Я откладываю бумажник в сторону.
Кроме него, в карманах была мелочь, связка ключей, серебряная зубочистка, чековая книжка на его имя, ручка из накладного золота...
Ничего необычного...
– Ну вот, – говорит служащий морга. Он закончил с Бальменом.
Теперь маленький старичок гол, как скелет морского языка.
Я осматриваю его фигуру.
– Никаких ран?
– Никаких, – подтверждает сторож.
Тут открывается дверь и появляется мужчина с бледным лицом, одетый в черное. У него розовая орденская ленточка, а лицо радостно, как надгробье.
– Господин профессор... – почтительно начинает сторож.
Я приветствую вошедшего. Он кивает, но живые его не интересуют. По нему сразу видно, что настоящие его приятели – те, кто навсегда перешел в горизонтальное положение... Он открывает маленький кожаный чемоданчик, вынимает из него несколько инструментов и начинает рассматривать папашу Бальмена сверху донизу.
Его осмотр длится довольно долго. Он чертовски добросовестен!
Наконец он распрямляется и смотрит на меня.
– Этот человек умер от сердечного приступа, – говорит он.
Мне кажется, я сплю.
– Вы в этом уверены, профессор? Еще секунду мне кажется, что он разорвет меня на части, но профессор, вероятно, не любит насилие.
– Абсолютно уверен, – говорит он. – Вскрытие даст нам формальное подтверждение этому. Короткий кивок, и он уходит.
– Раз он сказал, так оно и есть, – уверяет меня сторож. – Я ни разу не видел, чтобы этот парень ошибся. Дайте ему кость от бараньей ноги, и он вам скажет, от чего помер баран!
– Сердечный приступ! – бормочу я.
Честно говоря, ребята, я обалдел. Мысль, что тип помер естественной смертью при таких обстоятельствах, вызывает у меня досаду... На мой взгляд, в этом нет логики, а полицейские не выносят того, в чем нет логики...
Как бы то ни было, а меня эта история ни с какого боку не касается. Я работаю в Секретной службе, и такого рода дела – не моя сфера.
Поэтому я покидаю дом с морозилками с сознанием выполненного сверх всяких ожиданий долга.
Выходя, я нос к носу сталкиваюсь с инспектором криминальной полиции Шардоном – славным толстяком, не обремененным избытком интеллекта...
– А! – говорю. – Так это дело поручено тебе?
– Да, – отвечает он.
Он раскалывает в кармане арахисовые орехи и жрет их. Настоящая обезьяна!
У него выпирающее брюшко, а лицо светится безграничным самодовольством.
Я сообщаю ему все, что знаю.
– Самый улет, – говорю, – то, что он умер естественной смертью.
– Не может быть!
– По крайней мере так утверждает местный врач! Я хлопаю его по плечу. – Удачи, сынок!
У Маринетт в мозгах начали расти грибы. Когда она замечает меня, ее лицо освещается, как витрина на Рождество.
– А, вот и вы! Я уж думала, что вы обо мне забыли!
– Как вы могли даже думать об этом, моя лучезарная? Чтобы я забыл вас, мне должны были вбить в голову кол. Сейчас полдень – час, когда желудки начинают предъявлять профсоюзные требования. Я знаю поблизости один китайский ресторанчик. В нем никогда не поймешь, что ешь, зато все просто объедение. Come with me, darling2!
Комплименты, китайская кухня, английский! Это слишком. Она падает мне на плечо, и мне остается только одарить ее торжественным поцелуем взасос.
С такой девушкой достаточно хорошей жратвы, чтобы одолеть ее стыдливость. Так я думаю, поедая утку с ананасом, которая могла бы сойти за десерт. Иногда нужно добавлять кино, чтобы победить их последние сомнения, но это уже исключительный случай для по-настоящему добродетельных девушек. С Маринетт нет нужды вставлять между жрачкой и постелью киношку... Стаканчик «куантро», и она уже готова отдать себя всю целиком!
В три часа пополудни – время французское – я даю сеанс моих внепрофессиональных способностей. Она так им довольна, что просит записать ее на абонемент.
