С тех пор родители неосознанно искали в дочерях соответствия литературным образам. Танечка была темненькая, а Оленька — светлая шатенка. И это было правильно. Танечка не очень любила подвижные игры, а Оля вечно носилась как угорелая. И это было правильно. Танечка часто плакала, а Оля была хохотушка. И это было тоже правильно. Но чем старше становились сестры, тем меньше оставалось навязанного книжного сходства. Таня уже годам к двенадцати обещала вырасти в замечательную красавицу. Она была куда ярче и привлекательнее Оли — выше и стройнее, и кожа ее была светлей, и волос гуще, и голос звонче, и четче капризный изгиб верхней губы. А хохотушка Оля, чем вырасти недалекой и ветреной, с первого класса проявила усидчивость и интерес к учебе.
Впрочем, учились обе на «отлично». Таня, что называется, корпела. Тетрадки ее возили в районо как образец прилежания, выставляли на школьном стенде напротив раздевалки. Тетрадки и правда впечатляли. Четкие и крупные округлые буквы крепко держались друг за дружку, все с одинаковым наклоном — и не то чтобы кляксы, помарочки в них не было (а случись такая беда, Таня готова была вырвать страницу, даже переписать всю тетрадь). Оля училась легко и весело, как будто играла. Математика вечно была исчеркана как попало, и по многочисленным исправлениям легко было проследить, откуда и куда идет мысль; торопливые буквы немножко приплясывали, а почерк менялся, как у соседа по парте. Но учителя ей прощали. Потому что у Оли была «золотая голова». И не только в математике. Математика что? То ли дело литература и немецкий! А ботаника? А рисование?!
Обе сестры были яростными общественницами.
Таню непременно выбирали председателем совета отряда, а когда она вступила в комсомол, быстро дослужилась до комсорга школы. Таня верила, что жить надо правильно. Как герои-молодогвардейцы. Как Гагарин. Как Ленин, когда он был маленьким. И если каждый — каждый! — станет правильно жить, тогда и наступит всеобщее счастье. Оля о всеобщем счастье, конечно, тоже думала (а кто тогда не думал?), но не так масштабно. И общественная работа была для нее такой же игрой, как все остальное. Потому была не председатель и не командир, а бессменная редколлегия, рисующая плакаты и сочиняющая стихи к праздникам.
Так и жили. Между собой не ссорились. С родителями ладили. Обыкновенная советская счастливая семья. Папа служил мастером на заводе «Красный путь», мама там же работала в поликлинике, бабушка заведовала заводской библиотекой. Собственно, на «Красном пути» трудился весь Военград. И школа, где учились девочки, была как бы при заводе, и детский сад, и ясли, и небольшая местная больничка, и кинотеатр, и клуб, и даже почта. Производство было, разумеется, секретное. И, разумеется, весь Военград прекрасно знал, что «Красный путь» выпускает танки.
Таня сразу для себя решила, что учиться пойдет в технический вуз. Заводу необходимы хорошие специалисты. Чтобы стать по-настоящему хорошим специалистом, нужно учиться в столице. И после школы Таня, конечно, поступила. И, конечно, после института стала кем хотела. Оля про столицу как-то не думала, а работать хотела всеми сразу: медсестрой, как мама, и мастером, как папа, и инженером, как Таня, и библиотекарем, как бабушка. И художницей. И космонавтом. И переводчицей. И актрисой. И кондитером. И продавщицей газировки у кинотеатра. Все работы хороши — выбирай на вкус. Можно бы сказать, что младшая любила жить, а старшая любила жить правильно, — но это было бы слишком просто. В том, как жила категоричная Таня, не было ровно никакой показухи, а лишь наивная искренность и желание осчастливить целый мир, — ведь это было время, когда патриотизм и энтузиазм не считались чем-то неприличным.
Они занимали на двоих десятиметровую комнату с окном во двор, вечно занавешенным елью напротив. Кровати стояли по правой стеночке, сходясь изголовьями, и, засыпая, можно было секретничать и делиться новостями — только это случалось редко, все-таки три года разницы. Таня относилась к младшей сестре немного свысока. Не потому, что у Тани был плохой характер или Оля давала повод. Это делалось по праву старшинства. А Оля, по праву младшей, всегда тянулась к Тане и все-все ей прощала.
Неорганизованность Оли не могла не раздражать аккуратистку Таню. Однажды, в воспитательных целях, она провела посреди комнаты меловую границу — и по одну сторону остались Танина безупречная кровать, письменный стол с симметрично разложенными тетрадками и учебниками, стул и шифоньер, а на Олиной половине сгрудились в беспорядке все куклы и кубики, все книжки, все платья, наспех стянутые через голову, весь «природный материал», оставшийся от поделок по труду, все карандаши, когда-то закатившиеся по углам. Проводя границу, Таня кривила тонкие губы и пинала на половину сестры все, что плохо лежит, — брезгливо так, мыском. А потом сказала, подражая классной руководительнице: «Мне этот бардак не нужен!» Но Оля, кажется, даже не заметила преподанного урока. Подгребла к себе карандаши, из-под кровати выудила кусок ватмана и стала рисовать. Она расселась на полу, по-турецки скрестив худые ноги, и от усердия высунула язык. Таня, признаться, растерялась. Нет бы осознать и исправить, нет бы обидеться в конце концов! А она сидит и рисует, будто и границы никакой нету.
— Ты чего это?! — спросила Таня, все еще пытаясь держать тон.
— Парусник! — весело отозвалась Оля, приподнимая лист и растягивая за края.
И действительно, это был парусник. Он шел по волнам — трехмачтовый, невесомый, и флаги развевались, и паруса пузырились над палубой… Таня молча вышла из комнаты и вернулась с мокрой тряпкой. Стерла мел. Ей было двенадцать, Оле девять. Кажется, в детстве это был единственный инцидент, отдаленно напоминающий ссору.
Таня бы ужасно удивилась, узнав, как хорошо запомнила Ольга ту границу на полу. На жалких два метра неровной меловой линии оказались нанизаны сорок с лишним лет воспоминаний. Но это уже потом, а пока речь о детстве, которое было одинаково счастливым у обеих. Сестры жили-были и счастья своего не ощущали — как не ощущают сердца, пока оно не заболит или не заколотится от волнения.
