У Сусликова на Кирочной был собственный дом, весьма доходный, приданое Марии Павловны. А кроме того Сусликов зарабатывал порядочно, как педагог: он преподавал историю в двух институтах и в коммерческом училище.
— Дома барин? — спросил Александр Петрович пухленькую горничную и, не дожидаясь ответа, устремился в столовую, где увидел в полуоткрытую дверь за чайным столом самого Сусликова.
— Здравствуйте, здравствуйте. Как я рад, что дома вас застал, — начал развязно Александр Петрович, пожимая Сусликову левую руку, потому что правая у него была занята ножом, которым он только что намазывал масло на калач.
— Что это вы, батенька, с тех пор как миллионщиком сделались, раненько вставать стали. Мы ведь с Марьей Павловной вас однажды в четыре часа дня в постели, можно сказать, нашли. Что это с вами приключилось?
«Догадывается, хитрец, зачем я пришел», — подумал Полянов, тотчас же падая духом и уже не веря в успешность своего визита.
А Сусликов смеялся, указывая на стул.
— Чайку налить? Жаль, что вы этакий час выбрали, мне на уроки надо спешить, а то бы мы с вами побеседовали. Я, признаюсь, люблю вашего брата — художника. В душе ведь и я художник, вы знаете.
— Да я ненадолго, — пробормотал Полянов, стараясь не встречаться глазами с остренькими глазками Сусликова.
— Видели? Тепленькая? — подмигнул Сусликов, намекая, очевидно, на смазливую горничную, которая отворила дверь Александру Петровичу. — Третьего дня наняли, а вчера мне супруга выговор сделала. Будто бы я на нее такими глазами смотрю, что неловко перед детьми. Испортили нашу психику монахи. Испортили! Мне порою кажется, что я только один и сохранился в совершеннейшей чистоте. У маня, Александр Петрович, ей-Богу, совсем стыда нет.
— Верю, верю, — криво улыбнулся Полянов, в отчаянии думая, что от этакого разговора нелегко будет перейти к разговорам о деньгах.
— И откуда эта ревность? Не могу понять. Разве я могу разлюбить Марью Павловну? Ничуть. А если я эту пухленькую почувствовал, что за беда! Худо, если бы я без желания, так сказать, размазывал канитель. А я ведь на то и мужчина, чтобы полигамию утверждать. Вы как думаете?
— Я однолюб, — сказал Полянов угрюмо.
— Неужели никогда не соблазнялись никем? А? — заинтересовался Сусликов.
— Никогда, — отрезал Полянов, в крайнем нетерпении желая перевести разговор на иную тему.
— Но позвольте. Как же так? — приставал Сусликов, не обращая внимания на уныние своего гостя. — А в юности как же? Вам сколько было лет, когда вы женились?
— Я у вас денег хочу занять, — брякнул вдруг Александр Петрович, махнув на все рукою.
— Денег? — вытаращил глаза Сусликов.
— Тысячу рублей хочу у вас занять. Да.
— Но, милый мой… У меня нет. Нет у меня тысячи рублей. Да зачем вам занимать? Вздор какой.
— Мне очень нужно. Я вексель дам.
— Какой вздор. Вексель! Зачем вексель. Никогда, мой милый, векселей не подписывайте.
— Вот жаль, я с вами раньше не посоветовался, — невесело улыбнулся Александр Петрович. — У меня этих векселей вот сколько.
И он показал на аршин от пола.
— Целая куча, Филипп Ефимович.
— Ну, тогда, конечно, можно и еще подписать, — хихикнул Сусликов не без ехидства.
— Я к тому говорю, что у меня скоро много будет денег. Я сразу всем отдам. И вам отдам.
— А мне что? Я ведь не кредитор ваш. Мне не надо ничего.
— Но ведь дадите же вы мне, черт возьми! — вскочил со стула Полянов. — Почему бы вам не дать в самом деле? Я отдам. Жена скоро наследство получит.
— Слыхал. Слыхал, — пробормотал Сусликов, как будто раздумывая. — Вот что я вам скажу, Александр Петрович. Денег я вам не дам, а вот посоветовать вам могу.
— Какие там советы! Дайте тысячу.
— Не могу. Нет у меня.
— Пятьсот дайте.
— Не дам.
— Ну, сто дайте.
— И рубля не дам, — совсем уж бесцеремонно засмеялся Сусликов.
— Тогда прощайте, — сказал Полянов тихо, совсем подавленный.