Нет ничего лучше аперитива, чтобы привести вас в форму после такой бурной второй половины дня.
Мы проглатываем наш второй чинзано в бистро на Сен-Жермен-де-Прэ. У малютки Маринетт глаза широкие, как раструб горна. В спешке наложенная губная помада не совсем совпадает с линией губ. Она похожа на плохо напечатанную афишу.
Она так неумело держит меня под руку, что мне становится стыдно. На кого я похож с этой повисшей на мне влюбленной dspnwjni? На деревенского лопуха в свадебном путешествии!
В бистро входит продавец газет. Я делаю ему знак. Газета. Вот что придаст мне солидности.
Я вздрагиваю, увидев, что утреннее дело занимает первую страницу. Читаю статью и узнаю потрясающие вещи!
Человек в кожаном пальто сам явился в полицию, узнав о смерти антиквара. Это некий Жан Парьо, посредник, тоже занимающийся антиквариатом. Сегодня утром он продал Бальмену партию предметов старины, и Бальмен попросил его сходить вместе с ним в банк, чтобы расплатиться за эту покупку.
Бальмен чувствовал себя усталым. Выйдя из банка, он сел в машину Парьо, пока тот пошел позвонить в соседнее кафе, и умер. Когда Парьо вернулся, то узнал об инциденте и позвонил в районный комиссариат, а оттуда его направили в криминальную полицию.
И вся история...
Вот что значит быть настроенным на тайны, как говорит Фелиси! Я уже навыдумывал махинации, козни, трюки. А все оказалось просто: честный старичок с больным сердцем умер сам по себе...
– Ну, возвращаемся! – внезапно говорю я. Малышка встает.
В тот момент, когда она шагает через порог, я замираю. Согласен, все просто и логично, но почему тогда Бальмен написал на корешке чека: «На помощь»?
Монотонный голос Эктора доносится до меня, будто с другой планеты. Мне совершенно безразлично, что он говорит, как, впрочем, и вся его персона. Он рассказывает о своих расширенных венах, язвах, о своем начальнике и доме... Пятьдесят лет посредственности проходят перед нашими ушами.
Он так меня достал, что я хватаюсь за первый пришедший в голову предлог, чтобы смыться.
– Мне нужно заниматься расследованием одного дела. Вы меня извините, Эктор?
Он меня извиняет, потому что тоже меня не выносит: антипатия, как и любовь, обычно бывает взаимной.
– Вечная гонка по горам и долам? – замечает он с кислой миной.
– Ну да! – отвечаю. – Не всем же сидеть всю жизнь в мягком кресле.
Это является очень точным намеком на должность Эктора, работающего в забытом отделе одного заштатного министерства.
Он проглатывает пилюлю и запивает бокалом бордоского, чтобы лучше пошла.
– До свидания, – говорю я Фелиси и Эктору. И добавляю, чтобы заставить покраснеть мою маму: – Ведите себя благоразумно!
Эктор улыбается глупой и кислой улыбкой.
Я с облегчением выхожу из дома. Бывают моменты, когда я совершенно не выношу тупиц!
Бледное солнце пытается сделать повеселее это воскресенье в конце зимы. Но чтобы сделать парижское воскресенье повеселее, нужно нечто большее, чем солнце.
Я еду в Париж, спрашивая себя, чем бы заняться, чтобы убить время. В этот момент в Службе полный штиль.
Вот уже две недели я практически ничего не делаю, и безделье давит на меня, как шоколадный крем на печень больного гепатитом...
Я въезжаю в Булонский лес и качу на второй скорости. Здесь полно добропорядочных людей, гуляющих со своими детишками, и проституток, улыбающихся мне.
В маленьких аллеях стоят машины, внутри которых парочки выражают взаимные симпатии...
Я б сейчас запросто дал полсотни франков тому, кто подал бы мне дельную мысль... Театр? Уже слишком поздно, и спектакли начались... Кино?.. В одиночку туда идти совсем не фонтан!
Снять телку? Надоело. Вчерашний сеанс успокоил мне нервы. И потом, нельзя, чтобы это вошло в привычку...
