В суховатом тексте обвинительного заключения перечислялось: 5 сентября 1906-го трое юношей с лицами, измазанными сажей, отняли у торговца Брука 151 рубль и золотые часы… 13 сентября того же года у промышленника Кригера – 425 рублей и слиток серебра… В августе 1907-го напали (в масках) на купца Гуревича, но неудачно – племянник поднял тревогу… Ну, и так далее. Наконец, 19 октября 1907-го попытались ограбить почтовую повозку, ничего не взяли, однако убили двух человек. Разумеется, вскоре всех выследили и взяли, отдали под военный суд: пятнадцать молодых людей.
Юного Нестора Махно, деятельного сподвижника террористической группы, тоже схватили, ему вменили в вину участие в бандитском нападении на Брука, Кригера и Гуревича, что было по тогдашним законам преступлением весьма тяжким. За это, конечно, не отвечали эмигранты, призывавшие «бить всех под корень», которые благополучно отдыхали на берегах швейцарских озер…
В 1910 году в Екатеринославе состоялась долгая и томительная для подсудимых волокита судебного заседания (тогда еще не изобрели стремительных «троек» или жутких «ОСО»), преступление было злодейским, приговор ясен: смертная казнь через повешение. Но… в момент преступления Нестор еще не достиг совершеннолетия, то есть ему не исполнился двадцать один год. Приговор пошел на перерассмотрение, он попал – ирония судьбы – к ново-назначенному военному министру Сухомлинову (личность столь же известная, сколь и темная), тот, согласно закону, заменил казнь бессрочной каторгой. Позже в правой эмигрантской печати 20-х годов Сухомлинова – тоже эмигранта – упрекали за «либерализм»; упрек несправедлив: в данном случае он, авантюрист и гешефтмахер, поступил по закону.
В 1910 году, более точных данных нет, Махно отправляют в Москву, в Бутырскую каторжную тюрьму. Судьба его отныне определилась окончательно – он стал, как с гордостью говорили тогда о себе многие ему подобные, профессиональным революционером. Здесь довелось ему провести около семи лет.
Итак, Нестор Махно получил «бессрочную», то есть пожизненную, каторгу – этой мерой наказания заменялась смертная казнь, полученная по приговору суда. В 1910 году по всей России насчитывалось 28 742 каторжника, но большинство их составляли уголовники, совершившие наиболее тяжкие преступления. «Политических» насчитывалось около пяти тысяч – одним из них стал в том же году Махно. В подавляющем числе то были участники вооруженных и террористических выступлений: эсеры, анархисты, члены большевистских боевых дружин, воинствующие националисты, прочие деятели крайне революционного толка.
Махно был в том ряду не первым, а главное – не последним. Получилось так, что зажженное им пламя обожгло не только его самого «со товарищи», но много позже воронка разросшегося тюремного ада всосала туда его жену и дочь…
В тюремной среде тяжесть наказания в немалой степени определяет для заключенного положение в своеобразной иерархии внутри узилища: Махно осудили на «бессрочную», и, хоть он был молод, это придавало ему соответствующий «авторитет». В описываемое время среди каторжан пожизненное заключение среди всех прочих имели только восемь процентов. Так он изначально оказался на вершине внутритюремной пирамиды, что давало ему некоторую нравственную опору – важнейшее приобретение той жизни, а также материальную поддержку сокамерников: для бедняка, каким он был, это уже немало.
Зато в смысле образовательном и идеологическом Махно, безусловно, числился среди последних. Согласно приблизительным прикидкам историка M. H. Гернета, автора «Истории царской тюрьмы», среди каторжан преобладали люди низших социальных слоев, вот данные тогдашней отчетности судебного ведомства: «земледельцы» (крестьяне) – 28,5%, чернорабочие (к ним, надо полагать, причислили Махно) – 12,6%, фабрично-заводские рабочие – 20,5%, ремесленники – 19,0%, итого по всем четырем категориям – более четырех пятых узников, подавляющее большинство. Ясно, что почти все они были малограмотные, а так как тогдашние революционеры очень почитали теоретические предметы (доступные им по преимуществу в «популярных» брошюрах), то авторитет «теоретиков» был среди того своеобразного общества весьма высок.
Из кого же состояла, по тому же источнику, каторжная «элита»? Преподаватели и учащиеся (большинство, конечно, из последних) – 5%, аптекари и фельдшера – 0,8%, врачи – 0,1%. Выразительная арифметика! Убивали приставов, городовых и служащих банков «низшие» – молодые работяги и прочие, они и кончали потом жизнь на виселице или томились на каторге: «образованные» же, как правило, благополучно скрывались на аккуратных берегах Швейцарии или сопредельных пространствах, столь же благополучных. И вот весьма любопытно: среди «политических» Гернет не поминает ни одного университетского приват-доцента и ни единого гимназического учителя. «Образованность» в той среде понималась именно как осведомленность в содержании тощих эмигрантских брошюр и – особенно! – умение вести по поводу них бесконечные споры, «дискуссии» – высшую степень революционно-идеологической подготовки.
Каторжанин представляется нынешнему читателю прежде всего как «человек с тачкой», «человек с кайлом». Неточное весьма перенесение современности на прошлое. В Бутырках каторжане не отягчались никакими принудительными работами, трудились они сугубо добровольно. Да, тюрьма – не сахар. Распорядок был строг, тюремщики – люди ожесточенные, охотно и не всегда справедливо применяли разного рода внутритюремные наказания – чаще всего карцер, а также ручные и ножные кандалы, некоторые ограничения в пище и т. п.
