В отличие от проституток женщина не может видеть, а тем более трогать конфету, и впечатление от пуговицы на неё не создаётся. А если что-то почувствует уже в ходе дела, то это вызывает не панику, а удивление в разной степени или даже радость новизны.
К Пинскому как будто пришло удовлетворение от его места в жизни. Но то, что он должен находиться за ширмой, мешало ему считать себя хозяином своей судьбы. Он не мог погрузиться с женщиной во взаимные ласки и потому чувствовал свои руки и ноги как бы скованными стальными цепями. Иногда обделённость сосала его так, словно он таскал деревья или мучился под тяжестью огромных камней. Но дал взяться за гуж, будь стоек и дюж! Втыки из-за ширмы должны продолжаться.
Делая однажды влупку, Пинской, как всегда, почувствовал кончик во влажном, упругом и сладком. Стало хорошо, и он принялся наращивать темп движений. Делалось лучше и лучше, как вдруг:
— О-оо-оооо!!!
Боль пронзила такая — чуть мослаки не вылетели из тазобедренных суставов. Пинской прыг от ширмы, обеими руками схватился за ненаглядного. Глядит: на залупе нет пуговицы, только выступила кровь.
Оказывается, попалась такая любительница, что к отверстию встала ртом... Начала баловаться вафлей, почуяла языком что-то твёрдое и, не долго думая, в экстазе, откусила.
Кровь скоро удалось остановить. И осознал Пинской свободу... Опупел от счастья. Вышел из фотоателье — так бы и полетел. Здравствуй, синее небо, знойное солнце! Ну, просто иди и дари букет фиалок первой встречной незнакомой девушке!..
Зашёл в сквер, сел на скамейку — и каждую проходящую молодку глазами ест. Вот, мол, избавленье! Можно теперь ласкаться обоюдно, пусть даёт волю рукам — ни на что подозрительное не наткнётся! Нету!
И трогает себя между ног, трогает... А рядом сидел старичок. Понаблюдал и говорит:
— В молодости у меня, хм-хм, при виде женщины вставал ужасно. Так вставал — на ширинке пуговицы на одной ниточке держались. Вижу, у вас то же самое?
Пинской улыбается и счастливо, в полную грудь вздыхает:
— Да нет. Мою с мясом вырвало!
Пинской узнал, как действуют в советской стране дельцы-теневики. И таким же заделался. Стал по Уралу одним из первых. Создаёт подпольные цеха, управляет трестами, которых нет, а он от министерств получает на них огромные капиталы. Купается в деньгах и ведёт блестящую жизнь. Каждое утро у его изголовья стоят и издают аромат горные синие тюльпаны, приносящие счастье: накануне вечером их срезают на Памире и самолётом доставляют в Свердловск.
Одет Пинской всегда с иголочки, обувается он в ботинки на высоком каблуке, чтобы быть выше своих ста семидесяти трёх. Этот тёмно-русый мужчина с синими глазами носит косую чёлку с зачёсом налево и бакенбарды, его шелковистые усики словно проведены тонкой кисточкой, под носом свежевыбрит треугольничек вершинкой кверху.
Жёны виднейших начальников втихаря крутят с ним. Его приглашает на чай и на польский банчок командующий военным округом. Но, однако, какая-то часть души у Пинского остаётся незапятнанной. Глядь, он идёт с базара, а два здоровенных носильщика прут за ним дорогие фрукты. Пинской раздаёт их плохо одетым детям, ведь им недоступно даже яблоко.
Однажды, после раздачи фруктов, зашёл он на главпочтамт — кто-то прислал должок. Пинской протянул в окошко бланк перевода, а кассирша, молоденькая девушка, сидит заплаканная. Он к ней в своей неизменно изящной манере:
— Могу я чем-то помочь, Ирочка?
Та отсчитывает ему деньги и не отвечает.
— Ирочка, я перед вами ни в чём не провинился. А кто провинился — хочу быть в курсе!
— Не спрашивайте меня, Константин Павлович!
Он смотрит на часы:
— Через семь минут у вас перерыв. Я подожду — и мы побеседуем.
Девушка смахивает слёзы и говорит «нет». Пинской реагирует улыбкой и словами с отзвуком металла:
— Никаких увиливаний!
Дождался её и приглашает обедать, хоть она и нервно упрямится. Привёл в заведение, закрытое для других, здесь жарятся цыплята табака: вкусный запах дразнит и возбуждает. Пинской полил цыплёнка соусом ткемали с базиликом и красным перцем, заставил девушку выпить сухого вина и буквально кладёт ей в рот соблазнительную курятину. Когда она стала есть, волнуясь всё меньше, он напомнил ей свои вопросы.
Оказалось — она ужасно переживает не за себя. С её подругой случилось...
— Мы с ней, Константин Павлович, снимаем маленькую комнатку. Обе мы не свердловские, а приехали из посёлка. Она — милая, красивая, но — заикается. За это я её жалею. Она работает в парикмахерской на Исетской набережной.
Тут девушка мнётся, смущается до помидорного цвета лица:
— Это случилось вчера вечером, после окончания рабочего дня...
— Вашу подругу ограбили? — говорит Пинской и думает, сколько дать денег.
Но девушка мотает головой, лезет в ридикюль за платочком, слёзы так и текут.
Грубо говоря, подругу обули. И вот каким образом. По вечерней улице топал мужик большой уверенности в себе. Хам, а уж бабник — прожжённый и свихнутый. Зырк-зырк по окнам: авось-де усеку раздетую? Глядит — яркий свет в парикмахерской, дверь — стеклянная. За дверью девушка в белом халатике — нагнулась: выметает волосы из-под кресла. В парикмахерской уж никого нет.
Мужик зашёл и, как это беззастенчиво называют, цап её за булочку. А они у неё хорошо развитые, круглые, а гладкие — мрамор! Она выпрямилась, как от удара электричеством, лицо и глаза горят обидой. Хочет выразить этому подонку, что не испорченная и что она — на работе!
— Я, — кричит, — парикма...хер! — заикнулась бедная.
Он слышит: «Хер!» Радостно щерится, расстегнул ширинку и выпростал орудие похабства: конечно, мол, не без хера! Девушка отпрянула от него, даже и смотреть не хочет. Выкрикнула с заиканьем:
— Не оскор...блять!
Он пришёл в безобразный восторг:
— Б...? Тогда тем более... — скок к ней, облапил — и спускать с неё трусики.
Она хвать со столика флакон тройного одеколона — бац по лбу! Флакон вдребезги. Мужик шатнулся, трясёт башкой — и сам стал заикаться:
— Ты не пси...хуй!
А девушка решила, бедняжка: теперь он её и передразнивает! Оттого ей ещё больнее. Она хочет крикнуть ему: «Передразнивать-то зачем?!» Но заиканье одолело. Выговаривает:
— Перед... перед... — и не может договорить.
Мужик набычился:
— Передом так передом, хотя раком было б лучше! — повалил её на пол и, как ни билась, скомкал иллюзии.
До того она была действительно девушкой без натяжек, вела замкнутый образ жизни.
Пинской выслушал рассказ, особенно последние слова: сидит мрачный. Перед ним стакан картлинского вина, но он не пьёт, а спрашивает рассказчицу: обращались ли в милицию? И узнаёт, что мусоров вызвали прохожие, они с тротуара усекли завершение случая. Мусорам подали так, будто парикмахерша и завлекла. Какой, мол, сопротивляться, когда даже свет выключить поленилась?.. Её могут посадить на пятнадцать суток: за нарушение общественного порядка.