Я проезжаю через Лес, не найдя ничего приемлемого, кручусь по площади Этуаль, сворачиваю на авеню Ваграм, следую через площадь Терн и непроизвольно оказываюсь на бульваре Курсель.
Как поется в песне: «Мы сделали это, почти не подумав!»
Если у вас есть хоть немного памяти, то вы вспомните, что на бульваре Курсель находился антикварный магазин покойного месье Бальмена.
Почему я думаю о маленьком старичке в это унылое воскресенье накануне весны?
Да, я думаю о нем, о его перепуганных глазах, жалких седых усах, совершенно белых щеках...
О нем, совсем одиноком и мертвом в этой машине...
Дом сто двадцать. Это здесь.
Я припарковываю мою машину на границе парка Монсо, пересекаю бульвар и подхожу к магазину, железный занавес которого опущен.
После короткого колебания захожу в дом... Комнатка консьержки, откуда, как и изо всех комнаток консьержек, идет запах еды.
Стучу в стекло. Толстая женщина поднимает голову, оторвавшись от большой кружки сладкого вина.
– ЧЕ вы хотите? – спрашивает она и переводит дыхание. Возможно, этот короткий вопрос станет ее самым большим физическим усилием за весь день.
– Где квартира месье Бальмена? Она поднимает на мою персону взгляд, тяжелый, как мокрое знамя.
– Он окочурился, – непочтительно говорит она.
– Знаю, но ведь он все-таки жил здесь?
Она прилипает толстой физиономией к кружке, потом поднимает ее, и я констатирую, что кружка пуста. Снимаю шляпу! Вот это глотки.
Она вздыхает с таким звуком, как будто из шины выходит воздух.
– Четвертый этаж, слева.
С ума сойти, каких усилий порой требуют некоторые невинные сведения.
– Спасибо! – говорю я. – Ваше здоровье...
Поднимаюсь по лестнице. Три этажа – это большой подъем! Останавливаюсь перед дверью слева и нажимаю на кнопку звонка.
Я действую наудачу, не зная, есть ли кто в квартире. Бальмен был холостяк и, возможно, жил совсем один.
Звук шагов доказывает мне обратное. Дверь открывается, и передо мной оказывается маленький педик с завитыми белокурыми волосами.
Ему, может быть, лет двадцать пять, может, чуть больше или меньше. Похож на туберкулезника... Он среднего роста, тонкий и хрупкий. На щеках следы пудры, разумеется, пудра голубого цвета; на губах следы помады. Но сегодня день траура, и он не наводил красоту. У него глаза газели, влажные и бесчеловечные, как у всех ему подобных... Тонкие руки дрожат.
Его голос хрипловат, как у Марлен Дитрих. Говоря, он жеманно взмахивает ресницами.
– Месье?..
– Здравствуйте, – говорю я. – Это квартира месье Бальмена?
– Да...
– Полиция...
Он в испуге отшатывается.
– Господи!
– Вы родственник месье Бальмена? Он качает светлыми кудряшками.
– Нет, – отвечает, – я его друг...
В мире нужны всякие, как говорит Фелиси. И я с ней охотно соглашаюсь... Чтобы мир крутился нормально, в нем должны быть полицейские, шлюхи, порядочные люди, кузены Экторы и голубые, вроде этого, хотя лично я ненавижу бабозаменителей. Это просто физическое отвращение...
– Друг или жена? – спрашиваю я в лоб.
Новый испуганный жест «дамочки».
Но педики любят, когда их немного встряхивают.
– О, господин инспектор! – жеманничает он.
– Комиссар, – поправляю я. Временами я очень щепетилен к моему званию.
Этими несколькими фразами мы обменялись на коврике у двери. Я вталкиваю мальчика в комфортабельную квартиру и вхожу туда следом за ним.
– Мы можем поговорить, да? – спрашиваю.
– Разумеется. Проходите!
Он ведет меня в салон, меблированный в чистом стиле Луи Надцатого. Я усаживаюсь в кресло с такими хрупкими ножками, что сомневаюсь, выдержат ли они мои семьдесят шесть кило. Педик ложится на диван и начинает изображать из себя Жюльетт Рекамье.
