспоминания о родном Карфагене.
– Видишь ли, Гано, – сказал Бармокар, медленно жуя упругую айву, – время идет, и у меня кое-что меняется вот здесь. – Он хлопнул себя по голове.
«Странный оборот», – подумал Гэд.
– Вот меняется – и все!
Гэд взглянул на друга эдак сверху вниз, но ничего определенного на голове пращника не нашел – только обыкновенный рубец на темени: след вражеского камня.
– Греков начитался? – шутливо спросил Гэд.
– Каких греков?
– А этих самых… философов. Говорят, они любят всяческую галиматью. Вот одна из них: в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Ну?
Бармокар достал еще горсть айвовых кусочков.
– И что с того, что нельзя?
– Спроси у них. Вон их сколько здесь шатается.
Мимо как раз проходил греческий лучник по имени Ахилл
– Эй, Ахилл! – крикнул Гэд. – Поди сюда, айвой угостим.
Грек круто повернул к ним.
– Ви любишь разны фрукт, – сказал он по-финикийски.
– Вы тоже, – отозвался Гэд.
— Сами лучи – маслина. Солени, – сказал грек, принимая горсть сушеной айвы.
Вот это был воин! Весь из костей и мускулов, просоленный на всех морских ветрах, загоревший во многих уголках Африки и Иберии. Среднего роста, настоящий дискобол.
– Послушай, Ахилл, – сказал Гэд, – можно войти в одну и ту же реку дважды?
– Как это? – изумился грек.
– Просто так. Войти дважды.
– Ти шутку говоришь.
– Ничуть! Это твои философы говорят.
Грек задумался.
– Ну, понимаешь, Ахилл, скажем так: вот перешел ты через Ибер, а потом еще раз. А тебе говорят – эта река не Ибер, это другая река.
Грек просиял:
– Дурак говорит. Да, да, дурак!
Пращники дружно прыснули: ну и смешной этот Ахилл, смешной и смелый, весь в рубцах – драчливая собака.
– Я ушла, – сказал он и заторопился куда-то.
Гэд сказал:
– Даже грек не понимает грека. А куда уж нам!
Бармокар настроился на серьезный лад. Было заметно, что некий червь гложет его душу. Что-то сказать не может – может, не хочет. Но и промолчать трудно, потому что уж очень настырный этот червь.
– Командующий сказал на сходке, что кто не желает идти в поход на Рим – может уехать к себе. Сказал он?
– Да, сказал, – подтвердил Гэд.
– Эти слова запали в душу…
– Тебе? – удивился Гэд.
– Почему бы и нет! А тебе?
– Мне – нет. – Гэд выпрямился во весь рост. – Я пришел сюда завоевывать, а не рыбу удить.
– Золота захотелось?
– Почему бы и нет!
– Много золота?
– Чем больше – тем лучше.
– И тебе римляне отдадут его?
– Они самые.
– Ты уверен?
– А ты?
– Я – нет, – признался Бармокар.
– И тебе захотелось смыться?
– Нет – уехать. С разрешения.
– В Карфаген?
– Домой. Рыбу ловить. Это дело верное.
– А я-то думал… – Гэд почесал затылок, – А я думал, что ты другой.
– Какой – другой?
– Настоящий пращник. Боец.
– Кто же, по-твоему, я теперь?
– Ты? – Гэд подбирал подходящее слово,
– Говори, говори, Гэд.
– Обыкновенная вша.
– Вша или вошь?
– Все равно как! – Гэд возмутился: – Карфаген посылает нас сюда, надеется на нас, ждет многого от нас, командующий надеется… А ты?
– Если разговор об отъезде серьезный…
– Командующий всегда держит свае слово.
– Тогда я уеду. Жизнь мне стала дороже, Гэд. Возможно, это к старости.
– Не к старости, а к глупости, Бармокар.
– Понимаешь, Гэд, есть во всем этом что-то от вавилонских сказок… Галлия, Альпы, Этрурия, Кампанья, Рим… Какие слова он еще говорил?
– Не помню, – буркнул Гэд.
– Чего стоят одни Альпы! Снеговые шапки, говорят, под небеса уходят, а ты – переходи через них. Не сказка?
Гано Гэд молчал.
– Переходи вместе со слонами, конями, сушеной рыбой и вяленым мясом. Словом, катись через горы прямо в Рим! Это ли не сказка?
– Нет, вовсе не сказка, – возразил Гэд. Он поднял указательный палец. – Учти: Ганнибал не из тех, кто морочит голову сказками и разными там небылицами. Он же сын Гамилькара. А кто был Гамилькар? Мне рассказывали бывалые воины: он говорил – слово его не расходилось с делом. Вот как, брат мой.
– Я хочу домой, – уныло сказал Бармокар.
– Соскучился?
– Нет.
– Так в чем же дело?
– Не хочу умирать в Альпах.
Гано Гэд аж подпрыгнул – так он поразился этим словам своего давнишнего друга.
– Да, – внятно повторил Бармокар, – не хочу умирать.
– В Альпах?
– Даже в Иберии. Хочу домой!
