Макинтош даже смотреть не мог, как играют, сразу становилось тошно. Однажды Макинтош играл семнадцать часов кряду. По нужде – и то не вставал. Как во сне, брал и выкладывал карты; весь мир кругом померк, и все из мира ушло. Это как внутри математической задачи очутиться, где все ненастоящее.
Мальчик играл с другими беспризорниками на макинтош. Один из его противников был лет четырнадцати, другие чуть помладше. Макинтошу тогда было, наверное, лет десять или одиннадцать. И в те дни он еще не был Макинтошем, а назывался Гришкой-Замухрышкой и безуспешно пытался переделаться из Замухрышки в Махру.
Вожделенный кус, макинтош, лежал в углу заброшенной камеры хранения. Точнее, там лежал, уходя головой в уклон подвала, неизвестный покойник, а на нем как раз и находился этот самый макинтош. Очень прочный, непромокаемый, с настоящим воротником. Покойника нашли мелкие банщики,[2] но безраздельно завладеть имуществом по малолетству не сумели, и после нескольких серьезных разговоров решено было сделать все по-честному и сыграть на добычу в карты.
Гришка потом думал, со смутной благодарностью небесам, что на него в те часы «нашло» – иначе как бы он выиграл? Под конец он уже все знал про карты, про соперников, про всю эту искусственную плоскую жизнь, которая имела свое юркое бытие в пальцах у игроков. Лично для него не осталось ни одного секрета. Рубашки карт представлялись прозрачными, как и людские мысли. Гришка прочно угнездился там, внутри карточного мира, и притом в роли царя и бога, почему и блефовал, не замечая, что блефует, и брал карту, точно зная, какую берет и для чего.
Открываясь в последний раз, он услышал, как рядом свистят и ругаются, понял, что выиграл, – и потерял сознание.
Очнулся Гришка оттого, что с покойника кто-то снимал макинтош. Мальчика будто током подбросило, он захрипел «Не трожь» и сразу распахнул глаза, полные звериной ярости. Поблизости на корточках сидел человек в бушлате. И смотрел он не на мертвеца, а на мальчика.
– Это мое, – пробормотал Гришка. – У меня нож есть.
Человек гибко поднялся и сразу же ушел. Может быть, он даже испугался. Или же понял, что здесь все происходит по справедливости, а когда по справедливости – нарушать себе дороже.
Гришка помнил все это отрывочно. Он поднялся, спокойно снял макинтош с мертвеца, подвернул рукава, подпилил ножом полы, чтобы не волочились по мостовой, и сделался из Гришки Макинтошем.
Макинтош опять выбрался на улицу. Теперь уже пошло за полночь, начало ощутимо подмораживать, как будто где-то повернули вентиль и выпустили новую порцию холода. Но все равно нынче было не так холодно, как в зиму восемнадцатого года, когда люди мерли как мухи. Гришка тогда болел, а когда поправился, то утратил всякую память о прошлом. Как будто народился прямо весной восемнадцатого года, скелетообразный и бритый наголо. Потом оброс, конечно, но память так и не вернул. И не очень-то стремился, честно говоря. Наличествовали другие заботы.
Макинтош покинул Лиговку и, прошмыгнув проходными дворами, вынырнул на Старо-Невском. Лавра бухала колоколом, густо и скучно, как будто кашляла. Обширная площадь перед ней заросла сугробами, но возле самых ворот расчистили место, и там, как крупные кучи мусора, чернели люди. Колокол еще подергался и затих, только гул еще недолго расходился по воздуху.
Макинтош перебрался через снежные горы и приблизился к воротам. Нищие даже не пошевелились, когда он появился, только один устремил на чужака долгий, злобный взгляд, как будто пытался пересчитать все Гришкины воробьиные ребра.
Потом показались господин с барышней. Они переговаривались на ходу – он снисходительно ронял откормленным баритоном: «Сразу за этим рассадником блох и суеверий – недурнецкий ресторан», а она щебечуще смеялась. Макинтош хмуро заступил им дорогу. Поначалу он смутно надеялся на то, что барышня начнет раздавать мелочь «несчастным», клубившимся возле лавры, но при таком революционно настроенном спутнике это вряд ли возможно.
При виде Макинтоша барышня завизжала так, словно сама она взрослела не на том же самом тонущем корабле, что и Гришка, и беспризорника видела впервые в жизни. Именно это лицемерие, а вовсе не дикий визг барышни обозлило Макинтоша, и он грубо сказал ей:
