Явись перед Годиновичем свирепое морское чудище, хоть тот же кровожадный Ваал,[75] с пастью огромной, как пещера, и пятью рядами зубов величиной с бычьи рога, парень, наверное, скорее обрадовался бы, чем испугался. Один удар хвостом, единожды сомкнутые челюсти, и все Волькшины невзгоды закончатся на веки вечные.
Новый приступ рвоты, едва не вытолкнул парнишку за борт. Чьи-то руки схватили его за шиворот. Ворот одежи передавил горло, и свет померк у Годиновича в глазах: огненная горечь, поднимавшаяся из бунтующих глубин утробы, попала в дыхало и заколодила дыхание. Ноги его подкосились. Он неуклюже осел на деку. И в довершение всего волна бросила ему в лицо, в разинутый рот, в нос, в выпученные глаза целый ушат соленой воды. Парень в исступлении схватился за грудки. Под рубахой в тело впилось что-то острое… Этот укол стал последней болью, которую он почувствовал, опрокидываясь в ночь беспамятства…
Олькша оттащил приятеля на мешки и короба на носу драккара, и, дабы волна не смыла бесчувственное тело за борт, привязал его к поклаже бечевой, а сверху набросил старый парус. Так что, когда Волькша вынырнул из забытья, его окружала холодная сырая тьма.
От холода его трясло, так что зуб на зуб не попадал. Если это мрак и есть блаженный Ирий, то волхвы, все как один, ничегошеньки о нем не ведают.
Откуда-то издалека доносился плеск волн и завывание ветра, но ни соленых брызг, ни дыхания Стрибожичей Волькша не ощущал. Рука его по-прежнему сжимала ворот одежки. Сквозь ткань Волькша нащупал что-то крючковатое с острым концом… Медвежий коготь! Это же берегиня,[76] которую дала ему Лада-волхова! Дала когда-то давно, в другой жизни…
Волькша силился вспомнить, как давно кончилась та, другая жизнь? Может быть, когда ворожея дала ему этот оберег? Нет. Раньше. Значит, когда отец в столовой палате Ильменьского владыки, положив руку ему на плечо, долго уговаривал пойти на княжескую службу? Тоже, наверное, нет. Может быть на Ярилов день? Или когда он напросился с Олькшей идти за барсучьим молоком? Или, вообще, на свадьбе Торха, когда Година надоумил сына взять в кулак жменю земли? И снова нет, нет и нет. Да и была ли она вообще – другая жизнь? Ведь и то, и другое, и третье, и даже эта ужасная буря, все это случилось именно в его жизни. Так уж Мокша прядет стезю его жизни…
То ли медвежий коготь, из которого Лада сделала берегиню, был не так прост, то ли оттого, что перед глазами Волькши пронеслись такие теплые, такие родные видения его прежней и, в общем-то, счастливой жизни,… но Годинович согрелся и перестал дрожать. Голова его была еще тяжела, но утробная баламуть схлынула почти без следа.
Волкан хотел смахнуть мокрые волосы с лица, но, едва двинув рукой, уткнулся в тяжелую мокрую ткань. Так вот почему он слышал далекий вой ветра и рокот волн, но не чувствовал ни морских брызг, ни напора воздушных струй!
Годинович изрядно побарахтался, стаскивая с себя старый парус. Походу ему пришлось на ощупь отвязываться от поклажи. А поскольку морская лихоманка и обморок изрядно потрепали его, то от глотка свежего воздуха он опять провалился в забытье… или в сон.
Трудно себе представить, как можно спать в бурю на корабле, несущемся неведомо куда. Но борта ладьи, резко поднимавшиеся к драконьей голове, делали ее нос едва ли не единственным укромным местом, куда почти не залетали брызги, и не задувал шквальный ветер.
Когда Волькша очнулся вновь, на небе в прорехах туч плясал Месяц. Дня через два он наберет свою полную силу. Дочери Аегира еще резвились вокруг ладьи, но Ньёрд угомонился и дышал мирно, почти сонно. Манскап сидел на веслах. Однако гребли они едва-едва. Возле поклажи, на которой лежал Волькша, стоял помощник шеппаря с длинным шестом в руках.