«Что с ним?» – подумал Гэд. Ему даже стало жаль своего друга, который готов променять жизнь ратную на постылую жизнь карфагенского рыбака.
– Ты думаешь, нас отпустят? – спросил Бармокар.
– Будет так, как сказал Ганнибал.
Бармокар взглянул на друга немножко недоверчиво и сказал про себя: «Можно подумать, что Гэд беседовал с командующим». И ему стало нехорошо.
– Можешь доложить сотнику о нашем разговоре….
Гэд щелкнул пальцами:
– Ты с ума сошел! Что я – доносчик, что ли?
Вдруг из-за угла пекарни показался сотник – такой огромный дядя, для которого высшей ценностью в свете были прочный солдатский башмак и крепкое копье. И когда тот приблизился, Бармокар крикнул ему:
– Уважаемый Мато, можно тебя?..
– Зачем он тебе? – насторожился Гэд.
– Сейчас узнаешь. – И Бармокар обратился к сотнику: – У меня просьба.
Сотник ухмыльнулся, жадно поглядел на сумки пращников.
– Мато, хочу домой.
Сотник вскинул густые брови, хмыкнул:
– Ты это взаправду?
– Да.
– Прямо сейчас?
– Нет, можно и завтра. И послезавтра.
– И ты тоже? – спросил сотник Гэда.
– Я пока в своем умишке.
– Так вот, – сказал сотник Бармокару, – скажи писцу, чтобы внес тебя в список этих самых. Трусоватых. – И присвистнул, как уличный карфагенский мальчишка, который хочет показать, что дело имеет с сумасшедшим. И потопал дальше, стуча любимыми прочными башмаками.
– Слыхал? – злорадно спросил Гэд.
Бармокар кивнул.
А в это самое время Ганнибал беседовал со своим братом Магоном. Магон оброс волосами, отчего голова его, и без того большая, стала точно ливийский волосяной мяч – огромной, черной. А бороду он брил, причем тщательно, прекрасным финикийским ножом. Глаза его хитровато поблескивали, как у галльского лесного божка, – он очень любопытствовал, о чем это хочет говорить с ним брат. (Ему намекнули, что речь пойдет не о походе на Рим. Так о чем же будет она?)
Ганнибал расхаживал перед ним в короткой льняной египетской рубашке, белой, как снег в Альпах. Обут он был в мягкие башмаки, сработанные в Карфагене. В таких башмаках человек может двигаться неслышно, как леопард или кошка.
– Магон, – начал Ганнибал, – ты, надеюсь, понимаешь, где находишься… Не в Карфагене. И не в Риме. Там ты можешь вести себя как угодно, делать что угодно – хоть на голове стоять. А здесь на тебя смотрят воины, те самые воины, которые завтра пойдут умирать. И за тебя в том числе.
– За меня? – удивился Магон.
– За Карфаген, Магон. А ты, надеюсь, не отделяешь себя от своей родины. Так вот, смотрят на тебя воины – и что же они видят?
Магон насупился, уронил голову на грудь. Молчал.
– Я скажу, что видят, – горячо продолжал Ганнибал, – они видят похотливого вельможу, который готовится не к большой войне, а к большому оплодотворению иберийских женщин. Спрашивается: зачем ты носишь с собой этот нож, этот меч, это чудесное копье? Чтобы нравиться, чтобы красоваться?.. Мой совет таков: умерь свои аппетиты, подай пример, достойный военачальника.
Магон тряхнул головой, усмехнулся:
– Что же мне теперь, отрезать, что ли?
– Что отрезать? – не понял Ганнибал.
– Эту самую штуку…
Ганнибал поморщился – он не любил ни сквернословия, ни дурацких разговорчиков на манер карфагенских грузчиков.
– Это твое дело, Магон, – мрачно произнес он.
Магон замахал руками
– Нет, не мое! – вскричал он. – Я рожден мужчиной. И не по своей воле. Значит, и дело не мое… И я не вытворяю особенного, чего не делают другие.
– Я, к примеру? – вопросил Ганнибал.
Магон махнул рукой.
– Ты – человек не от мира сего! Тебе подавай только одно – войну. Ты весь в войне. С головой, руками, с ногами. Другой жизни нет у тебя. Ты клятву дал.
– Верно, – согласился Ганнибал.
– И ты считаешь, что это правильно?
– Да, считаю.
– И ты всю жизнь хочешь воевать?
– Если надо, то всю жизнь.
– А вокруг?
– Что вокруг?
– Что жизнь вокруг, что женщины, что вино, что другие радости. Любовь, наконец. Дети, наконец…
Ганнибал стал перед братом во весь рост, заложил руки за спину, покачал головой.
– Нет, – сказал он, – это все не по мне.
– Но почему, Ганнибал? Ты не хочешь жить?
– Почему? Хочу. Очень хочу! Но нет мне жизни, пока этот Рим существует. Это же заноза в нашем сердце. И не затем мы явились в Иберию, чтобы развлекаться или пахать землю. Оружие, которое на тебе, должно быть в деле. Вот почему я приказываю тебе умерить свою похоть, думать больше о деле, заботиться о своих воинах. Ты понял? – железным голосом закончил Ганнибал.