И Полянов пошел в переднюю, забыв подать руку хозяину.
— А совета не хотите? — заторопился чрезвычайно Филипп Ефимович.
По-видимому, у него был в самом деле какой-то план. Полянов с унылым недоверием взглянул на Сусликова.
Филипп Ефимович подошел к Полянову и, став на цыпочки, прошептал ему прямо в лицо:
— Паучинский.
— Что?
— Семен Семенович Паучинский. Интереснейший человек. И он все может.
— Кто он? Ростовщик, что ли? — нахмурился Александр Петрович, не доверяя Сусликову.
«Не издевается ли над ним этот почтеннейший Филипп Ефимович?» — мелькнуло у него в голове.
— Семен Семенович Паучинский — статский советник. Скоро действительного получит. Значит, слово «ростовщик» не совсем подходит в применении к такой особе, так сказать. А, впрочем, если хотите, то и ростовщик. Однако, прелюбопытный, я вам скажу, человек. Советую познакомиться.
— Да ведь как? Ведь, не знает он меня? — спросил Александр Петрович, почувствовав вдруг, что здесь что-то есть.
Сусликов приложил палец к губам.
— Я вам, может быть, устрою. Свидание с ним устрою. Сегодня вечерком позвоните мне по телефону. Этак часов в восемь. У меня идея.
— Хорошо. Позвоню. Как его зовут, говорите?
— Паучинский Семен Семенович.
— Странная фамилия какая, — бормотал Полянов, выходя из квартиры Сусликова.
Как только ушел Поляков, тотчас же Филипп Ефимович схватился за телефонную трубку. В одну минуту сговорился он со своим другом Паучинским о свидании с князем Нерадовым и предупредил о возможной встрече с Александром Петровичем Поляновым.
— Главное, поезжайте к князю в пять часов, а к восьми часам назначил я этому самому художнику разговор по телефону. Понимаете? Но вся суть в князе. Может быть, эти два дела даже связаны и весьма тесно, представьте. У меня, друг мой, такое предчувствие. Не более как предчувствие, однако.
Статский советник Паучинский несмотря на свой почтенный чин, был человек совсем еще не старый. Где он собственно служит, никто этого не знал. Вращался он первоначально среди светских молодых людей, неравнодушных к бюрократической карьере, но вскоре от молодых людей отстал и стал необходимым человеком в двух-трех дамских салонах, занимавшихся отчасти патриотическими, отчасти благотворительными делами. К этому времени он получил небольшое наследство и сразу пустил его в оборот весьма успешно. К этому времени относится также его знакомство с небезызвестным мистиком и «пророком», Ваською Бессемянным, только что появившимся тогда в нашей столице. Паучинский с Ваською на чем-то сошлись. Между прочим, в известном процессе по делу приютских девочек он был как-то замешан, но лишь косвенно и на суде предстал в качестве свидетеля, а не обвиняемого. Одним словом, вышел сух из воды.
Наружность у господина Паучинского была не очень заметная, но при ближайшем знакомстве можно было открыть в чертах его лица кое-что примечательное: губы его были слишком тонки и сухи и кривились нередко в какую-то не совсем обыкновенную улыбку, весьма двусмысленную; глаза были слишком холодны и наглы. При всем том он был собою недурен и даже нравился дамам-благотворительницам, но о делах его любовных никто ничего не знал.
Сусликов звал его почему-то «каинитом» и любил философствовать с ним на разные темы. И с Филиппом Ефимовичем Паучинский был откровеннее, чем с другими. Однажды он проговорился как-то и высказал кое-какие мысли не совсем заурядный, касающиеся одной сусликовской темы. Оказывается, у господина Паучинского была своя собственная система, оправдывающая психологический уклон, известный под именем садизма. По мнению Паучинского, все без исключения могут быть подведены под какой-либо из двух существующих психологических типов. Каждый из нас либо садист, либо мазохист — в широком, разумеется, смысле. На этом действительном или мнимом законе он строил даже целую утопию или, как он выражался, «теорию морального равновесия».
Ровно в пять часов Семен Семенович Паучинский явился к князю Нерадову.
— Очень рад, что вы пришли, — сказал князь, внимательно рассматривая холодное лицо Паучинского. — Я вас никогда не видал, слышал только о ваших делах кое-что и, представьте, лицо мне ваше знакомо совершенно, как будто бы я вас давно знаю. Таким я вас себе и представлял. Не странно ли это?
